Воспоминания людей, переживших заключение в китайских лагерях Синьцзяня

По данным Human Right Watch, власти Китая много лет преследуют мусульманское население Синьцзян-Уйгурского автономного района, используя систему видеослежения с распознаванием лиц и лагеря «политического перевоспитания». Это тюрьмы, куда без суда и следствия помещают уйгуров, казахов, киргизов и других представителей тюркских меньшинств.

Причинами для отправки на перевоспитание могут стать проявление религиозной или культурной принадлежности; наличие родственников за границей; использование запрещенных мессенджеров; посещение мусульманских стран; запрос на получение гражданства другой страны.

Бывшие узники лагерей рассказывают о жестоком обращении со стороны должностных лиц — о давлении, избиениях, пытках и изнасилованиях, слежке и принудительном труде.

По оценкам ООН, в тюрьмах для мусульман может удерживаться до миллиона человек.

Турсунай, Аманжану и Малике (имя изменено по просьбе героини) удалось выбраться из лагерей «политического перевоспитания» при помощи властей Казахстана, огласки родных и общественной организации «Атажұрт еріктілері».

Они родились и выросли в Синьцзяне. В разное время переехали в Казахстан. И впоследствии это стало поводом для их задержаний и помещений в лагеря.

«Новая» публикует их рассказ о китайских тюрьмах, где «меняют взгляды мусульман».

Турсунай, уйгурка из Синьцзяна

Находилась в лагерях «политического перевоспитания» 11 месяцев — в 2017 и 2018 годах

— Я всегда мечтала о свободе. Еще со школы мечтала о переезде в страну, где власти не контролируют людей, как в Китае. Об этом думал и мой муж. Поэтому после свадьбы мы переехали в Казахстан. Мы свободно передвигались по селу, ездили, куда хотели.

В Синьцзяне такого права у людей нет. Местные патрули могут остановить человека на улице, чтобы проверить документы. Они сканируют удостоверение личности портативными приборами для проверки документов и, если проблем нет, отпускают. Они объясняли, куда нам можно ходить и ездить, а куда нельзя; что нам можно делать и что запрещено.

Прожив в Казахстане больше пяти лет, я планировала получить гражданство. Но в 2016 году в миграционной службе сказали, что у меня проблемы с документами. Вместо паспорта мне выписали штраф. Был суд. После него я вынужденно вернулась в Китай. Это было в ноябре 2016 года.

В декабре полиция стала спрашивать мои документы. Потом забрали паспорт, ничего не объяснив. 11 апреля 2017 года мы с мужем шли в участок в Кульдже, чтобы решить вопрос с паспортом, нас остановила полиция. Они сказали, что мне срочно нужно явиться на собрание. Что за собрание, не уточнили. Посадили в машину и увезли.

Но собрания не было. Полицейские обманули меня, чтобы доставить в школу на перевоспитание.

Я плакала и кричала. Потом перестала — боялась надзирателей с оружием. Кроме них за нами следили видеокамеры. Они были повсюду. Записывали каждое наше движение: когда учили китайский язык, ели, когда спали. Из мечети к нам приходил мулла, говорил, что Бога нет, что религия — это зло и обман.

В комнатах были двухъярусные кровати, как в обычном интернате. Кормили плохо и мало. Они не рассчитывали, что заключенных будет так много. Мы пользовались телефонами, выходили на улицу, но покидать территорию было запрещено.

Через пару недель мое здоровье ухудшилось, и меня отправили в больницу. Чтобы я ничего не видела, на голову надели черный мешок, надели наручники. Было жутко. В больнице я пролежала месяц. За это время за территорией школы вырубили лес и на его месте построили большое здание.

Это был лагерь. Он отличался от школы порядками и условиями содержания. Все двери железные. В маленьких камерах — по 12‒14 женщин. Туалет — один на весь лагерь.

Каждый день надзиратели устраивали допросы. Они пытались выяснить, в каких запрещенных сообществах я состояла в Казахстане, с какими террористическими организациями связана. Мне нечего было ответить, поэтому меня били — в основном по животу и голове. Били так, что я не могла встать на ноги. У меня открылись обильные кровотечения. В июле 2017 года из-за того, что я постоянно теряла сознание, меня освободили.

Мужу разрешили вернуться в Казахстан, чтобы продать имущество. Перед этим меня заставили подписать документ, что я несу ответственность за его действия, пока он за границей. Муж уехал, а я поселилась у сестры в Кульдже. Мне запретили покидать район, в котором я находилась.

Уйгуры вдруг стали ненадежными для Китая. Мужчин задерживали за бороду и четки, женщин — за длинные юбки, длинные волосы и платки. На десятки лет отправляли в лагеря тех, у кого находили фото или видео на тему ислама. Мы разбивали свои телефоны, чтобы избежать слежки. Перестали говорить друг с другом. Людей стали хватать тысячами.

Я ненавижу праздник 8 марта, потому что в этот день, два года назад, мне позвонили из участка и сказали, что я должна явиться. В участке у меня забрали одежду, выдали форму и отправили в лагерь.

Автобусы были забиты женщинами — примерно 6‒8 тысяч. Были молодые мамы, их дети остались дома одни. Людей хватали быстро и неожиданно.

В лагере со мной была моя племянница. Ее посадили на 10 лет за то, что она носила длинную юбку и платок.

Я была уверена, что умру здесь, каждую ночь засыпала с этой мыслью, не переставая просить Бога, чтобы он помог мне.

Меня освободили благодаря мужу и работе «Атажұрт еріктілері». Перед выходом заставили подписать документы о неразглашении, а чтобы молчала, пригрозили здоровьем родных.

У нас, уйгуров, нет своей страны. Нам неоткуда ждать помощи. Мы обречены. Я, одна из немногих, чудом выбравшихся из Синьцзяна уйгуров, рассказываю о том, что пережила, о положении своего народа и всех мусульман в Китае, не могу получить гражданство. В миграционной службе в Алматы мой вопрос почему-то не решается: то начальства нет на месте, то еще что-то.

Я прошу о помощи.

Я не переживу снова того, что они со мной делали.

Без паспорта я не чувствую себя в безопасности. Поэтому не рассказываю в подробностях, как меня пытали. Мне приходят угрозы в вотсап с незнакомых номеров. Наш дом в Шелеке (село в Алматинской области, где жила Турсунай. — Авт.) кто-то поджег ночью, пока мы спали. Причем заперли входную дверь снаружи, чтобы никто не выбрался. К мужу подходил незнакомец на рынке, спрашивал, почему мы обратились в «Атажұрт», предлагал свою помощь. Позже выяснилось, что это был человек из Китая.

Аманжан, этнический казах из Синьцзяна

Был задержан и отправлен в лагерь «политического перевоспитания» в феврале 2018 года. Вышел на свободу и вернулся в Казахстан спустя два месяца после ареста — в апреле 2018 года

— Я родился в городе Тачэн. Жил там до 19 лет. Потом переехал в Казахстан. Поступил в университет, окончил его и в 2002 году получил казахстанское гражданство. Работал переводчиком, позже занялся мелким бизнесом: возил товары из Китая в Казахстан. В Тачэн и другие китайские города приезжал два раза в год. По работе и к сестре.

В Синьцзяне из родни осталась только она. Общаемся редко, потому что боимся. Это всегда короткие разговоры. Я спрашиваю, как здоровье, как дела, чтобы просто убедиться, что сестра не в лагере.

Примерно с 2010 года меня стали помногу держать на китайской границе. В последние три года очень тщательно проверяли. Задавали вопросы. Тогда я уже знал про лагеря для мусульман, но даже представить не мог, что однажды окажусь там.

Это случилось в феврале 2018 года. Я прилетел по работе в Пекин. В аэропорту ко мне подошли полицейские, чтобы проверить документы. Попросили пройти в комнату для допросов. Была ночь. Я не понимал, зачем нужен им, но был уверен, что меня скоро отпустят.

Они говорили со мной до утра. Спрашивали, читаю ли я намаз, хожу ли в мечеть, как зовут моих детей, где они учатся. Сказали, мне срочно нужно в Тачэн, чтобы выписаться из домовой книги, где я жил. Велели купить билет на ближайший рейс до Урумчи. Когда они следили за тем, как я стою у кассы, я понял, что происходит неладное. Убедившись, что я купил билет, они ушли.

Вместо того чтобы сесть на самолет, я спрятался в туалете. Через двадцать минут выбежал из аэропорта на улицу, поймал такси и поехал в казахстанское посольство. Там меня не стали слушать.

Я так и сделал, но в аэропорту меня уже ждала полиция.

Пока меня не было, они позвонили жене в Казахстан и сестре в Тачэн. Грубо спросили, почему я бегаю от них. Обманули, сказав, что мне просто нужно разобраться с пропиской и что это займет пару дней. То же повторили и мне. Я согласился полететь, потому что не хотел проблем и боялся за сестру. В ее доме в тот момент находилась полиция.

Я снова купил билет до Урумчи. Во второй раз они провели меня до моего посадочного места. Я боялся. Не понимал, что происходит. Я не был преступником.

Но по прилете в Урумчи на меня надели наручники и увезли из аэропорта в участок в Тачэне. Ехали восемь часов. В участке я пробыл следующие четыре дня. Меня спрашивали, хожу ли я на жума-намаз (обязательная пятничная коллективная молитва у мусульман. — Ред.) в мечеть. Они взяли мой телефон. Когда нашли в нем Коран, сказали, что это ошибка.

Я сидел в коридоре на железном стуле. На нем же спал. Каждый день в участок приводили по 20‒30 казахов и уйгуров. Их регистрировали, потом отправляли в больницу для сбора биометрических данных. На пятый день меня тоже отправили в больницу, чтобы взять кровь и отсканировать сетчатку глаза. Потом увезли в лагерь.

Это было пятиэтажное здание с огромной территорией, огороженной трехметровым забором с колючей проволокой. Меня удивило, что во всех окнах горел свет. Оказалось, что его никогда не выключали, чтобы с помощью видеокамер следить за узниками ночью.

В коридорах было очень темно и тихо. Когда меня завели в лагерь, я подумал, что оказался в аду. Было жутко. Провели в комнату, где находились надзиратели. Приказали раздеться. Они проверили мою одежду, забрали все металлические предметы. Выдали тарелку и тазик. Все это время я был в наручниках.

В камере были двухъярусные кровати и ведро для туалета. Стоял мерзкий запах мочи и фекалий. Там постоянно находилось больше десяти человек — это уйгуры и казахи, по одному узбеку и дунгану. Коек на всех не хватало, поэтому спали так: на верхних полках по одному человеку — потому что кровати были непрочными, и полка могла свалиться, на нижних по двое, остальные на полу.

В шесть утра был подъем. Будили песней «Алеет Восток», которая играла из динамика в камере.

Мы умывались. Потом был завтрак. Это тарелка кипятка, китайская пампушка и острая овощная добавка. После еды шли на учебу.

Зубрили учебники, в которых написано, что религия — это зло, что Бога нет и про силу коммунистической партии. Еще мы учили китайский язык. Учили местоимения, самое элементарное: то, что я проходил в школе тридцать лет назад. Преподаватели ходили и проверяли нас, а мы, словно дети, кивали в ответ, что все усвоили и все знаем.

После учебы был обед — кипяток, пампушка и каша, похожая на смесь из просроченных продуктов. Потом были полуторачасовой сон, уроки и ужин.

Ужинали грибной кашей. Через какое-то время я заметил, что у меня появились проблемы с эрекцией. Ходили слухи, что в эту кашу добавляют вещество, которое вызывает импотенцию.

После ужина мы, все 16 человек, маршировали на двадцати квадратных метрах своей камеры, будто в армии. Надзиратели говорили, что для коммунистического человека не существует трудностей. Это продолжалось до отбоя. В десять вечера я ложился спать, зная, что завтрашний день будет таким же.

Три недели я находился взаперти, пока в один из дней нам не надели наручники, черные маски на глаза и не заковали кандалами ноги, чтобы перевезти в новый лагерь. Он находился за городом. На его территории, огороженной забором с колючкой и смотровыми вышками, были здания для полиции и охраны. Учеба и режим были такими же, что в первой тюрьме. Я помню много камер в коридорах и комнату для допросов. Узников заводили в нее примерно два раза в день. Я слышал их крики. Там сильно избивали. Пытали до потери сознания.

У одной из видеокамер был неполный угол обзора. Поэтому мы могли шептаться между собой, не боясь, что это заметят. Среди нас не было преступников. Но Китай посчитал, что мы ошиблись, что верим в Бога, что выезжали в другие страны и жили за границей. Помню дунгагина, который рассказал, как его отправили в тюрьму за поход в мечеть

12 апреля 2018 года мне приказали собраться, чтобы подготовиться к выходу. Я сдал учебники, посуду, расписался в документах о неразглашении информации о лагерях и отказался от китайского паспорта, который предложили перед выездом. Меня посадили в полицейскую машину и повезли к границе. Два месяца я прожил взаперти под постоянным психологическим давлением на одном квадратном метре в ужасных условиях, и все время испытывая страх. Я был счастлив, что все это закончилось и что возвращаюсь домой к родным, детям и жене.

Родные писали письма министру иностранных дел Казахстана с просьбами о помощи, обращались в консульства, пока я находился в лагере. Жена бегала из одного кабинета в другой с четырьмя детьми, чтобы спасти меня. И у нее это получилось. Ехидно улыбаясь и смеясь над ее словами, в посольстве Китая в Казахстане ей говорили, что я нарушил закон и поэтому в тюрьме. А увидев на ее руках детей, сказали, зачем она их рожала, если теперь не может прокормить.

По ночам мне снится лагерь — как я брожу по его коридорам. Эти тюрьмы — это большая травма для тех, кто там находился и находится.

Малика, этническая казашка из Синьцзяна

Находилась в лагере «политического перевоспитания» и работала по принуждению на фабрике в 2017 и 2018 годах

— Я родилась в селе, в одном из районов Кульджи. Это очень красивое место с красивыми горами, озерами и реками. Местные жители выращивают абрикосы, дыни и арбузы. Территория района большая. Его населяют около тридцати народностей. Большинство жителей — уйгуры. У нас, казахов, близкие отношения с ними. Уйгуров мы считаем своими родственниками.

Раньше мы дружили и с китайцами. Отец рассказывал, как они хвалили нашу еду, интересовались нашими культурой и языком. Из-за политики коммунистической партии всего этого не стало.

Теперь уйгуров и казахов обязывают по понедельникам петь гимн, равняясь на красный флаг. Заставляют учить китайский язык. В домах, где проводят интернет, вместе с роутерами они устанавливают устройства для прослушки. Проверяют наши телефоны. Чтобы похоронить умершего по исламским обрядам, нужно получить на это разрешение.

В 2014 году я переехала на историческую родину к мужу и дочери, потому что мы хотели жить в Казахстане. Все было хорошо, пока я не поехала в Синьцзян, чтобы навестить родных.

На таможенном пункте «Хоргос» пограничники изучили мои документы. Вызвали полицию из Кульджи. Они увезли меня в участок, где допрашивали и фотографировали. Записали мой голос и взяли анализ крови. Позже забрали паспорт и отпустили.

На следующий день я вернулась в участок за документами. Но их не дали. Они сказали, что я «изменилась» и должна пройти двухнедельное обучение. Это обучение продлилось 15 месяцев.

Таких, как я, кто выезжал и жил за границей, среди заключенных в лагере было много. Там было много и тех, в чьих домах нашли Коран.

Меня раздели догола и выдали форму.

Неухоженными и грязными мы жили по строгому расписанию. В пять утра подъем, затем завтрак. Давали что-то похожее на хлеб и кипяток. Потом мы пели китайский гимн. После этого шли на урок китайского языка, смотрели передачи про Си Цзиньпина и коммунистическую партию, а заканчивали к обеду из недоваренного риса. Мы читали книги на китайском языке. Ужинали и в десять вечера ложились по койкам.

Кроме кроватей в камере было ведро. Чтобы сходить по нужде, давали две минуты. Когда мы делали это, за нами следили с помощью видеокамер:

Из-за того, что мы пользовались одним ведром, многие страдали от половых инфекций. Я плохо себя чувствовала и становилась рассеянной из-за уколов с неизвестным раствором. Отношение к нам было ужасным, а за незначительную провинность жестоко наказывали.

Женщин избивали дубинками по голове за плач, за то, что они скучали по дому и родным. Надзиратели надевали наручники, если человек кашлял, не спросив на это разрешения. Нас привязывали к железному стулу на десятки часов, лишая еды, воды и возможности пошевелиться. На нем я оказывалась шесть раз. В таком положении меня били.

Они устраивали допросы. Спрашивали про семью, про религию, читаю ли я намаз, храню ли дома Коран. Нам говорили, что мы здесь, чтобы измениться. Говорили открыто, что это такая внутренняя политика Китая и ни одна страна не вправе в нее вмешиваться. На собрании для заключенных я услышала, что до 2026 года никто из мусульман не выйдет на свободу.

Людей в камере становилось больше. По ночам я видела, как вдов и незамужних женщин, выводили в коридор и куда-то вели. Когда меня заставили работать уборщицей, я узнала, куда и зачем их забирают.

По ночам я заводила этих женщин в комнату с завешенными окнами. Помогала раздеться, готовила к приходу начальства. Они заходили в комнату, а я ждала в предбаннике, когда это закончится.

Их лица и тела были в крови, в синяках и ссадинах. Я отводила их в баню на помывку и передавала учителям. Возвращалась в комнату, чтобы отстирать постельное белье от крови: оно все было красным. Мне очень стыдно и очень больно за то, что я делала.

Раз в неделю разрешали звонить по телефону. Родным велели говорить, что мне все нравится в школе, что я учусь и хорошо ем. Разговоры прослушивались и записывались. Узнав от родственников из Китая, что я в лагере и мне не выжить, муж обратился в «Атажұрт еріктілері». Мне кажется, благодаря его усилиям и работе организации меня освободили.

Осенью 2018 года меня выпустили из лагеря вместе с несколькими сотнями заключенных. Многие из них, включая меня, после освобождения принудительно работали на фабрике.

В доме отца, куда я вернулась, жила родственница, которой полиция велела следить за мной, чтобы я не покидала район, в котором работает мой участковый. Я наконец смогла поговорить с мужем по WeChat и увидела дочь.

Меня заставили выступить перед жителями родного села в местном ДК. Я врала, что в лагере есть все условия для жизни и учебы. Рассказывала, что меня хорошо кормили, что выучила китайский язык, получила специальность и теперь меня ждет нормальное будущее.

Он вынужденно работает на производстве за гроши. Так было со мной: я проработала три месяца на фабрике по пошиву варежек.

Рабочий день начинался в семь утра. Каждый из заключенных должен был выполнить дневную норму в двадцать пар. Я шила только по 11. На фабрике работало около трех тысяч женщин. Начальство говорило, что они здесь из-за тяжелого материального положения. Но все они, как я, были просто рабынями.

Я работала октябрь, ноябрь и декабрь — три положенных месяца. Но мне сказали, что я останусь на фабрике еще на 12. Услышав это, я скрылась в туалете, чтобы позвонить мужу по WeChat. Я все рассказала. За это надзиратели схватили меня и спустили под землю — в комнату для пыток.

Меня привязали к стулу. Вылили на меня тазик холодной воды и ударили током. Под ногти загоняли иголки и жестоко избивали. Это делали надзиратели казахи и уйгуры. От боли я не могла проглотить слюну и теряла несколько раз сознание. Мне казалось, что я умерла. Это продолжалось примерно сутки. Пока мне не приказали приготовиться к выходу.

Они заставили подписать бумаги о неразглашении того, что было в лагерях. В участке на одном из документов я прочитала, что задержавших меня полицейских премировали за мой арест.

Перед «Хоргосом» они велели солгать казахстанским пограничникам, что я потеряла паспорт и поэтому долго не возвращалась в Казахстан. Они спрашивали, ждет ли меня муж, не женился ли он на другой. Угрожали, что найдут способ засудить меня, где бы я ни находилась, чтобы вернуть в Китай, если я заговорю. На границе я призналась, что была в лагере. Меня успокоили и дали бутылку воды. Среди казахстанских служащих были женщины.

Мне приходят угрозы в вотсапе от неизвестных людей. Причем эти люди пишут сообщения на диалекте казахского языка, на котором говорят в Синьцзяне. Ко мне домой, пока меня не было, приходили незнакомцы: спрашивали у соседей, где я, почему не дома, и попросили передать, что хотят помочь. Я с ними не говорила.

Три недели назад мужу позвонил полицейский из Кульджи. Я его помню, его зовут Ержан, он казах. Он спрашивал, как мои дела, не хочу ли я вернуться на родину, не скучаю ли по родственникам. Муж поругался с ним и положил трубку. Даже получив казахстанское гражданство, я не чувствую, что нахожусь в безопасности. Хочу, чтобы у меня была возможность в любой момент получить убежище у любой другой страны, если так можно.

В первую ночь после возвращения я не могла уснуть. Я просидела до утра на улице, рассматривая звезды на небе и листья на деревьях у дома. Думала о том, как красиво кругом, и вспоминала, как сильно мечтала о свободе и куске хлеба.

novayagazeta.ru

Chechenews.com

17.04.20.