Елена Холоденко (КИЕВ): Пять дней, о которых невозможно сказать «всего лишь». Пять суток боевики самопровозглашенной «ДНР» удерживали Ирину Довгань в плену. Пятьдесят три года Ирина прожила в небольшом городе Ясиноватая, в десяти минутах езды от Донецка. На полпути – Донецкий аэропорт, за который сражались киборги. Экономическое и медицинское образование Ирина использовала творчески, занимаясь предпринимательством. Возила товар из Германии, держала секонд-хенд в своем городе. Позже открыла салон красоты – сама же работала в нем косметологом. Свое «красивое дело» Ирина Довгань собиралась передать в наследство дочери и невестке.
Лето 2014-го – первые месяцы войны на востоке Украины…
Ирина Довгань:
В моем городе уже было очень много странных людей, частично одетых в камуфляж и вооруженных, не очень похожих на местных. Они внушали страх.. Мы варили борщ для украинских солдат, жарили блины, собирали опять-таки фрукты, овощи. Потом кто-то начал собирать деньги, деньги начали стекаться ко мне. Мы начали покупать сигареты, кофе. Я объехала все аптеки города и купила достаточно большое количество антибиотиков. Потому что украинские военные спали в посадке, все было неустроенно, и многие болели.
Моя семья была в Мариуполе уже более двух с половинной месяцев. У нас в Ясиноватой был арестован мужчина молодой, который был обвинен в том, что принимал участие в Майдане киевском. И мы это слышали, что его сильно побили, что ему выбили все зубы и вроде бы как его отпустили – я это знала. Но, знаете, если я оглядываюсь сейчас назад, я хочу честно сказать: я думала, что со мной такого не случиться, и что я ничего особо плохого не делаю. Ну, подумаешь, я кормлю армию своей страны. А какое здесь преступление?
Ирину «сдал» боевикам коллега мужа – прораб строительной фирмы, который иногда даже обедал в доме Довганей. Именно этого человека она попросила отвезти планшет в Мариуполь – семье
– Мне сказали сразу: «Мы тебя, суку, пристрелим, но ты должна нам сказать, кто еще с тобой занимался террористической деятельностью против ДНР». Больше всего они, конечно, хотели адрес и имя молодой женщины, которая была у меня на фотографиях.
Меня водили на допрос. Меня допрашивали два следователя батальона «Восток». Я так понимаю, что это кто-то из силовиков украинских. И одного из них – местного Артема – я очень сильно раздражала. Он испытывал ко мне какую-то просто ненависть. И он мне все время говорил: «Если ты, тварь, сука, не будешь откровенна… Я вижу, ты хитришь, ты все время хочешь меня обвести…» Понятно, что я ему не говорила все, что можно было не говорить. Он принес шприц с каким-то препаратом и начал мне говорить, что это сыворотка правды, и что если я сейчас не скажу четко то, что он хочет, сейчас придет врач, мне вколят, после этого я все расскажу, но я уже буду растением. И я смотрела на этот бэушный шприц и понимала, непонятно кто уже был этой иглой уколот, и мне как человеку с медицинским образованием было страшно вдвойне. Артем и второй – Андрей, у одного был позывной «Опер», у другого – «Комар». У них висели бейджики, и я это прочитала. Они меня не били. Они меня оскорбляли, запугивали, говорили, что со мной будет. Они мне сказали: моя судьба однозначно решена, что сейчас часть батальона «Восток» воюет с укропами, и когда они вернутся, то даже такой секонд-хенд, как ты, все равно пригодится, чтобы ребята получили релакс. И ты пойдешь на первый этаж в батальон «Восток».
Но что-то пошло не так. И следователь Артем сказал Ирине: «По-хорошему не хочешь – сейчас будет по-плохому».
– Он ушел. Минут через десять зашло человек пять людей кавказкой национальности. Они внешне выглядели не украинцами, вели себя совершенно иначе. Это были очень самоуверенные, хорошо экипированные люди. Они говорили по-русски с акцентом. И они меня очень жестоко, за волосы, потом ударили, потянули за ноги. Они меня потащили на первый этаж и завели в комнату, где их было человек 15.
Там был мужчина в наушниках и с таким интересны столиком, и на этом столике был мой планшет. И он смотрел фотографии, какие у меня были в планшете, рылся. У него был мой телефон. В телефоне он нашел СМС из Приватбанка о том, что перечислены проценты по вкладу. У них в руках были банковские карточки из моего сейфа на меня и на мужа. И это было первое, что их интересовало. Я сказала то, что помнила в этом шоковом состоянии, обычно я забывала, но почему-то я вспомнила хорошо все коды карточек. И потом моему мужу приходили на телефон эсэмэски о том, что деньги снимались в аэропорту Шереметьево.
Те два следователи украинских не были ни добры, ни приветливы. Но эти люди… Они разговаривали на своем языке – я много чего не понимала, а потом они обращались ко мне на русском, и они били меня ногами, они снимали с меня штаны, расстегивали в этот момент… свои ремни. И они мне сказали, что сейчас снимут видео изнасилования, отправят моему мужу, и мой муж, посмотрев это видео, принесет в зубах деньги, на коленях приползет и в зубах принесет эти деньги. Потом один из них сказал: «Лучшее, что мы можем сделать, это вывезти ее на тот блок-пост, который перестреляла украинская армия. Вот будет круто, когда укропы сами ее и пристрелят».
А перед этим этот Заур… он меня еще расстреливал. Он мне приставил пистолет к виску, много чего говорил и потом выстрелил. Меня потом спрашивали юристы и в военной прокуратуре: «Был выстрел? Выстрели ли вам в голову или вниз?» Я тогда уверена была, что реально был выстрел в пол. А сейчас я прочитала буквально недавно кусочек из книги Станислава Асеева, где он написал, что на его глазах расстреливали мужчину. Выстрелили ему выше головы, можно сказать, что он пережил смерть. Когда я прочитала этот кусочек, я вдруг поняла, что произошло. Когда он нажал курок возле моей головы, я тоже пережила смерть. Потому что какую-то часть событий я вообще не помню. Потом он выстрелил, и я уже помню себя, когда один из этих кавказцев везет меня в машине, толкает и говорит мне такую фразу: «Сука, перед смертью хоть в лексусе прокатишься».
Ирину Довгань, обмотав украинским флагом, привязали к столбу на самой большой площади Донецка. На грудь повесили табличку «Она убивает наших детей. Агент карателей».
– Я была в какой-то прострации, все время сползала по столбу, у меня подгибались ноги. Они меня били и говорили: «Стоять ровно!». Крайне редко, но проходили какие-то люди. И они стали кричать проходящим людям: «Смотрите, мы поймали фашистку, мы поймали убийцу. Она клеила маячки на ваши дома, а украинская армия в эти радиомаячки попадала снарядами. Это она все делала. Мы ее обезвредили. Смотрите». И ко мне подходили женщины – мужчины меня не били – это была просто череда женщин, которые подходили и били меня ногами, били меня кулаками. Бабушка одна, которая опиралась на палку, била меня палкой. Меня били по ушам. Одна женщина, остановилась машина, она, видно, везла помидоры. И она мне эти помидоры вкручивала в глаза, давила, чтобы просто что-то сделать такое… Ее муж говорил: «Поехали уже!», а она со всех сил старалась эту ненависть… Я была просто парализована тотальным страхом. Я просто держалась за этот столб, потому что каждое мое съезжание чревато было ударом приклада по бедру.
Я в эти моменты все равно выхватывала какие-то картинки. Я увидела мужчину в белой рубашке с коротким рукавом, у которого был бейджик и на груди большой фотоаппарат с большущим объективом, профессиональный. Я знаю, что такой фотоаппарат они нашли у меня дома, когда меня арестовывали. Это мы только подарили дочери – Canon, этот дорогой фотоаппарат, дочь мечтала… И такой же фотоаппарат был у этого человека. Но тогда у меня мелькнула мысль, что может быть он меня спасет. Он в белой рубашке. Он вообще не похож на тех, кто вокруг меня. Но потом меня била очередная женщина, и я большего не видела.
Это был этот фотограф Маурисио Лима. Я уже потом прочитала в интернате, что это знаменитый фотограф, лауреат Пулитцеровской премии, что он сделал очень много фотографий. А тогда на тот момент сменялись новые женщины, которые избивали меня. Я забыла о мужчине в белой рубашке. И подъехала машина, из нее вышли в черной форме, совсем отличающиеся от этих людей, двое, наверное, профессиональных военных, быстро подошли к столбу. Один взял меня сзади на затылке за волосы и резко повел в машину. Я несколько раз ему повторила: «Пожалуйста, просто убейте меня. Пожалуйста, если можно, просто застрелите меня». Я уже была в таком состоянии, что легкая, быстрая смерть мне казалась просто огромным счастьем. И он мне сказал такую фразу: «Ха-ха! Нет, не все так легко. Ты еще помучаешься».
Тот же самый «Лексус» отвез Ирину Довгань обратно – на базу батальона «Восток».
– Меня посадили в узкую камеру с туберкулезником, продолжали там все время бить. Подходили новые люди, открывали решетчатую дверь железную, говорили мне: «Иди сюда». Нельзя было не подойти. Я из угла подходила, мужчины разгонялись, били меня ногой в грудь, и я летела опять в этот свой угол. Потом был один, который заставил меня открыть рот, и брызнул мне из баллончика. Что-то в нем заело, мне попало небольшое количество, это были ужасные ощущения. Но ему начали кричать: «Зачем ты это делаешь? Чем мы тут дышать будем?»
Мне было настолько тяжело, что я подползла… Туберкулезник все время говорил: «Отпустите меня, у меня открытая форма туберкулеза. Я же вас тут могу заразить. Я свой». Возле него стояла пятилитровая баклажка, в которой было немножко воды. Когда он подошел к решетке и с ними разговаривал, то я тихонько подползла из своего угла и смогла выпить несколько глотков воды из его баклажки. И это было такое облегчение и такое счастье… Потому что у меня неимоверно пекло горло и горело в груди от ударов. После того, как тебя бьют ногой в грудь, сначала ты не можешь дышать, а потом такое впечатление, что внутри, в грудной клетке начинается пожар. Я могла бы прожить всю жизнь, не испытав этих ощущений.
Они издевались надо мной еще очень долго. Я попросилась в туалет. Я не хотела в туалет, но очень надеялась, что, зайдя в туалет, я смогу выпить хотя бы глоток воды. Хоть из унитаза, хоть как-то. Я была в полубессознательном состоянии. Единственное, что я помню, на ту ночь меня оставили в покое, и единственное, что я помню, что я очень хотела лечь, а лечь я не могла, потому что у меня на теле не было ни одного места, на которое можно было лечь на пол. Болело все настолько адски, что я мечтала, может, я потеряю сознание и тогда смогу остановить эту боль, отдохнуть. Но когда они меня допрашивали и когда это все происходило, я сказала название соседней улицы, там, где жила эта Оксана с фотографии. И я сказала ее фамилию. Я уже больше… ну я не в состоянии была терпеть это все. Но к тому времени и Оксана, и ее семья выехали в Славяногорск и их там не было.
– Вы потом встречались с Оксаной, рассказывали ей?
– Оксана теперь живет рядом со мной. Мы, наверное, больше чем родственники. Я живу в селе рядом с Васильковым, а они живут в Василькове. И почти каждый день мы перезваниваемся. Я не хочу нагнетать. Мы все работаем. Мы счастливые. Мы вместе. И у нас правда все хорошо. Мне казалось, что, если с кем-то из них установить контакт, меня меньше будут бить, что они увидят во мне живого человека, женщину. Я следователя спросила: «Вы же христиане, как же вы меня, женщину возраста вашей матери, могли отдать на такое мусульманам?» И он, этот следователь, на стуле на колесиках отъехал в сторону и со смехом мне сказал: «Ха-а-а, мадам, с вами все это делали осетины – чтобы вы понимали, они христиане, а не мусульмане. Так что все ОК».
Но инстинкты самосохранения и у них есть. Заур, парень в наушниках, который лазил в моем планшете, он нашел скрин, где в ленте я соскринила с июня месяца, как «востоковцы» едут занимать аэропорт. Много фотографий было в интернете. И на одной из этих фотографий был Заур. Это, честно говоря, смешно, но в его голосе реально был страх – он боялся эту избитую, перепуганную тетку, которая валялась на полу, свернувшись калачиком. Он хотел, чтобы я ему сказала, что я за ним здесь слежу.
– Ирина Владимировна, какие чувства вы испытываете к жителям Донецка, других городов так называемых республик «ДНР-ЛНР», которые остались там и приняли эту власть?
– В разные периоды – разные чувства: от ненависти – до презрения, до жалости, все что угодно. Потом я думаю: я должна быть сдержанней, толерантней. Ненависть – деструктивное чувство. Все равно войны заканчиваются, и как-то надо будет жить с ними. Но потом я думаю: пусть с ними живут другие, те, кто не прошли через то, через что прошла я. Может, я все-таки имею право на привилегию – никогда с ними не жить рядом.
– Кто вас спас?
– Меня спасла фотография Маурисио Лимы. Я ему безумно благодарна. И он был в числе журналистов, которые меня вывозили. Я пыталась на колени стать и обнять его за ноги. А он… он как-то… он был такой закрытый. И все время мне показывал – не надо. Я, может быть, уже потом поняла, что человек видел столько ужасов в своей профессии. И ему это не нужно было. И он меня сфотографировал, это было два кадра. Его прогнали. И он сразу же через 20 минут пришел в свой отель и выставил на какой-то сайт это фото – и его забрало New York Times. И его, видимо, успели вставить – и New York Times вышла с этой фотографией в тот же день, когда я стояла возле столба. Потом мы поняли, что это разница во времени.
Газету New York Times утром сразу же прочитал британский журналист Марк Франкетти, это российского пула европейский журналист, который живет в Москве. У него жена россиянка. И этот журналист писал статьи об Александре Ходаковском. Они дружили. Александр Ходаковский даже взял с собой Марка Франкетти, когда захватывали пропускной пункт на нашей границе с Россией. Александр Ходаковский – «альфовец», это высшая структура СБУ, предатель, который перешел на сторону России и возглавил батальон «Восток» в Донецке. Ходаковский в статьях – интеллигент, он начитанный, он романтик, он огромный патриот своего региона Донбасс, и что все это он делает для людей Донбасса, потому что так решили люди. Понимаете, то, что подчиненные Ходаковского пытают, избивают женщину возле столба, для Марка Франкетти это было не хорошо. Они тогда приехали меня забирать. Это был Эндрю Крамер, Марк Франкетти, было два каких-то российских журналиста. Они присоединились к Маурисио Лиме. Это была глубокая ночь. И утром они меня уже вывезли на Мариуполь.
Ко мне был очень добр Эндрю Крамер. Он сказал: «Я знаю, что вас пять суток не кормили, вам не давали воды. Давайте я закажу, и мы глубокой ночью, он меня уговорил, и я помылась наконец-то в душе. И он меня спустил в какое-то кафе, и мне сварили тарелку рыбного бульона. Марка Франкетти я видела очень коротко, буквально несколько секунд, именно в батальоне «Восток», и он разговаривал с Ходаковским недружественным голосом. Я не помню слов. Но он был раздражен.
– Скажите, чего после того, что с вами случилось в плену, нет больше в вашей жизни?
– У меня нет совершенно никаких чувств, кроме ненависти, к стране Россия. У меня есть нормальное отношение к некоторым людям там, но я бы не хотела все равно с ними общаться. Я просто женщина. Я никого не буду, наверное, если не начнется реальная война, потому что тогда я не знаю, что я буду делать, – так просто я не буду никого убивать. Но я их всех ненавижу. Ненавижу лютой ненавистью. Я передала это своим детям. И насколько я смогу, передам своим внукам. Я уже это делаю. И пусть люди говорят обо мне что угодно, но сначала они должны пройти через то, через что прошла я, потерять то, что потеряла я, а потом я с ними поговорю на равных.
– Что, наоборот, вы приобрели за эти пять дней – несмотря ни на что?
– Наверно, острое ощущение любви к детям своим. Как бы я их второй раз приобрела. Большую любовь к своему мужу, потому что я его не потеряла. Я с ним прощалась там ночами. Я извинялась перед ним за то, что обрекла его на все эти тоже страдания. А у 15-летней младшей дочери я просила прощения, что я не смогу ей помочь с внуками, когда они родятся, не дам материнский совет. И потом, когда я осталась все-таки жива, вы знаете, это какой-то другой уровень любви к своей семье. И еще это другой уровень любви к своей стране. Потому что Украина тоже стала для меня в этом перечне. Я за нее должна была умереть, а я не умерла. И я вышла в новую жизнь просто, знаете, с высокой нотой любви к этой стране. Может быть, это звучит пафосно, но это так и есть в моей жизни. Я просто хочу сказать: люди, цените свою свободу, цените семью и цените то, что вы живете на территории, где нет войны. Потому что когда приходит война, это ломает все.
Chechenews.com
24.10.2020.