С начала октября 1999 г. я делила сутки между двумя республиками. На ночь уезжала в Ингушетию, а по утрам возвращалась. Рабочий день состоял из наблюдения за развитием событий. Всё ещё продолжали выезжать в сёла, подвергшиеся воздушным ударам, наши репортёры, подсчитывая число новых жертв, хотя выдавать это в эфир уже не представлялось возможным. Многолюдно в эти дни было на автостанции Окружной.
Полупустые обычно транспортные площадки были переполнены сотнями автомашин всевозможных марок, начиная от автобусов и «газелей» и кончая легковыми. Желающих заработать, пользуясь высокой востребованностью транспортных средств, хотя это и было связано с риском для жизни, всё равно хватало. О том, что опасность вполне реальна, напоминали несколько штурмовиков, постоянно носившихся над автостанцией на небольшой высоте.
Цены на такси были относительно недорогие: от Грозного до Назрани – 50 рублей с пассажира. Водители умудрялись сделать за день 4-5 рейсов, преодолевая по 100 км. в каждый конец. Это очень большая нагрузка. Устают жутко. Водитель-ингуш, который вёз нас в Назрань на собственных «Жигулях», сказал, что поработает ещё немного и на этом – всё, авиация бьёт уже по легковым автомобилям. Он привёл совсем свежий случай, когда один из штурмовиков атаковал по дороге в Ачхой-Мартан старые «Жигули», в которых находилась семья из 4-х человек. Рассказывая об этом, он акцентировал внимание на ошибке, допущенной водителем, который, вместо того, чтобы набрать ещё большую скорость при виде погони, остановил машину, помогая тем самым расстрелять себя и свою семью.
На следующее утро я приехала сразу в Дом Правительства, не заезжая на телевидение, в надежде получить здесь какую-либо информацию из первых рук. Было 10 часов утра. На автостоянке перед зданием Правительства, переполненной обычно до отказа, — всего несколько автомашин. Во дворе – человек пять бойцов охраны и ни одного посетителя. Совершенно пусто и в вестибюле первого этажа. Поднимаюсь на второй этаж, удивляясь неестественной тишине, от которой становится как-то не по себе. Чтобы убедиться в своей догадке, дёргаю наугад дверную ручку одного из кабинетов. Затем вторую, третью. Всё было заперто и на третьем этаже. Но в приёмной я застала зав.администрацией президента Асланбека, на которого, кстати, был возложен контроль за подбором для меня квартиры, которой меня обещали обеспечить в кратчайший срок.
-Я уже отчаялась найти здесь хоть одну живую душу. Где все остальные? – спросила я.
-Разошлись по срочным делам. В 4 часа – совещание. К этому времени все будут на месте.
— Как там моя квартира?
— С квартирой придётся немного подождать, пока не уляжется всё это, — ответил он.
Я прекрасно понимала неуместность этой темы, да и коснулась её лишь к слову. О какой квартире могла идти речь под градом бомб, артиллерийским и ракетным огнём, когда жизнь каждого из нас могла быть оборвана в любую минуту.
Спускаясь на первый этаж, я услышала голоса, доносившиеся из цокольного помещения, где размещалась общественная организация, занимавшаяся антивоенной пропагандой ещё с первой войны. Там кипела работа. Кто-то выводил крупные буквы белой гуашью на кумачовом полотне, другие подбирали шрифт для нового лозунга. Третьи составляли обращение к населению республики. «Приятно видеть людей, не боящихся бомб», — заметила я, вызвав всеобщее веселье. В их словах звучали оптимизм и непреклонная решимость исполнить свой долг до конца, пусть даже ценою жизни.
В том, что слова эти не были пустыми звуками, я убеждалась спустя и два, и три года, видя их лица на многолюдных митингах протеста, организовывавшихся ими то на пустырях, возникших на месте разрушенных домов, то на окраинах Грозного, когда они, обдаваемые пылью нарочито носившимися взад-вперёд российскими танками, выкрикивали в лица вооружённым до зубов агрессорам : «Долой оккупантов!» Вдохновляли, как могли, уставших от тягот палаточной жизни чеченских беженцев, чьё временное пребывание в лагерях Ингушетии, где каждый день тянется, как вечность, вело счёт на годы.
Ещё одна встреча из той, уже далёкой, осени 1999 г., оставшаяся у меня в памяти. Шёл интенсивный ракетный обстрел Заводского района. Сразу в нескольких местах вспыхнули пожары, откуда повалили огромные клубы густого чёрного дыма, окутав небо за считанные минуты. Вокруг всё потемнело, хотя до наступления вечера оставалось несколько часов. Совершенно безлюдно было и у Дома Правительства, куда мы направлялись с моей коллегой. Мы даже подумали, уж не повернуть ли нам назад. В этот момент я увидела выходящего из ворот Абдуллу Ортаханова, оптимистичное настроение которого никак не вязалось с гнетущей обстановкой того мрачного дня. «Уж не испугались ли вы?» — засиял он безыскуственной улыбкой при виде нас. Слегка пристыженная,я взяла в себя в руки, вспомнив слова пророка Мохаммеда (А.С.): «Страх ведёт к бесчестию, а трусость не спасает человека от его судьбы».
Абдулла – исключительно порядочный и очень коммуникабельный человек. Он всегда отличался простотой и доступностью для окружающих, какую бы должность не занимал – префекта ли в начале, или зам.генпрокурора республики в конце 90-х годов. Абдулла, кстати, был самым молодым из всех глав районных самоуправлений в те годы. Но, несмотря на это, он всегда отличался твёрдой позицией и мало реагировал на политические веяния, если их направление не совпадало с его мировоззрением. Те же решительность и неподкупность отличали его и теперь, в новой должности, которая больше отвечала его характеру, остро реагирующему на несправедливость.
Приведу случай, произошедший задолго до описываемой встречи. Я готовила аналитический материал о деятельности одной правительственной структуры, где отмечалась заслуга некоего деятеля из высшего эшелона власти. Среди тех, кто отозвался о нём одобрительно, был и А.Ортаханов. Однако через несколько дней он узнал о нём нечто такое, что расходилось с его оценкой, данной им в интервью. На такой компромисс со своей совестью Абдулла пойти не мог. Он самым решительным образом добился того, чтобы ликвидировали этот видеоматериал, и оказался прав. Но только я это поняла гораздо позже. Знала за ним и другие поступки, характеризовавшие его, как человека честного и бескомпромиссного, который не подведёт в тяжёлую минуту. Я встречалась с ним до начала новых боевых действий в 1999 г. в его кабинете, где он поделился своей озабоченностью тяжёлым экономическим положением населения республики – он был твёрдо настроен на то, что ситуацию нужно менять, причём, срочно.
Пока путь между Чеченией и Ингушетией был свободен, я постоянно наблюдала длинные колонны автоцистерн с нефтепродуктами, часами простаивавших на контрольном пункте. Тянулись они также и по всей трассе, наряду с гружёными домашним скарбом грузовиками, а также пассажирским транспортом, перевозившим людей в более безопасные места. Их не останавливали участившиеся ракетные и бомбовые удары, хотя избрать в качестве мишени движущийся на медленной скорости огромный тяжеловесный танкер гораздо легче, чем любую другую автомашину. Но именно тут и происходили непостижимые вещи.
Российские лётчики предпочитали расстреливать пассажирский транспорт с мирными жителями. А российские СМИ сообщали о том, что их авиация нанесла ракетный удар по транспортному средству, перевозившему боевиков, хотя на роль последних пассажиры расстрелянных микро- и макроавтобусов, никак не тянули . Ибо среди убитых трудно было найти не то, что боевиков, а вообще мужчин. За редким исключением, это были женщины и малолетние дети.
Вывоз нефтепродуктов приостановился с перекрытием границы и возобновился вновь, когда российская армия заняла часть территории Чеченской Республики, а нефтепродуктами стали распоряжаться на правах хозяев российские генералы.
День, которого я ожидала с большой опаской, наконец, наступил. Назрановские таксисты, которые, несмотря ни на что, продолжали совершать рейсы в Чеченскую Республику, и которых я уже знала наперечёт, сообщили об этой новости 22 октября 1999 г. На мой вопрос, уверены ли они в своей информации, отвечали, что несколько водителей успели вернуться от границы с Чеченией, где путь перекрыт свежесрубленными деревьями, и там уже стоят российские войска. Закрытие границы обернулось настоящим бедствием для тех, кто искал спасения в Ингушетии.
Тысячи жителей Чеченской Республики, сконцентрировавшиеся на контрольном пункте, неделями оставались под открытым небом без свежей пищи, без ночлега, без условий для отправления элементарных человеческих нужд. Большинство из них проводили всё время на ногах, так как личным транспортом располагал далеко не каждый. Ситуация усугубилась с началом холодных осенних дождей, от которых практически негде было укрыться. Дальнейшее развитие событий я наблюдала уже по ингушскому телевидению, которое ежедневно освещало положение на границе, а также российским телеканалам, информационные программы которых тоже не обходили вниманием эту чрезвычайную ситуацию. Кроме того, поступала и живая информация, передававшаяся из уст в уста.
О любом событии, произошедшем на границе, становилось известно буквально в течении часа-двух. Многие из тех, кто успел выехать в Ингушетию до закрытия рубежей, выезжали на контрольный пункт в надежде узнать там что-нибудь о судьбе своих близких. О двух парнях, чей выход на пахотное поле был расценен, как попытка перейти на территорию Ингушетии, расстрелянных российскими военными на глазах у их родителей, я узнала не из СМИ. Об этом говорили на рынке, автобусных и железнодорожных вокзалах, в миграционной службе. И вообще, любое ЧП на границе становилось достоянием общественности раньше, чем информация попадала на экран или в газеты. К примеру, о том, что у пожилого русского из Грозного умерла на границе жена, я услышала раньше, чем увидела сюжет об этом по российскому телеканалу.
Растерянный старик в светлом плаще стоял над телом умершей супруги, лежащим на земле, посреди огромной толпы, и говорил дрожащими губами: «Она умерла». Эти полные безысходности слова выдавали глубокое страдание старого человека, который пытался справиться с рвавшимися из горла всхлипами. Это событие не оставило равнодушных. Шокированные произошедшим беженцы стояли молча. Не было ни призывов к соблюдению прав человека, ни посланий, обращённых к Правительству России, которые обычно делались при виде видеокамер. На лицах читалось сострадание, отодвигавшее всё остальное на задний план.
Открытой для беженцев считалась до сих пор Ингушетия, что было предусмотрено руководством России заблаговременно. Но теперь закрыли и её. Единственная горная тропа, по которой передвигались жители сопредельных с Грузией горных районов, подвергалась регулярным ракетным ударам с воздуха. Российские штурмовики буквально преследовали небольшие группы беженцев, которые уже не рисковали отправляться в дорогу в дневное время.
Хотя высокопоставленные чиновники Российской Федерации и говорили, что въезд в Северную Осетию для беженцев из Чечении открыт, эти заявления не соответствовали действительности. И таксисты, и водители пассажирских автобусов в один голос утверждали, что это — наглая ложь. Позже я убедилась в этом и сама.
Молодой лейтенант милиции, проверявший документы у пассажиров автобуса, следовавшего из Назрани в Осетию, не оставил никаких сомнений на этот счёт. «Есть ли среди вас граждане Чеченской Республики? — спросил он, поднимаясь в автобус на приграничном контрольном пункте, и добавил, продолжая собирать паспорта. – Если есть, сразу выходите. Приехали». Отозвались две русские женщины, которые ещё по пути рассказывали, что рискнули выехать из Ингушетии, где находились около месяца, после вчерашнего выступления по телевидению представителя осетинской администрации, подтвердившего, что въезд в их республику для беженцев из Чеченской Республики открыт.
Они сослались на это выступление в качестве довода в ответ на претензии лейтенанта. А я напомнила о решении, предусматривающем беспрепятственный въезд в Осетию, которое было принято на уровне Российской Федерации и о котором сообщалось в СМИ России. «Нас не интересует, что там, в России, говорят Хрюшкины и Степашкины, — был ответ. — Это наша земля, и здесь распоряжаемся мы». Было ясно, что идёт какая-то непонятная игра, спланированная, явно, на самом высоком уровне.
«Я хотела бы задать вам вопрос, как представителю власти, — обратилась я к лейтенанту, получив от него предварительное согласие на аудиенцию, состоявшуюся около парапета КПП. – На каких условиях гражданин Чечении может въехать на территорию вашей республики?» Обрисовала несколько возможных вариантов: тяжелобольной родственник, например, находящийся в Осетии. Причём мне известен случай, имевший место в тот период, когда в связи с неудачной операцией по поводу дискинизии желчных путей растянулось на три месяца пребывание во Владикавказской больнице, в состоянии между жизнью и смертью, знакомого, гражданина Чеченской Республики. «С разрешения министра МВД Осетии», — отвечал лейтенант уже более спокойным тоном.
А теперь попробуем представить это на практике. Чтобы получить разрешение на въезд в Осетию, нужно обратиться с письменным заявлением к министру внутренних дел этой республики, представив также в доказательство медицинское заключение, что родственник действительно тяжело болен. Но проделать все эти процедуры, не находясь в Осетии, просто невозможно. Вот и получается замкнутый круг.
На следующий день я была на кабардино-балкарской границе. Та же ситуация и здесь. То же скопление пассажирского транспорта, легковых и грузовых машин, только в больших масштабах, которые часами простаивают на КПП. Десятки пассажиров расхаживают взад-вперёд в ожидании проезда. Вот, к очередному автобусу приближается старший лейтенант, который должен собрать у пассажиров паспорта. Слышу возражения молодой женщины, которой отказывают в проезде. Она предъявляет документы с пропиской в Нальчике, где проживает с прошлой войны и где в настоящее время находятся её парализованная мать и трое детей, к которым она и спешит. Но старший лейтенант неумолим, и автобус уходит без неё. Говорить в этой ситуации о возможности проезда беженцев не приходится вообще. Автобус же, только что миновавший шлагбаум, останавливается напротив небольшого закрытого ограждения без крыши, используемого в качестве раздевалки.
Внешне сооружение ничем не отличается от нужника, типа тех, что сооружаются обычно на плантациях во время сезонных работ. Крупного сложения женщина с короткой стрижкой чёрных волос, очень напоминающая тюремную надзирательницу, по очереди заводит пассажирок автобуса в этот закуток, где проводит личный досмотр. Всем, кто находится по эту сторону КПП, хорошо видны вскидываемые время от времени руки и макушки голов обыскиваемых. Несколько российских солдат, совсем мальчишки, роют траншею недалеко от блокпоста.
Доведённые до отчаяния граждане Чеченской Республики искали выхода из этого замкнутого круга. А спрос рождает предложение. Всегда найдутся люди, которые используют ситуацию в собственных интересах. На два автомобиля «Жигули», стоявшие у небольшого пригорка, за пахотным полем, отделённым от трассы неглубокой канавой, которую можно было без больших усилий перешагнуть, но невозможно было переехать, я обратила внимание ещё когда ехали из Назрани в сторону блокпоста на границе с Кабардино-Балкарией. Двое низкорослых мужчин, по внешности которых так и напрашивалось определение «подозрительные типы», стояли у одной из машин, явно чего-то выжидая.
-Останови-ка машину, — попросила я Фуну. – Давай выясним, чем они занимаются. Ведь они здесь с самого утра.
Выяснилось, что они поджидали клиентов, которых брались провезти в Кабардино-Балкарию нелегальным путём. Фуна, работа которой сильно осложнилась в связи с новым положением, когда она уже не могла провозить, как раньше, шоптуристов с чеченской пропиской в Нальчикский аэропорт, искала выхода из этой ситуации и буквально ухватилась за предлагавшийся вариант. Разумеется, такая услуга требовала и дополнительных затрат. Но это не могло послужить препятствием людям, для которых челночество стало основным промыслом, обеспечивавшим их существование. На мой вопрос, а кто поручится за благополучный результат, один из водителей отвечал: «Я». «Ну, это слабая гарантия. Я на твоём месте не доверялась бы им, — сказала я Фуне. – Ты же их не знаешь». Водители скорчили обиженные мины, но видя, что потенциальная клиентка колеблется в сторону их предложения, принялись обрабатывать её в два голоса. Я вернулась к машине, а Фуна продолжала разговаривать с ними ещё минут 10. «Я с ними договорилась,- сказала она, садясь за руль машины. – Завтра повезу двух студентов. Они ждут уже две недели. Опоздали к началу занятий. Сегодня же позвоню своему агенту, пусть купит для них билеты». О дальнейшем развитии событий я узнала через два дня.
— Если бы ты знала, какой ужасный день я пережила вчера, — сказала Фуна, когда я зашла к ней после её возвращения из Нальчика.
— Полагаю, ты влипла в историю не без участия тех водителей. Или я ошибаюсь? — поинтересовалась я.
— Нет, не ошибаешься. Ты оказалась права.
А произошло вот что. Она, вместе с двумя студентами, прибыла наутро на место, где несли дежурство кабардинские проводники, и, отпустив назрановского таксиста, они продолжили путь в Нальчик на «Жигулях» одного из вчерашних водителей. В одном из населённых пунктов он остановил машину около явно поджидавшего их такси. Оба шофёра о чём-то долго шептались, отойдя в сторону, после чего клиентам было предложено пересесть в такси под предлогом, что у водителя «Жигулей» возникли какие-то срочные дела. Фуна поняла, что протестовать бесполезно, но освободиться от подозрений, что происходит что-то неладное, никак не могла. Странным показалось ей и беспокойное поведение таксиста, который постоянно озирался по сторонам, словно высматривая кого-то. Но кого? Ответ не заставил себя долго ждать. Двое в милицейской форме, появившиеся на горизонте, и были теми, кого так усердно выискивал глазами их водитель. Он даже сбавил скорость, завидев их издали, и остановился, как по команде, поравнявшись с ними, хотя никаких сигналов остановиться с их стороны она не заметила.
Милиционеры потребовали предъявить документы и, взяв их паспорта, поехали впереди, бросив таксисту: «Следуй за нами!» «Давайте-ка мне ваши деньги на всякий случай»,- сказала Фуна и переложила к себе в сумку 200 и 150 долларов, вручённые ей студентами. Предупредила, чтобы ребята следили за своими карманами и сумками, чтобы им ничего не подбросили. В отделении милиции их развели по разным комнатам. Студентов допрашивали и досматривали без неё, хотя она настойчиво требовала сделать это в её присутствии, поскольку это почти ещё дети и она отвечает за них перед их родителями, поручившими их её опеке. Фуна кричала, что найдёт на них управу, если по их вине будет упущен самолёт в Стамбул, на который уже куплены билеты.
Приблизительно через час их, всех троих, повезли в другое отделение, где всё повторилось вновь. «А вы знаете, где вы находитесь? – многозначительно произнёс сотрудник в штатском и тут же сам ответил на свой вопрос. — В ФСБ». «А мне плевать! – закричала доведённая до нервного срыва Фуна. – Чем ты пытаешься меня напугать? Какое преступление мы совершили? Студенты возвращаются на учёбу, а я обеспечиваю их выезд, как руководитель турфирмы. Немедленно приведите мне этих ребят». На её крик сбежались сотрудники из других кабинетов. Когда она, наконец, добилась своего и ребят всё-таки привели, она отметила про себя, что они были «какие-то потрёпанные». Спросила, не били ли их. Ребята, одному из которых было 18, а другому – 19 лет, ей в этом не признались. Ей удалось посадить их в самолёт в самый последний момент. Она уже не сомневалась, что типы, обосновавшиеся у трассы, работали по специальной, выработанной совместно с работниками милиции, схеме, и была полна решимости отомстить им, если удастся найти их на прежнем месте.
Итак, официальный путь для передвижения граждан Чеченской Республики был закрыт, а окольный оказался ловушкой ловкачей. Был ли вообще какой-нибудь выход из ситуации? Безусловно. Причём испытанный и самый верный. За деньги. И подтверждением тому является мой личный опыт. Я побывала и в Кабардино-Балкарии, и в Северной Осетии, и в Дагестане. Приятное впечатление оставили российские пограничники с контрольно-пропускного пункта между Северной Осетией и Грузией. Они хоть и отказали в проезде, сославшись на служебную инструкцию, однако вели себя очень корректно и непредвзято, по-человечески, в отличие от грузинских пограничников; доброжелательно отвечали на мои вопросы и даже посоветовали, как лучше поступить. Было отрадно, что в обстановке всеобщей античеченской истерии, оставались люди, верные своему служебному и гражданскому долгу, сумевшие не поддаться массовому психозу и ненависти к представителям зашельмованного народа.
Выяснилось, что те из служащих КПП, которые демонстрировали особенную неприступность и принципиальность, и оказывались чаще всего теми, через кого осуществлялся платный переход. Об этом я узнала от посредника, услугами которого пользовалась сама. Он, получая свою долю за организацию перехода, знал всех служащих лично. На КПП между Северной Осетией и Грузией такие услуги не практиковались. Вообще-то, коррумпированность на КПП – явление новое, как, впрочем, и сами КПП, появившиеся между республиками после распада СССР. Взятки на границе существовали и существуют. Во всяком случае, в таможенных службах стран, входивших в Социалистическое Содружество, чьи границы мне приходилось пересекать, начиная с 1986 г.
Оригинальную форму приняли поборы на болгарской границе, напоминавшие оброк. Пассажиры автобусов делились с таможенниками тем, что перевозили: спиртным, сигаретами. Далеко не рядовой, судя по звёздам на погонах, служащий с хозяйским видом отбирал для себя саженцы плодовых деревьев, которые вёз из Болгарии в Турцию один из пассажиров. Правда, с согласия хозяина. К тем же, кто не перевозил ничего, они предъявляли всевозможные претензии, вменяя в вину даже «чересчур короткое» пребывание в их стране. «Вы должны были находиться в Болгарии не менее трёх суток», — заявил таможенный служащий, увидев в моём паспорте отметку о дате въезда, сделанную 2 дня назад. «Предъявите мне документ, где это оговорено, — сказала я. – А если таковой действительно имеется, вы должны вывесить его на видном месте, чтобы въезжающий в вашу страну знал об этом заранее». Разумеется, никакого документа на этот счёт он не предъявил, и претензии отпали. Недалеко в этом смысле ушли и их турецкие коллеги на том же пункте, во всяком случае, один из них, который открыто дал понять, что нуждается в материальной поддержке.
Грузинские таможенники согласия хозяев не спрашивали и, как мне не раз рассказывали шоптуристки из Чеченской Республики, начиная с 1992 г. просто отбирали у них любые понравившиеся им вещи, которые они везли из Турции. Однажды спор разгорелся из-за большого разрисованного детского мяча, который одна из туристок везла по заказу своего сына. Спор разрешился тогда в пользу таможенника. В результате люди перестали ездить в Турцию через Грузию.
А в Бакинском аэропорту, в 1998 г., после второго досмотра (на сей раз на предмет наличия металлических предметов), не обнаружив ничего, один из двух служащих сказал мне с игривой улыбкой: «Можете нам что-нибудь дать». Разумеется, я выразила своё недоумение: «С чего бы нам вас одаривать? Мы ведь не везем ни золота, ни валюты», на что тот отвечал: «А за то, что вы так хорошо прошли». Там были установлены денежные поборы с шоптуристов в расчёте 100 долларов из 1000, провозимых через их таможню. Об этом мне рассказывали женщины из близлежащих республик , летевшие со мной в одном самолёте в 1994 г. и только что выложившие, кто 500, кто 800, кто 1000 долларов, в зависимости от провозимой суммы.
В турпоездке по Венгрии и Румынии в 1986 г., начиная с города Чоп, нас всё время обгонял автобус с туристами из Грузии, который умудрялся проезжать все таможни без особого досмотра. Наша группа то и дело пыталась обратить моё внимание на этот факт с намёками, что и я могла бы договориться с таможенниками по примеру руководителя из Грузии. Я с тургруппой, а при том ещё и в качестве руководителя, выезжала впервые, а они, опытные, знали всё, даже сумму, которая взимается с каждого туриста за отмену досмотра. Да что там взятки и оброки на таможнях по сравнению с открытым разбоем на КПП Кабардино-Балкарии, о котором я слышала не раз от своих соотечественников.
О случае, который я привожу ниже, мне рассказала моя близкая родственница Долорес. Она владеет пятью языками, побывала во многих странах мира, живёт и работает в качестве переводчика за рубежом.Она вынуждена была приехать в Чечению незадолго до второй войны без всякой подготовки, когда ей сообщили, что отец её тяжело болен. На самом деле, он уже скончался, но родные решили не огорчать её раньше времени. И вот после двух скорбных недель она возвращалась в страну проживания. То, с чем она столкнулась на пресловутом кабардино-балкарском КПП, глубоко поразило её. В салон автобуса поднялся офицер и объявил: «Женщинам, едущим из Чечни, — на досмотр!»
Пожилая кабардинка, сидевшая рядом, прошептала: «Если есть доллары, лучше отдай мне. Там отберут, увидишь». «Но я гражданка иностранного государства! — возмутилась Долорес. — Не посмеют». «Ну, как знаешь, а им это всё равно. Скажут, что фальшивые, и ничего никому не докажешь». Долорес колебалась. Остававшиеся у неё 300 долларов – деньги, может, и небольшие, но они были единственной гарантией на случай, если кабардинская фирма, продавшая ей билеты в два конца, откажется признать её обратный билет, сославшись на какую-либо неувязку или на отсутствие согласованности с их зарубежным партнёром (кстати, так впоследствии и произошло; получение денег за билеты в два конца и отказ признавать вторую часть билета на месте, в Кабардино-Балкарии, фирма превратила в одну из стабильных статей дохода). Как отдать последние деньги незнакомому человеку? Вдруг она откажется их возвращать? Или вообще выйдет из автобуса? Ведь за постом уже Кабардино-Балкария, куда и направлялась соседка по сиденью. Но решение надо было принимать незамедлительно, офицер уже начал проявлять нетерпение. И она незаметным движением сунула в руку незнакомки 3 купюры.
Первым вопросом служащего, заданным перед тем, как препроводить её в тесное помещение для обыска, был : «Доллары есть?» Ещё стоя в очереди в маленькую кабинку в здании КПП, где женщина в военной форме производила досмотр, Долорес слышала, как после входа каждой жертвы из кабинки стоящему снаружи офицеру протягивались зелёные ассигнации, которые он, с улыбкой во весь рот, принимал, периодически радостно комментируя: «О! Видал ? Фальшивые! Изымаем».
Когда их автобус отъезжал от КПП, соседка протянула ей деньги. Ей просто повезло оказаться рядом с порядочным человеком. С разных сидений доносились всхлипы и проклятия обобранных. Отнимая доллары, ограбленных грозились ещё и покарать за провоз фальшивой валюты по всей строгости закона. Одна из пассажирок оказалась более предусмотрительной: зная о разбое на КПП, она предъявила справку об обмене валюты, что помешало их изъятию. То же самое она советовала и расстроенным женщинам, которые никак не могли прийти в себя после случившегося. «Другого случая не будет, — рыдала одна из ограбленных, — ведь эти 1000 долларов я взяла под проценты на два месяца, чтобы заработать на пропитание».
В декабре 2005 г. турецкие власти провели крупную операцию по разоблачению взяточников на таможне Капыкуле в Эдирнэ.
После длительной работы с использованием скрытых камер и прослушиванием телефонов было арестовано 86 служащих, 26 из них – полицейские. Один из служащих таможни был зафиксирован во время получения взяток 280 раз. Турецкие власти не побоялись вынести сор из избы. Неплохой пример для государств, на чьих таможнях процветают вымогательство и взяточничество.
По положению на октябрь 1999 г. гражданам Чеченской Республики позволялось вылетать в Москву. Въезд же поездом или автомобильным транспортом был запрещён. Но спустя несколько месяцев запрет на поездку в столицу наземным транспортом был снят, но с неизменным условием: у выезжающих должны быть там родственники, у которых они могут поселиться. А пока в Сунженском аэропорту Ингушетии образовалось настоящее столпотворение. У билетных касс толпились несколько десятков обливавшихся потом людей – больше не вмещало небольшое помещение кассового отделения. Остальные – на улице. Сотни отчаявшихся выбраться отсюда всё же не торопились расходиться, продолжая стоять под палящим солнцем, словно в ожидании чуда. Но чуда не происходило, и люди расходились под вечер, так и не сумев приобрести заветных билетов на самолёт. И так изо дня в день.
Одним из самых многолюдных мест столицы Ингушетии с начала войны в Чечении стал Назрановский междугородный переговорный пункт. Каждый вырвавшийся из-под огня спешил сообщить близким о своём местонахождении, о тех, кто остался в живых, а кого уже нет. Соединяя ожидающих с очередным абонентом, телефонистки громко называли города и страны, приглашая заказчиков в ту или иную кабину: Англия, Франция, Германия, Голландия, Бельгия, Америка, Дания, Чехия, Польша, Швеция, Канада, Малазия, ОАЭ, Турция и почти все республики СНГ. Так распорядилась судьба с миллионным чеченским народом, численность которого сократилась за два года первой войны на 120 тысяч, а география проживания расширилась до мировых масштабов. Новая же волна переселения была ещё впереди. Число жертв росло вот уже три месяца. Среди собравшихся на переговорном пункте, кроме чеченцев и ингушей, было немало и русских, и представителей иных национальностей, которые также спешили сообщить близким о своём спасении.
Желая того или нет, любой, кто провёл несколько часов в помещении междугородного переговорного пункта, мог получить такое количество информации, которое не снилось даже иным информационным агентствам. Она доносилась из полуоткрытых дверей переговорочных кабин. Обменивались новостями между собой ожидающие заказов. Это было место самых неожиданных встреч. За несколько дней я повстречалась здесь с невообразимым числом знакомых. Столкнуться с таким их числом в Грозном было совершенно нереально.
Профессор Кати Чокаев выходил из здания МТС, когда я туда входила. Духом не пал, но озабочен происходящим чрезвычайно. Ему бы заниматься наукой, а не маяться в своём немолодом уже возрасте по чужим углам. Жена Я.Хасбулатова, ожидавшая заказа, которую я, кстати, сразу не узнала, представилась сама. Я и видела-то её раза два в жизни, да и то, лично не общалась.
Многие встреченные мной в те дни говорили о поисках нового места жительства. Кто-то искал покоя в местах прежней депортации. Кто-то собирался покинуть родину навсегда. Об эмиграции в Канаду говорила и жена Я.Хасбулатова. «А что по этому поводу говорит Хаджи-Мурад?» — вспомнила я об их ясновидящем сыне. Но в это время в зале ожидания произошло оживление, вызванное рассказом двух женщин, прибывших в Назрань накануне вечером.
Речь шла о жителях многоэтажного дома на Окружной, расстрелянных два дня назад. Их трупы до сих пор лежали на месте расстрела. Всех восьмерых убитых женщины знали лично. Это были мужчины, оставшиеся охранять свои квартиры от расхищения, и 17-летняя девушка-сирота, жившая в том же доме, которую они часто видели в последнее время около костра. Она помогала соседям, оставшимся без хозяек, готовить пищу. Те же, всякий раз благодаря её за помощь, напоминали, что ей нужно пристроиться к уезжающим, так как здесь небезопасно. А за её квартирой обещали присмотреть. Тут и нагрянул российский спецназ. Объявив их боевиками, спецназовцы расстреляли всех, в том числе и юную девушку, как пособницу боевиков. «Мы не собирались уезжать, — рассказывали женщины,- но увидев, что они начали расстреливать людей целыми семьями, бросили всё, как есть, только бы спастись самим».
А в это время по российскому телеканалу ОРТ шёл параллельный — информационный — террор под авторством некоего М.Леонтьева, который, вцепившись в спинку оседланного им стула, выливал помои на чеченский народ, выворачивая время от времени кукиши и делая другие непристойные жесты. Подобные телодвижения возможны лишь там, где нет мысли, когда, как говорится, нечем крыть.
На М.Леонтьева – то ли плотника, то ли столяра по специальности – и обижаться глупо, и парировать бессмысленно: что находится в сосуде, то и льётся из него, отражая люмпенскую суть автора. Посадите под софиты в качестве журналиста пьяного сапожника (не в обиду сапожникам-трезвенникам), да скажите, что от него требуется (за приличное вознаграждение, конечно), он вам ещё не то изобразит. Страшно, когда наступают такие времена, когда подобные «деятели» востребованы. Что же касается чеченцев, то многим из них было не до телевидения вообще, и не до Леонтьева, в частности. Одни воевали, другие – зябли в палатках. Ни у тех, ни у других телевизоров нет и в помине. А все эти помои выливались на головы россиян.
Когда я впервые пришла на телевидение, музыкально-драматическую редакцию, куда меня направили, возглавлял талантливый поэт и журналист Султан Юсупов. Князь Юсупов, как называли его коллеги. Это был остроумный и очень жизнерадостный человек. Он располагал огромным запасом всевозможных афоризмов. Некоторые, касавшиеся телевизионного творчества, он вывешивал в редакции. Один из них – «Не суй в эфир кукиш, тебя видят!» — был постоянным напоминанием о недопустимости халтуры. Но представить в эфире настоящие, что ни на есть, кукиши, и не в художественных сценах, а в публицистических программах, не мог, наверное, при всей своей богатой фантазии, даже Султан. Он ушёл из жизни в начале 70-х годов, в самом расцвете творческих сил, не дожив и до 35 лет. Умер от неизлечимой болезни, с которой боролся не один год, не теряя бодрости духа и чувства юмора. Не дожил до наших дней, когда телевизионные каналы стали отдаваться на откуп хамам.
Когда задаёшься вопросом, кто же санкционирует всю эту эфирную грязь, кто с таким упорством пытается навязать обществу образ террористов и бандитов в лице чеченского народа, одновременно подстрекая его на ответную реакцию, в памяти, в первую очередь, всплывает до боли знакомый образ, успевший примелькаться за последние несколько лет. И ореол таинственности вокруг его имени был бы неуместен, ибо всем.
Сацита Асуева
http://www.proza.ru/2011/05/18/1427
Chechenews.com
23.12.17.