Как сегодня живут люди в сталинском лагере
В 1937 году в поселке Аджером (тогда — Пезмог) на юге Коми ССР было открыто одно из крупнейших в республике отделений ГУЛАГа. Лагеря нет уже больше пятидесяти лет, но в его бараках, управлениях и тюрьме все еще живут.
(Первый репортаж из лагерного поселка Аджером — в №82 от 25 июля 2012)
Валентина и Василий Вокуевы около своего дома, в прошлом — приемной лагерного врача/Фото Анны Артемьевой
В Кремле
Кремль стоял в самом центре лагеря. Кремль был окружен двойным частоколом из бревен. Наверху частокола торчали пики, между частоколами бегали цепные собаки. 20 зон было в Коми ССР, и все они подчинялись этому Кремлю. Бывало, прискачет из Кремля стрелок (лагерный охранник) на белом коне, заберет с собой человека — и не вернется человек тот уже никогда…
Здание, породившее столько мифов, построили в 1932-м для семьи начальника лагеря. Когда лагерь закрылся, там сделали детский дом, затем общежитие для школьных учительниц, большую коммуналку, и к 80-м практически бросили.
— Казалось, вот-вот упадет дом. А когда ремонт стали делать, муж балки пилил — прямо искры летели, будто они железные.
Мы сидим у хозяйки Кремля Веры Вячеславовны Кутькиной. На заднем дворе — кролики, козы и куры. На лужайке перед домом — аккуратный огород и целый фонтан.
Кремль стоит на холме, перед старицей реки Вычегды, на самом высоком месте поселка.
— Вода была высокая, рыбы много, — рассказывает Кутькина. — Говорят, 200 граммов хлеба этим, как его, заключенным, давали, и еще рыбную похлебку. И каждую ночь стреляли! И там вон, в лесу, хоронили.
Еще Вера Вячеславовна слышала, что в соседнем доме жил персональный извозчик начальника лагеря, а когда к офицерам приезжали жены, они вместе катались по реке на лодочках. У жен были белые кружевные зонтики, длинные платья и носочки с оборочкой. Вера Вячеславовна даже ищет в семейном альбоме фото таких же белых носочков, но не находит и покорно вздыхает: «У нас-то носили попроще. Это у офицеров был люкс».
…Я долго сижу на холме у реки. С 30-х уровень воды упал, и сквозь тину проглядывают призраки топляков. Овраг вырос, на склоне выступили наружу скрюченные, хищные корни сосен. На другом берегу начинаются заливные луга, Кремль нависает над ними, и я вдруг понимаю, что в основе планировки лагерного поселка лежит матрица дворянской усадьбы; новое чекистское дворянство выстраивало свой мир по уничтоженной, но не исчезнувшей схеме: парк, парадный спуск к воде, дома крепостных стрелков вокруг…
На ночь Вера Вячеславовна оставляет нас у себя. В спальне начальника лагеря летом гостят ее внуки, поэтому теперь здесь розовые обои с котятами, плюшевые игрушки, календарь с кроликами… Сумерки в комнате кажутся красными, наверное, от шторы.
— Послушайте, — не выдерживаю я. — А вы помните, что подумали, когда узнали, что будете жить в доме начальника лагеря?
— Помню, — из красной дымки откликается Кутькина. — Какое счастье, что у меня теперь есть собственный дом.
Спится в Кремле хорошо. Душно, правда. И комары.
Слева — Иван Генералов, которого в Аджероме считают начальником расстрельной команды, 1970 г. Справа — его внук Алексей
Тюрьма-изолятор
На входе в гостиную Сюткиных висит гирлянда из разноцветных бусин. Она переливается на свету, бликами разбегается по розовым обоям и картине «Три богатыря».
— Дверь тут была, — Александр Авенирович Сюткин небрежно отдергивает гирлянду. — С глазком. Вон, на косяке крюк, видите? Туда щеколда крепилась. Общая камера здесь была.
— А на кухне?
— Какая кухня, это следственный изолятор!
Но больше всего Сюткин гордится своей спальней: «Это камера-одиночка. Отсюда уводили и, говорят, больше не приводили».
В здание бывшей тюрьмы Александра привезли в 61-м году, ребенком. Когда в конце 50-х его бабушка-ссыльная переехала сюда, на столах еще лежали толстые папки со следственными делами.
— Меня все спрашивают: не страшно ли тебе тут? — говорит Сюткин. — Так я ведь не присутствовал, когда здесь сидели. Нет, я не спорю, наверное, выносили груз-200. Думаете, кормили их тут?
О прошлом Сюткин немного жалеет: «Был у нас и лесоповал, и мелиорация, и совхоз». Теперь, когда работы в поселке нет, Сюткин, как и половина здешних мужчин, ездит на заработки на Север.
— Нефть-газ, — зло объясняет он, — держат одни бандиты. Нахапали в 90-е…
— Саш, ты осторожнее, — выглядывает из кухни его жена, учительница Елена Ивановна. — Сейчас такое время, за эти слова могут и…
— Да ладно, я свою жизнь прожил, — отмахивается муж. Но про время, похоже, согласен.
— А сталинисты в Аджероме есть? — спрашиваем.
— Ой, у нас таким не интересуются, — удивляется Елена Ивановна. — У нас вообще никакого очага культуры.
На чердаке дома отчаянно пахнет смолой, накаленным на солнце деревом, пылью. Падает в слуховые окна теплый вечерний свет, обтекает печные трубы…
— Вон их, труб, сколько, по печке на каждые две камеры, — взмахивает рукой Сюткин. — Сюда гляньте.
На тяжелую деревянную балку над печной трубой падает солнечный луч. «Печь сложена: бригадир Игнатова, печники Мерилин и Лазарев. 7.09.1938» — читаем мы.
Бывшая тюрьма-изолятор. Вход в камеру-одиночку
Сцены из семейной жизни
…На старых черно-белых фотографиях в альбоме Генераловых — счастливые сцены семейной жизни. Уютные тетки в пуховых платках улыбаются фотографу, два пацана в ушанках солидно опираются на ружья. Сухой большеносый старик держит очень закутанного, круглого от одёжек внука. То ли выражение лица действительно злобное, то ли мне уже кажется…
— Ну что недобрый он был — это точно. Нас-то, мелких, мог и отшлепать, а жену, наверное, гонял. Тогда это модно было — жен гонять, — Нина, жена внука Генералова, заливисто смеется.
Старший лейтенант Генералов, уверены в Аджероме, отвечал за исполнение расстрельных приговоров.
На службу в лагерь фронтовик Иван Егорович Генералов попал после войны. Про работу дома никогда не рассказывал, бабушка при таких вопросах резко глохла и переводила тему. «А отец и сам ничего не знал», — уверен внук Генералова Алексей. Он хорошо помнит, что деда не любили. На него отношение поселковых к деду не перешло.
После закрытия лагеря Генералов стал лесником. Держался независимо, ходил по лесам один. «Словно звало его что-то», — сплетничают в Аджероме. И охотничье ружье у него было странное. Говорили, слишком длинное, словно бы не на зверя. А зимой 1997-го 83-летний Генералов ушел.
Искали его четыре дня, прочесали все ближние леса, но нашли уже в сорока километрах. Обе ноги у старика были обморожены, пришлось ампутировать. Умирал он, говорят, тяжело. На расспросы родных отвечал, что позвали его в лес фронтовые друзья.
Только грибы
— Чё, из Москвы прям? Не, реально? В наш поселок на «ад-»?!
Вечером жизнь Аджерома сосредоточена вокруг магазина «Для вас». Приезжим тут же вспоминают дежурную аджеромскую шутку про «хорошее место на «ад-» не назовут» и расхожую историю про песок: мол, зэки траву вытоптали, теперь здесь всюду пески, из-за них дожди не проливаются и летом засуха (мы думали, это байка, но когда вернулись из накаленного жарой Аджерома, оказалось, что вокруг бушевали грозы).
— Проклятое у нас место, девушки. Может, лагерь нас проклял. Вокруг дождик идет — у нас нет. Боженька, дай нам дождик! Нету… — пьяно вздыхает 30-летний Саня.
Спрашиваем, осталось ли что от лагерных времен.
— А чё за яма у нас в лесу, где грибы? На х…я яма, бл…? — вдруг задумывается аджеромец Витя.
— До х… у нас ям, — отмахивается его приятель Сергей. — Чё, водки взял, а вина нет? — это уже другу.
— Проклятые мы, совсем проклятые, — пьяно вздыхает Саня. Остальные ржут.
— Надо порыться в ямах-то. Может, каску найду или штык. — Вите явно нравится эта мысль.
— Какую каску, там заключенные!
— Да? — Витя минуту переваривает информацию. — Но чё-то ж от них осталось? Блин, по ходу только грибы…
По три рубля
Девять утра, окраина Аджерома. На пути к лагерному кладбищу натыкаемся на огромную яму. Внутри — ржавая металлическая лента, вокруг — человек семь: пиво, водка, закуска, лопаты…
— Ты гля, чё нашли! — копатель Володя показывает тележку, заваленную проржавевшими, покрытыми землей звеньями тракторных гусениц. Еще в тачке куски трубы и той самой металлической ленты. В общем, удачное получилось утро.
Копают ребята круглый год, конечно, когда не собирают грибы и не пьют. Подработать можно, но на жизнь не хватает, большую часть «лагерного металла» снесли в скупку еще в 90-е, а проволоку разобрали раньше: огороды обнести.
— Да чё той проволоки-то. Знаешь, сколько на килограмм нужно? Это ж просто… — Володя пытается подобрать слова. — Лагерное наследие, а не металлолом.
В Аджероме лагерное наследие принимают по три рубля за кило. Зато в райцентре, соседнем Корткеросе — уже по пять.
Лагерная больница
Сохранение исторической памяти в Корткеросском районе — заслуга не только Смилингиса (ссыльный литовец Анатолий Антонович Смилингис, историк и краевед из села Корткерос, пешком обошел лагерные места по всей Республике Коми и установил 16 крестов на месте массовых захоронений), но и, как это ни удивительно, президента Путина. Особенно это удивительно Смилингису.
Еще во время первого срока Владимир Путин собирался приехать в Коми. Администрация республики вспомнила, что в 1972 году президент проходил здесь практику в студотряде, и решила, что ему захочется посмотреть эти места.
В одну ночь трассу от Корткероса мимо Аджерома заасфальтировали, обочины вычистили, а в канаве у дороги (чтобы кортежу не поворачивать) воткнули камень с табличкой: «Узникам лесных лагерей».
Большой розоватый камень Смилингис с женой незадолго до того нашли в лесу, перевезли в Аджером и решили установить на видном месте в поселке.
— Утром зовут меня: приходи, будем твой камень открывать, — вспоминает Анатолий Антонович. — Смотрим: а его прямо в колею у дороги воткнули. Будто снова людей в яму бросили.
А Путин так и не приехал. «Спасибо ему», — сдержанно говорит Смилингис.
Сейчас лестница к камню уже подгнила, за ним виднеются следы костров, а вокруг высажены мелкие желтые цветы.
— Я долголетние посадила, — говорит Валентина Вокуева. — На 30 октября заранее котелок супа варю, костер развожу. Ветераны приходят, дети репрессированных. Сидим тут и поминаем. И маму мою поминаем, она стрелком была.
Дом Валентины и Василия Вокуевых — на окраине поселка, памятник — сразу за их огородом. Смилингис уверен, что раньше в доме Вокуевых была лагерная больница, но Валентина не согласна: «Зубной врач тут был. Где у нас спальня — там жил. А где телевизор — там уже зэков лечил».
Дом Вокуевы купили после свадьбы, но лагерного врача Валя видела лично: семья переехала в поселок в 50-х. Детство у Вали было счастливым. Мама работала на вахте, Валя ею гордилась. «Красивая: в бушлате, с ружьем. Заключенные очень ее уважали. Они овощи на агробазе убирали, а она на проходной проверяла, не вынесли ли они чего. Нащупает, что в шапке картошка, но никогда не выдаст».
— А не делили в поселке, кто был заключенным, а кто охранником?
— Да не-е-е! — отмахивается Валентина. — Всё було о-кэй.
Правда, между собой родители Валентины всегда разговаривали тихо: «Громко, — говорили, — нельзя, а то «черный ворон» придет. Уши везде есть». Мне четыре годика было, а у нас радио висело — черное, страшное. Так я думала, радио — эти и есть уши».
Главной новостью по радио были побеги. Пока по лесам в поисках беглых бродили отряды стрелков, а из псарен за агробазой спускали собак, местные отсиживались по домам. Случалось это не часто: бежать из Коми некуда.
Летом дети пропадали на конюшнях (у агробазы был свой табун). Конюх, ссыльный кореец Цойхари, разрешал им ухаживать за лошадьми.
— Мы каждого коня почистим, обиходим, отгоним на пастбище, — вспоминает Валя. — Отойду подальше, чтобы Цойхари не видел, вспрыгну без седла верхом. Пущу его в галоп, руки в стороны раскину — и лечу-у!
И сама уже бабушка, Валя счастливо улыбается, вспоминая, как летел ее конь по холмам и оврагам, вдоль колючей проволоки, мимо бараков и вышек, далеко, далеко по холмам.
И имя у коня было — Нежный.
«Политические»
Каждому, с кем мы говорим в Адже-роме — и жертвам репрессий, и детям их конвоиров, — мы задаем одинаковые, простые вопросы: за что люди сидели? как попадали в лагерь? кто в репрессиях виноват?
Ответы неразличимы.
«Политика такая была. Чтобы боялись. При Сталине все боялись».
«Политические они были. А за что сели — этого я не спрашивал. Как-то я безразличен был к этому. Учился, служил, работал».
«Лагерь организовали — вот и отправляли».
«Зачем нам спрашивать, за что? Нас не трогают, ну и ладно».
«Это политика! Это всё политика. Мы не преступники, мы ничего не сделали. Это такой крест Господь нам дал».
Аджером до сих пор кажется придавленным страхом. Не тем, при котором опасаешься что-то делать, — тем, что стирает саму мысль о возможности действия.
За годы в Аджероме выработался особый, лживо-уклончивый язык. Лагерные кладбища на нем превратились в «захоронения», могилы — в «холмики», слово «лагерь» стало простым топонимом, а про ГУЛАГ никогда не говорят «закрылся». Только — «закончился».
Воспоминания аджеромцев о ГУЛАГе кажутся рассказами о такой belle epoque: мама была молодой, на папе ладно сидел офицерский китель, рядом жил добрый лагерник дядя Леша, дружили всем бараком, и по пятницам в клубе играла гармонь. В этом светлом, как летние ночи в Коми, и пронзительном, как звуки гармони, детском счастье растворяются незамеченные и незапомненные вышки, оцепление из колючки и «ямки» в лесу.
Кажется, за 70 лет в сознании людей произошло странное вытеснение: то, о чем нельзя говорить, словно перестало существовать. Но лагерное не уничтожено, не вытравлено из памяти, а лишь перешло на какие-то другие, глубинные уровни сознания и скрыто там, как дранка под свежей черепицей бывшей тюрьмы.
Я вспоминаю другие посмертные, оставленные людьми лагерные места: балки на рудниках на Алтае с забытыми внутри мисками и полуистлевшими бушлатами. Всполохи кипрея на месте сгоревших бараков вдоль Вишеры. Брошенные шахты Воркуты. И думаю, что эта жизнь: уходящая, размывающаяся, оставляющая после себя запустение и руины — гораздо честнее душного уюта лагерных жилищ.
Сувенир
— Вы про проволоку колючую спрашивали? Поехали, покажу.
Сын стрелков Евгений Глебович Власов везет нас к родительскому дому. «Волга» подпрыгивает на песчаной дороге, и на обочине видны рассохшиеся, выбеленные солнцем, поросшие ягелем доски — бревенчатые мостовые лагерных времен.
Раньше в соседнем доме жил отсидевший 25 лет зэк Опарин, в следующем — лагерный стрелок Бородулькин. Общались по-соседски, вместе выпивали по вечерам. Дальше — дом Коваленко: власовца, зэка, после — поселкового механика. В Аджероме его уважали, только с 9 Мая не поздравляли.
У забора, за аккуратными грядами картошки, торчит большой рыжеватый куст — прикрытый травой моток проволоки.
Власов дергает его из земли, как огромный сорняк. Проволока упруго пружинит, и над грядками повисает металлический отзвук, будто дернули тетиву. Кажется, проволока проросла в почву, ушла спутанными корнями в землю, встроилась в природный круговорот веществ.
На прощание Власов отламывает нам ветвь куста — «на сувенир». Сверху проволока проржавела, истончилась, поросла желтоватым мхом. Но на сломе опасно и весело серебрится. Как новая.
P.S. Недавно корткеросский дачник нашел на огороде голову Сталина. Выкопал, почистил и принес Смилингису, в районной газете вышла заметка.
— Через месяц стучится пенсионер, — вспоминает Смилингис. — Рассказывает: когда он был маленький, голова стояла у входа в корткеросскую школу. Все, кто входил, должны были снять перед головой шапки и сказать: «Здравствуйте».
А потом разразился ХХ съезд. К деду нынешнего пенсионера, тогда — сторожу школы, пришел директор и приказал: Сталина снять, бюст разбить, обломки убрать.
Сторож был ссыльным, но вождя любил. Разбить бюст его рука не поднялась. Как рассказал внук Смилингису, дед разбудил его ночью, привел к школе, отмерил шагами расстояние от угла, вырыл яму, закопал Сталина и сказал: «Запомни. Я-то умру, а ты, когда придет время, — выроешь».
Теперь голова стоит в Доме пионеров среди прялок, самоваров и туесов. Глаз у вождя подбит, кусок щеки выпал, усы обтерлись…
— Здороваться и шапки снимать, представляешь? — Смилингис поправляет голову, и у нее тихо, как в замедленной съемке, начинает разваливаться лицо.
— Нос падает! Держи Сталину нос!
Вечереет, за окнами слышен лай собак и гул комаров, от прялок пахнет сырым деревом, от головы — влажной землей. Чертыхаясь и ворча, бывший ссыльный прилаживает бывшему тирану нос. И вдруг кажется, что осталось их, свидетелей времени, только двое. И нет в целом свете никого, кроме них.
27.07.12.