Главная » Все Новости » Главная новость » Полина Жеребцова: У меня было пять школ, и все они были разбомблены российской авиацией

Полина Жеребцова: У меня было пять школ, и все они были разбомблены российской авиацией

В издательстве «Время» в сентябре выходит переиздание книги Полины Жеребцовой «Муравей в стеклянной банке». Это дневники, которые Полина вела в охваченном войной Грозном, с 9 до 19 лет. Писательница рассказала RFI о детстве в Чечне, бомбежках, голоде, страхе смотреть на небо и сегодняшней жизни в Финляндии.

RFI: Вы родились в Грозном в 1985 году, и вот первая запись вашего дневника: «Привет, дневник! Живу я в городе Грозном на улице Заветы Ильича, зовут меня Полина Жеребцова, мне девять лет». Она сделана 25 марта 1994 года. Вы помните, почему вы тогда решили начать вести дневник?

Мои бабушки, прабабушки, мама и дедушка вели дневники в молодости, очень много писали. Дома был колоссальный архив и многотысячная библиотека, причем на разных языках, потому что мой дедушка, отец матери, владел шестью языками, читал на них и писал. В советское время работал в Грозном на телестудии и в газете редактором. Семья была очень образованная, и я была ребенком, который среди книг рос, книги читал, и книги были мои самые лучшие друзья.
Конечно, мне тоже хотелось подражать своим предкам и писать. Будучи девочкой, я думала, что это будут приключения, что мои друзья останутся в этих блокнотах, дневниках. У меня подружки были — Хава, Аленка, чуть-чуть позже — Хейда, девочка-чеченка. Хава — ингушка, а Аленка — девочка русско-украинских кровей. Мы очень дружили и, конечно, никогда бы я не подумала, что в мой дневник придет война. Поэтому и начала вести — для того, чтобы записывать приключения и истории друзей.

Когда началась война, а началась она быстро, вы продолжили вести дневник, описывая ужасы, которые с вашей семьей, с вашими соседями и друзьями происходили. Продолжать вести дневник во что бы то ни стало — это было каким-то спасением от войны?

Я думаю, да, потому что с дневником я очень резко повзрослела. В начале войны дневник — единственный друг, которому можно все доверять, все рассказать, несмотря на то, что меня окружали и девочки-подружки, и мама. Дедушка погиб под бомбами в больнице. И все равно было такое чувство, что ты и текст — это единое целое. Я же не знала, что через много лет я отпущу и отдам людям свой личный дневник. Он был моим откровением. Школы не было, а я очень хорошо всегда училась, стремилась к знаниям, и все, что мне осталось, это писать дневники. Я думаю, можно твердо сказать, что война в Чечне продолжалась до 2005 года, потому что взрывы и теракты были каждый день. То есть с девяти и почти до двадцати лет, с редкими короткими перерывами, идет война. Взросление, психология, судьбы людей, все это — на полотне войны — вошло в дневник.

У меня было пять школ, и все они были разбомблены российской авиацией — от них остались искореженные остовы. И мы с другими учениками бегали под обстрелами, снаряды разрывались прямо в школьном дворе — мы бегали на учебу. Все это попало в дневник. Абсолютно все записать невозможно, но вот все те истории, которые я смогла зафиксировать, я записала.

Вы пишете, как вы были в заточении, как вы цедили через ткань снег, чтобы его пить, потому что пить было нечего. Вы описываете чудовищные вещи, которые человеку из любого другого региона России, жившему в то время, представить совершенно невозможно. Кажется, в этот момент Чечня оказалась совершенно отрезанной от остальной России. Вы тогда чувствовали, что оказались никому ненужными?

В 1999 году город был в блокаде, и несколько месяцев не было еды, люди падали от голода, умирали. Это была поздняя осень, зима. Мы собирали замерзшие листья бурака на огородах, какую-то траву и подгнившую муку на дне мешка и цедили снег через полотенце — он был черный от пожаров, потому что кругом горят дома, и снег сначала темно-серый, а потом чернеет.

В 1999 году город был в блокаде, и несколько месяцев не было еды, люди падали от голода, умирали. Это была поздняя осень, зима. Мы собирали замерзшие листья бурака на огородах, какую-то траву и подгнившую муку на дне мешка и цедили снег через полотенце — он был черный от пожаров, потому что кругом горят дома, и снег сначала темно-серый, а потом чернеет.

Город Грозный, как и Чечено-Ингушская республика в советское время, очень многонациональный, и под бомбами оказались русские, которые там родились и выросли, армяне, украинцы, ингуши, кумыки и чеченцы.  Многие этнические чеченцы выехали в села, села тоже бомбили, там тоже погибали люди, но вот город — это очень многонациональная площадка. И все люди начали говорить, что «мы — не Россия».

Это было очень странно, потому что до этого, в первую войну в Чечне, люди не понимали, почему наши самолеты нас бомбят — все привыкли за долгие годы советской власти, что это одна большая страна, поэтому не могли понять, как же так — в армии вместе служили люди, женились, роднились, папа — чеченец, мама — русская, папа — ингуш, мама — украинка. И вдруг летят самолеты, бросают бомбы на жилые кварталы. Люди не могли понять: «как же так, мы же часть одной страны, как же страна бомбит саму себя — получается, мы не ее часть».

А вот вторую чеченскую и даже, можно сказать, с 1996 года в людях, в том числе и в нашей семье, появилось чувство, что мы ментально другие, не как люди в России, потому что мы не могли понять, почему войну никак не могут прекратить, почему не могут дать нам жить спокойно, жить мирно. Возникло чувство, что вот мы — из Чечни, а люди в русских регионах всей правды не знают о той чудовищной кровавой бойне, о том, что происходит.

Через много лет, в 2004 году, когда были каждодневные теракты, мы с матерью выехали в мирные регионы: в Ставропольский край и в Ростовскую область. Там мы ездили по селам, искали, где нам остановиться, что нам делать. И оказалось, что люди действительно ничего не знали, по телевизору была пропаганда, да и, собственно говоря, люди жили так плохо, что большинству и не было никакого дела до того, что творилось в Чечне и что там было с людьми все эти долгие годы ада.

Почему вы не уехали из Грозного раньше?

Мне часто задают этот вопрос, и я хочу сказать, что никаких условий, просто никаких, для того, чтобы люди выехали, чтобы их где-то приняли, не было. Был лагерь беженцев в Ингушетии, люди жили там в палатках, жили с детьми в железнодорожных вагонах, которые не отапливались зимой, мерзли, голодали и часто возвращались назад под бомбы. Те, у кого не было родственников, спали на скамейках. И русские, и чеченцы выезжали — а пойти некуда, помощи нет. С тем же самым мы с мамой столкнулись в 2004-2005 годах, когда уже сами выехали через десять лет войны.

Помощи не было. Кроме того, у моей мамы был муж-чеченец, мой отчим. Так же, как в Чечне после первой войны начали подниматься чеченские националисты и говорить «будем убивать всех русских земляков», так и в мирных русских регионах начали говорить «бей черных», «все чеченцы — враги». А у нас семья — мама, которая носит большой платок и внешне похожа именно на кавказскую женщину, я, которая тоже носит большой платок и длинные одеяния, мой отчим… Куда нам? Потом в какой-то момент мы уже думали: «Ладно, уедем из-под бомб, уедем, но куда?».

Раненые, бомбят, убивают наших соседей у нас на глазах, а у нас семья по соседству выехала — мы собрались за ними. А до этого, летом мы были на свадьбе в большой чеченской семье. И они попали под обстрел, потому что автобусы, которые якобы выпускали с беженцами из города, обстреливали, и люди сгорели заживо — в автобус попал снаряд. И мама сказала: «Никуда мы не уедем. Мы будем у себя, на своей родной земле, в своем доме, что бы ни случилось». И мы остались и не уехали.

Вы пишете, как вы смотрите на небо, и вам становится страшно, хотя раньше вы любили смотреть на небо. Сегодня, когда прошло уже много лет, остались ли у вас эти иррациональные страхи? Как вы сегодня переживаете то, что с вами происходило в детстве?

Мне очень помогло то, что я выучилась на психолога. Я заочно закончила университет и прочитала много книг по психологии.

Те, кто на самом деле детьми или взрослыми пережили войну, до сих пор не могут смотреть на небо, когда, например, летит самолет. У людей начинается паника. Даже если в войну они были ребенком — трех, пяти, семи лет — остается страх, что самолет бросает бомбы. Я говорила с людьми, которые были в городе Грозном, были в селах, все это пережили, у них у всех есть этот страх — и у мужчин, и у женщин. Но наши люди очень гордые, у нас свои чеченские традиции, которые говорят, что даже если нам страшно, мы этого не покажем, мы никогда не сдадимся, у нас  такой дух. Это очень помогает даже перед такой армадой, как армия, которая нас забрасывала бомбами и ракетами, выдержать, выстоять и не сломаться.

Вы чувствуете себя русским человеком?

Я всегда говорю, что я — космополит. У меня в роду есть украинцы, есть русские, есть чеченцы, евреи, поляки. Как я могу от кого-то из своих предков отказаться? В детстве в нашей большой домашней библиотеке стояли Тора, Библия и Коран. У нас была очень светская семья, но это была дань уважения предкам разного вероисповедания. Сейчас в моем доме в Финляндии тоже стоят Тора, Библия и Коран на самой верхней полке, а потом уже все другие книги, которые я очень люблю. Я считаю, что бумажная книга — это живая книга, и поэтому я сторонник такой библиотеки.

Почему вы до сих пор носите платок, ведь вы уже давно не живете в Чечне?

Далеко не всегда ношу сейчас. Очень часто надеваю платок, особенно на выступления, когда представляю книги. Когда я говорю о нашем крае, о наших традициях, о наших женщинах, об образе наших женщин, которые родились там, где и я, то соответствовать этому образу — мой долг. Так ходила моя мама, моя бабушка тоже очень любила этот восточный стиль. Это считалось необыкновенно красиво. И даже сейчас, когда я хочу вспомнить те ощущения (все-таки там ведь остались несмотря на войну, и дружеские, и радостные воспоминания, что вот мы нашли банку консервов или немного воды, поделились с соседями. И вот эти добрые, хорошие воспоминания, несмотря на царящий кругом ужас, конечно, я надеваю и платок, и покрывало. Не скажу, что это дань определенной религии, хотя я, конечно, исповедую религию нашей земли.

Вы имеете в виду ислам?

Да, конечно. Но я очень светский человек. Просто есть законы, на нашей земле очень важные: человек не может, например, употреблять спиртное, у нас это запрещено.

Вы всех этих правил придерживаетесь?

Так это с самого раннего детства, потому что их придерживались и мои родители. И при этом все были людьми светскими, но эта культура, эта религия все равно главенствовала на тех землях. Я видела много русских людей, которые приехали в Европу и жили в Чечено-Ингушетии в советские времена, до войны, женщины все равно иногда надевают платок, не пьют спиртное и не курят. Вышли замуж один раз и всю жизнь живут с одним мужем. Строгость обычаев и традиций проникает в людей, делает человека лучше и чище.

Какая сегодня у вас связь с Чечней?

Наверно, только в снах. Чечня мне часто снится. И в литературе — в каждой своей книге я продолжаю говорить о Чечне. Я писала документальные дневники очень долго, четверть века точно. Где бы я ни была — в своих снах, в каких-то встречах с людьми — я все равно возвращаюсь в то время. Во времена детства, юности и молодости. Я считаю, что в 19-20 лет — это молодость. В Чечне другое время. Когда мне было 11 лет (это 1996 год), у нас ввели шариат. Девочки надели хиджабы, все было очень строго. У нас даже были казни в Грозном, убивали людей по шариату. И очень ранние браки. Моих одноклассниц в 13-14 лет уже выдали замуж. И я была засватана.

И меня бы выдали замуж тоже в чеченскую семью. Но потом началась вторая чеченская война и все это поломалась. Конечно, к 19 годам у молодой женщины может быть двое-трое детей. Видите, это другой возраст по сравнению с Европой, где считается, что до 30 лет ты считаешься юной девушкой, и нормально, когда дети появляются к 40 годам. Совсем другое представление о времени. Я думаю, что так сложилось исторически, потому что на Кавказе частые войны, и дети, конечно, нужны, чтобы пополнять кровь народа, чтобы народы не погибли.

Как сейчас устроена ваша жизнь в Финляндии?

Я пишу книги, читаю лекции. В общем, получаю моральную компенсацию за прошлый ужас. Финляндия — страна прекрасная. Человеку, который пережил все эти ужасы, в ней очень хорошо. Здесь очень спокойная и размеренная жизнь. Для тех, кто получает политическое убежище, есть курсы финского языка, я их закончила, получила финское гражданство. На работу здесь можно ходить на три-четыре часа в день, где-то преподавать, что-то делать. Государство о людях заботится. Нет такого, как в России, чтобы люди оставались без помощи. Люди, которые прошли войны, обращаются за помощью: с ними работают психологи-волонтеры.

Я пишу пьесы. Они были поставлены в Польше Иваном Вырыпаевым и в России Семеном Серзиным. Сейчас идут переговоры с финским театром.

Как вам кажется, в будущем вы сможете отойти от темы войны, от чеченской темы и написать что-то совсем другое?

Я уже отошла от чеченской темы в том смысле, что дневники изданы и переизданы на многих языках. Я написала роман «45-я параллель», он был издан в Украине. Это пост-чеченские дневники. Это история молодых людей нетрадиционной сексуальной ориентации.

Следующая моя книга будет о Москве. Будет несколько книг о людях в Европе и России. Я надеюсь, что закончу этот цикл огромным документальным романом о беженцах. И перейду к магическому реализму и к историям, которые пришли из моих детских и юношеских снов.

http://ru.rfi.fr/kavkaz

Chechenews.com

30.10.18.