В исправительной колонии города Балашов Саратовской области отбывает наказание 43-летний Борис Стомахин – пожалуй, самый радикальный из постсоветских инакомыслящих и один из самых известных российских заключенных, осужденных по «политическим» статьям. По обвинениям в разжигании национальной вражды, призывах к экстремистской деятельности и оправданию терроризма Стомахин провел за решеткой уже более десятилетия. О несогласии с приговором Стомахину множество раз заявляли российские и международные правозащитные организации.
Основанием для вынесения обвинительного приговора в 2006 году стали шокирующие высказывания политического публициста и главного редактора ежемесячного бюллетеня «Радикальная политика» – вплоть до призывов устроить в стране ядерный теракт. Правозащитники неоднократно обращали внимание на то обстоятельство, что Стомахин фактически отбывает наказание за «мыслепреступления». В заявлении правозащитного центра «Мемориал», например, говорилось: многие призывы Стомахина неприемлемы, однако вынесенные ему приговоры – поначалу семь лет колонии строгого режима, затем новые сроки по аналогичным обвинениям – являются необоснованными и противоречат принципу соразмерности и справедливости наказания.
«Публикации, в связи с которыми Стомахину вынесен приговор, не несли никакой реальной общественной опасности, не было ни потерпевших, ни людей, которых бы эти тексты вдохновили на насилие», – указывалось в заявлении «Мемориала». С призывом пересмотреть практику тюремного обращения со Стомахиным призывал Европейский суд по правам человека, указавший на то, что российские власти нарушают право гражданина на выражение своего мнение. Обращается внимание еще и на то, что с 2006 года после перелома позвоночника заключенный Стомахин является инвалидом по заболеванию опорно-двигательной системы. Радио Свобода неоднократно рассказывало о судьбе Бориса Стомахина: вот, в частности, репортаж из пермской колонии, где он отбывал наказание с 2015 года.
После шести месяцев безуспешных попыток добиться через региональное управление ФСИН разрешения на интервью со Стомахиным саратовскому журналисту Сергею Вилкову наконец удалось получить от заключенного письменные ответы на свои вопросы. Он откровенно рассказывает о тюремном опыте, своих взглядах на перспективы реформирования пенитенциарной системы, о том, как трансформировались его политические убеждения, а также об угрозе открытия очередного, уже четвертого по счету уголовного дела.
– Борис Владимирович, чувствуете ли вы себя виновным? И за что, по вашему мнению, вас преследовали?
– Виновным я себя, разумеется, не чувствую, скорее наоборот. А за что я наказан – вопрос не такой простой. Конечно, мне лестно было бы считать, что я посажен потому, что я очень опасен для этого государства. Посажен как самый непримиримый его враг (без преувеличения – таких врагов, как я, у него больше нет!), как человек, первым, по крайней мере в России, сказавший вслух, чтó с этим государством надлежит делать.
Однако же при самом беглом взгляде сразу становится ясно, что все эти мои догадки, выводы и рецепты касательно России и ее населения никем никогда не воплощались ни в какие практические действия и никакой реальной угрозы не несли, так как я – одиночка, за которым никто не стоит, никто не поддерживает, не финансирует и так далее. Разумеется, от любой поддержки со стороны любого западного государства я бы и не подумал отказаться, но кто же мне даст!
Все мои размышления вслух об этом государстве не воплощались в дела, не могли нанести ему ни малейшего ущерба, и ему умнее всего было бы меня просто не замечать, чем, калеча мне жизнь, одновременно предоставлять своими судами мне бесплатную рекламу. Хотя эта реклама и не является, конечно, достаточной компенсацией за исковерканную жизнь и 12 лет неволи. Аресты и сроки за слова лишь подтверждают, что все мной об этом государстве написанное – чистая правда. А правда, по пословице, глаза колет. В сухом остатке получается, что я сижу ни за что, исключительно за свои мысли и слова, прочитанные после первого срока (а в приговоре 2014 года у меня тексты именно этого периода, 2011–2012 годов) минимальным количеством читателей. За мыслепреступление, используя, термин Оруэлла из «1984», и только. То есть мой арест и все последующее есть, к сожалению, не признание моих реальных заслуг в борьбе с этим государством – таких заслуг попросту нет. Это – исключительно следствие параноидальности самого государства, на всякий случай, для перестраховки, выжигающего каленым железом все, что может представлять хоть малейшую, отдаленную, потенциальную, гипотетическую угрозу. Впрочем, говоря просто и грубо – тоталитаризм ведь и есть, по сути, перестраховка, только не двойная, не тройная, даже не десяти-, а тысячекратная.
– Как вы можете описать свой тюремный опыт? Что вы чувствовали, когда впервые попали в заключение? Каково было отношение к вам других заключенных? В чем проявлялась предвзятость к вам со стороны администрации колоний, о которой неоднократно сообщали правозащитники?
– Свой тюремный опыт я могу описать как крайне негативный и очень тяжелый, мучительный – но вряд ли это до конца поймут те, кто такого опыта не имеет. Постоянное нервное напряжение, невозможность ни на секунду расслабиться, постоянное ожидание какой-либо беды или как минимум неприятности, страшное, не отпускающее внутреннее напряжение, вызываемое этим ожиданием, – вот, пожалуй, самое худшее и тяжелое в тюрьмах и лагерях за уже отсиженные годы.
При этом, разумеется, администрации – если она не проявляет к тебе персональной агрессии – на тебя и твои права просто плевать. Зато на тебя не плевать, к сожалению, уголовникам: они активно давят на тебя, стараясь заставить жить по их омерзительным правилам. Впервые в заключение я попал в 2006 году, упав (при попытке бегства от полицейских в момент задержания – РС) с высоты четвертого этажа, сломав при этом позвоночник и получив сотрясение мозга. В результате я лежал два месяца, не вставая с кровати, в тюремной больнице в «Матросской тишине», и «радость» лежачего состояния наложилась для меня на «радость» первого попадания в тюрьму. Одним из главных было чувство полной беспомощности и тотальной зависимости от «ходячих» уголовников в камере. И от их наличия!
Как-то раз нас, двоих лежачих, пытались на выходные оставить в камере вдвоем. В дальнейшем же, после этой больницы, отношения с уголовниками складывались у меня в основном негативно, ибо они – даже те, кто за год или больше под одной крышей барак не обменялся со мной вообще ни словом – инстинктивно чувствовали во мне чужака. С одной стороны – я для них был и есть фраер, лох, тот самый, у кого на воле тырили из кармана телефон или обчищали квартиру, и уже одним этим они были мне омерзительны, как и их воровской образ жизни.
С другой стороны, еще большее омерзение у меня всегда вызывала их пещерная гомофобия, отвратительная кастовая система, от которой они сами же страдают, когда вертухаи ломают их угрозами загнать в «петушатник», – все их дикие предрассудки, как и, разумеется, кондовый запутинский патриотизм и шовинизм, имперство. Не то чтобы я говорил им в глаза о своих чувствах к ним и их укладу, но, видимо, помимо воли это отражалось у меня на лице, уголовники инстинктом чуяли во мне врага и старались сделать гадость или как-нибудь поглумиться себе на потеху. Кстати, свой первый срок я подробно описал в заметках под общим названием «Буреполомский дневник», который вел в лагере (первый тюремный срок Стомахин отбывал в исправительной колонии в поселке Буреполом Нижегородской области – РС).
Предвзятость администрации ко мне очень проявилась во время второго срока – сначала в Пермском крае, оттуда меня привезли в Балашов. Видимо, с самого начала, с 2014 года, УФСИН дало пермской УФСБ задание держать меня только в камере, в полной изоляции, под любым предлогом. А в идеале попытаться вообще сплавить из Перми. Сужу об этом по тому, что в 2015 году, после возвращения в ту же пермскую зону из Москвы, где суд мне добавил полгода, они много раз меня спрашивали, не хочу ли я переехать сидеть поближе к дому. Поверх всего мне постоянно давали 15 суток ШИЗО под откровенно фальшивыми предлогами – типа нарушил форму одежды. Летом 2016 года я смог добиться прекращения провокаций на пять с половиной месяцев, но как только стала известна дата первого «суда» по переводу в тюрьму, мне под предлогом «отсутствия доклада» опять дали 15 суток – только для поддержания в суде версии о том, что я злостный нарушитель.
Здесь же, в балашовской крытой (тюремный сленг: исправительно-трудовое учреждение для осужденных за тяжкие преступления или осужденных, направленных в такое ИТУ за систематическое нарушение режима содержания – РС), их предвзятость ярко проявляется в проведении каждые два-три дня шмонов у меня в камере. Никакой практической необходимости в столь частых шмонах нет – ни разу еще ничего запрещенного не нашли, да и знают прекрасно, что ему неоткуда взяться: я сижу один, ни с кем не общаюсь, никуда, кроме бани, не выхожу. Погромы эти устраиваются восемь-девять раз в месяц специально для того, чтобы мне не сиделось слишком легко и спокойно, чтобы трепать мне нервы, открыто глумиться надо мной, чтобы я собирал по полчаса и больше свои вещи после каждого шмона, уже заранее зная, что через дня три они придут опять – и опять все вытащат, размотают и разгромят. В таком режиме мне, если не добавят еще срока и не увезут, предстоит провести тут еще полтора года.
– Как вы считаете, может ли тюрьма не только отнять, но и дать что-то человеку?
– Это тоже не такой простой вопрос, о нем, как известно, в XX веке заочно полемизировали Солженицын и Шаламов… Да, наверное, тюрьма может дать человеку опыт. Но опыт этот сплошь негативный. Коли уж так вышло – неплохо, конечно, предвидеть некоторые ситуации заранее, опираясь на этот опыт. Но все-таки куда лучше бы, чтобы его не было, а жизнь оставалась бы не разрушенной. Конечно, тюрьма дает опыт, знания людей, навык выживания в экстремальных ситуациях, но говорить об этом с какой-то гордостью или пафосом – значит превращать нужду в добродетель. Лучше бы не иметь этого опыта, ей-богу!
– Какую характеристику вы могли бы дать существующей в России тюремной системе? У этой системы есть перспективы реформирования?
– Тюремная система в России – бессмысленная, варварская, абсолютно преступная и насильническая. В основу ее большевиками почти 100 лет назад заложена известная марксистская идея о том, что преступника надо собственно не наказывать, а перевоспитывать тяжелым физическим трудом. Система лагерей была придумана именно для этого и заточена именно под это. Из книг тех же Шаламова и Солженицына, однако, мы знаем, что в сталинском ГУЛАГе «блатные» никогда не работали, это для них было неприемлемо, а вкалывали за них другие, в том числе и «политические».
Тем более потеряла всякий смысл эта система сейчас, когда работы во многих лагерях нет. Зэки за нее чуть ли не дерутся. А вообще принудительный труд после СССР, слава богу, все-таки применять перестали. Хотя я не раз уже слышал, что во многих зонах опять на работу выгоняют все сто процентов зэков под угрозой ШИЗО, как было в совковые времена. Зэки сидят по многу лет, жизни и судьбы их ломаются, разрушаются, семьи распадаются, родители умирают, зачастую выходить после срока им уже некуда. Далее, есть лагеря, в которых массово гонят самогон, курят анашу, не вылезают из интернета, в общем, чувствуют себя как на курорте – в чем же тогда тут смысл наказания? Тем паче за счет бюджета, то есть принудительных налогов.
В других лагерях – зэков бьют, пытают, подвешивают и так далее, как было в Карелии с Ильдаром Дадиным. Приговор у них к лишению свободы, но не к пыткам! То бишь в обоих случаях получается идиотизм, бессмыслица, мучительство, грубое или утонченное, но ни о каком исправлении преступника даже речи не идет. Рецидивы, по данным «Руси сидящей», – 70 процентов или больше. Это не только сталинский ГУЛАГ по сути своей, осколок ушедшей эпохи в XXI веке, но это еще и бессмысленная система, из которой исчезла та людоедская, но все же рациональная суть – зэки как бесплатная рабсила на стройках коммунизма – ради которой она создавалась в СССР. Бессмысленная и тысячекратная перестраховка по принципу «как бы чего не вышло» – вот их суть. «Не положено» – вот их девиз.
О реформировании говорить не приходится: эта система должна быть снесена полностью до фундамента и с разрушением самого фундамента. Лично я начал бы с всеобщей амнистии, выпустил бы в один день всех, включая пожизненно осужденных. А затем… Среди уголовников две статьи считаются сейчас примерно в равной степени «народными»: 158-я, кража и 228-я, наркотики. Так вот, весь «куст» 228-х статей должен быть отменен, ибо государство вообще не имеет права совать свой нос в частную жизнь граждан и указывать им, что можно употреблять, а что нельзя! Легальные наркотики будут стоить примерно как сейчас сигареты, и преступность ради добывания денег на дозу исчезнет сама собой.
Что же касается краж… Наверное, надо отказаться от статьи в общей части УК, говорящей, что наказание не может быть жестоким и унижающим человеческое достоинство. Ибо все это абсолютно ложно понято и истолковано в России: бессмысленное сидение годами в этом лагерном царстве абсурда – и пытка, и унижение. И, например, давать за имущественные преступления – кражи, грабежи, разбои, угоны машин – как когда-то, публично у столба столько-то плетей и отпускать на все четыре стороны. Может быть, это отвратит уголовников от повторных краж, ведь свою шкуру все-таки жалко, да и с воровскими понятиями это нарочито позорное наказание не очень совместимо. И пусть никого не шокирует идея возврата к телесным наказаниям: это всего лишь неизбежное разгребание авгиевых конюшен СССР, большевизма и сталинизма, накопившихся за последние 100 лет.
Да, в России долго боролись за целиком прогрессивное требование их отмены. Вера Засулич даже стреляла именно по этому поводу в петербургского градоначальника Трепова. Но весь вопрос в том, чем их заменить?! И на этот вопрос не было найдено никакого разумного ответа. ГУЛАГ и долгие годы лесоповала – точно не выход, ибо по понятиям царской России это каторга, которую давали лишь за самые тяжкие преступления, а в СССР стали давать за все подряд, включая частные разговоры о политике. Тем более не выход – нынешние пытки в зонах, пытки просто потому, что работать в нынешний ГУЛАГ идут в основном садисты, люди с комплексом неполноценности. А между прочим, у Роберта Хайнлайна в романе 1959 года «Звездная пехота», телесные наказания применяются даже в элитных частях армии Галактической федерации каких-то отдаленных будущих веков.
– Изменились ли ваши политические взгляды с момента начала уголовного преследования, и если да, то как?
– Взгляды мои за годы тюрем сущностно, по своему содержанию и направлению не изменились, да и с чего бы? Они лишь оттачивались и уточнялись под влиянием как прочитанных в тюрьмах книг, так и наблюдений за окружающей меня жизнью, если это слово тут вообще уместно.
– Воспринимаете ли вы себя преемником советских диссидентов или дореволюционных подпольщиков? Вообще, с какой российской протестной традицией вы чувствуете свою преемственность?
– Чувствую себя преемником и тех, и других. Но не в равной степени и смотря каких именно подпольщиков. В подполье ведь до царского манифеста 1905 года находились вообще все подряд, легальной политической жизни в России не было. В подполье работали и «Народная воля» или Боевая организация партии социалистов-революционеров, и большевики, делавшие главную ставку на стачечное движение на крупных заводах. С большевиками – точно нет. А вот с народовольцами и эсерами я очень даже солидарен, хотя, разумеется, не разделяю их программные цели и взгляды – крестьянский социализм, культ общины, силовой отъем земли у помещиков и так далее. Да, я принадлежу и к подпольно-народовольческой, и к советско-диссидентской традициям, скажем так. Не моя же вина, что одна из них, грубо говоря, правильными методами боролась за неправильные цели, другая – наоборот. Идеальным, но пока что, увы, очень далеким от воплощения, было бы собрать партию на основе объединения правильных половин той и другой традиций.
– Как вы оцениваете русскую историю? Можете ли назвать несколько узловых точек, когда, по вашему мнению, в стране «что-то пошло не так»? Желательно не только из истории XX–XXI веков.
– Воспринимаю ее как черную дыру, говоря коротко. Как сплошной кромешный мрак, ужас тотального рабства, бесправия, насилия, подавления, массовых пыток и казней, захватов чужих земель и геноцида целых народов. Еще есть старая формулировка, с которой я вполне согласен: история России есть история ее спецслужб и карательных органов. Начиная с «кислой от крови избы без окон в селе Преображенском» (цитата из Алексея Толстого, «Петр Первый»), приказа Тайных дел при юном Петре I и до сегодняшней ФСБ. «Рабы ФСБ» – коротко и точно определил один публицист статус жителей нынешней России. «Что-то пошло не так» на Руси как минимум с 1237 года, с захвата Ордой земель будущей Московии, Суздаля, Ростова, междуречья Волги и Оки. Воцарилось тотальное ордынское рабство, русские княжества стали преданными подданными Орды. И лет через 200 или 250 это была уже полноценная Московская Орда, государство рабов и их жестоких правителей. Рабы, обожающие своих рабовладельцев и их плетки и цепи, отстаивали их интересы и их власть над собой. Лжедмитрий – единственный за всю историю настоящий европеец на московском престоле, пытался править по-европейски, без зверств, пыток, казней. Он даже участников боярского заговора, замышлявших его убить, помиловал на эшафоте, но те возненавидели его еще больше. Вместо того чтобы, скажем, учредить республику, они посадили себе на шею новую династию.
– Есть информация о том, что в начале 1990-х годов вы были близки к ультрасталинистской партии ВКПБ Нины Андреевой. Как вы туда пришли и как трансформировались ваши взгляды от левых к радикально-либеральным?
– В 1991 году я был близок к ВКПБ не больше, чем к любой другой партии в России, сталинистской или антисталинистской. Я ходил на все митинги, всем политическим интересовался, со всеми общался, читал весь самиздат, и для ВКПБ, видимо, тоже не делал исключения. Не надо забывать, что в 1991 году мне было всего 17 лет, я только закончил школу, не имел ни политического, ни жизненного опыта, и разумеется, мои взгляды не были окончательно сформировавшимися. Это политическое ученичество длилось и после 1991-го не один год, пока я окончательно не пришел к совпадению, так сказать, формы с содержанием, то есть моего характера с той политической идеологией, которая ему наиболее полно и точно соответствует.
– Как вы считаете, много ли ваших сторонников в России, чувствуете ли вы поддержку? И как вы думаете, кто эти люди, как можно нарисовать портрет солидарного с вами россиянина?
– Я даже не думаю, я знаю, что сторонников у меня в России исчезающе малое количество, практически их нет совсем. Ибо какие в стране рабов могут быть сторонники у человека, выступающего за свободу? Поддержку я если и чувствую, то скорее как политзаключенный, как человек, ни за что преследуемый – и жестоко! – властью, то бишь поддержку скорее из гуманизма, из человеческого сочувствия, а не из солидарности с моими политическими взглядами. Вообще же за 28 лет политического стажа я неплохо изучил типы политических активистов различных направлений, благо во всех направлениях эти типы примерно одинаковы. Если у РНЕ или НБП, скажем, в свое время все-таки был заметный по численности актив из мужчин 20–40 лет, то я, активно пытаясь в первой половине нулевых создать партию, не мог набрать в Москве даже десятка мужчин такого возраста с либеральными взглядами, годных хоть на что-нибудь, кроме болтовни в интернете. «Добро не умеет собираться в железный кулак» – увы, об этом еще Валерия Новодворская в свое время говорила. В то же время наиболее массовым активным типом в политтусовке любого направления (а уж либерального так почти на все 100%) являются женщины предпенсионного возраста. У комми и нацистов при этом все же были хоть какие-то отряды штурмовиков, а у либералов только эти бабушки, сердобольные, но не боеспособные, к сожалению. Последний раз я наблюдал этот расклад в 2013–2015 годах, глядя на тех, кто собирался в залах судов, чтобы меня поддержать.
– Вы были осуждены за свои высказывания, достаточно жесткие и не для всех приемлемые. Многие из ваших заявлений рождали споры о том, что именно вы имели в виду. Имела ли место иносказательность, и если да, то какая?
– Как правило, ни о какой иносказательности речи идти не может. Обычно я всегда говорил и писал прямо и открыто то, что думал. Какие-либо иносказания в моих текстах если и встречаются, то достаточно редко. Это обычно отсылки к каким-нибудь литературным произведениям или, допустим, сказкам. Другое дело, что многие любят выдергивать из контекста как текстового, так и исторического, и это неизбежно искажает смысл сказанного. Да и вообще – большинство ведь не читало из Стомахина ничего, кроме двух-трех цитат из некролога Аслану Масхадову 2005 года. И только по ним обо мне судит большинство тех, кто вообще фамилию «Стомахин» хотя бы слышал.
За эти годы мной написано много чего еще, почитайте, расширьте свой кругозор хоть немного! А вообще написанное в некрологе Масхадову доказало свою правоту и жизненность. История нападения на Грузию и Украину, захвата Крыма, взрыва самолета Качиньского под Смоленском (одна из версий гибели президента Польши в 2010 году – РС), отравлений в Англии, хакерских атак на Америку и прочие, и прочее, и прочее подтвердили приведенные там оценки.
– Какой вы видите свою жизнь после выхода на свободу? Чем вы хотите заниматься, останетесь ли в России?
– Прежде всего, не исключено, что мне опять добавят срок, предвестия этого уже появились, были попытки меня допрашивать по новому делу о словах в интернете. Кроме того, нормально жить в России после освобождения я не смогу уже хотя бы потому, что числюсь в списке экстремистов и террористов Росфинмониторинга, то есть не могу даже открыть счет в банке. А зарплата сейчас практически везде на карточку. Первое, самое простое, что ждет меня на воле, – отсутствие средств. С судимостью и уголовников не слишком охотно берут на работу, а уж с моей-то биографией, статьями УК… Тем паче, что на физическую работу я не гожусь уже давно, переломав позвоночник в 2006 году.
Чем я хочу на воле заниматься, не имеет смысла конкретизировать, ибо для этих занятий не предвидится никаких возможностей. Говоря коротко, в общем, я очень, очень хотел бы отомстить этой системе за всё, за 12, если не добавят еще, лет тюрем и лагерей, за всю мою поломанную, исковерканную жизнь и так далее, и тому подобное. Но очень боюсь, что так и не смогу сделать этого до конца жизни, ибо один в поле не воин. А всем остальным, даже отсидевшим, не говоря уже об уехавших, выжитых из своих домов – просто плевать! Для этого (мести), кстати, тоже бы не мешало уехать, не только для личного комфорта. Но как уехать без документов? Без загранпаспорта, в частности.
В 2012 году мне его не дали под нелепым предлогом, что первая судимость не погашена – ясное дело, что не дадут и сейчас! Тем паче, при освобождении мне еще навесят несколько лет надзора, а с надзором какой может быть загранпаспорт? А если остаться в России – через некоторое время они меня неизбежно посадят опять. В общем, будущее мое после этого срока представляет собой тупик и кажется мне довольно-таки безысходным. Обыск 18 мая и возбуждение уголовного дела против Виктора Корба, координатора Международного комитета, за публикацию моего последнего слова 2015-го года, делают, к сожалению, еще более призрачной перспективу моего освобождения по концу срока, – считает заключенный Борис Стомахин.
https://www.svoboda.org/a/29320950.html
Chechenews.com
26.06.18.