Полина Жеребцова: У меня было пять школ, и все они были разбомблены российской авиацией

В 1999 году город был в блокаде, и несколько месяцев не было еды, люди падали от голода, умирали. Это была поздняя осень, зима. Мы собирали замерзшие листья бурака на огородах, какую-то траву и подгнившую муку на дне мешка и цедили снег через полотенце — он был черный от пожаров, потому что кругом горят дома, и снег сначала темно-серый, а потом чернеет.

В 1999 году город был в блокаде, и несколько месяцев не было еды, люди падали от голода, умирали. Это была поздняя осень, зима. Мы собирали замерзшие листья бурака на огородах, какую-то траву и подгнившую муку на дне мешка и цедили снег через полотенце — он был черный от пожаров, потому что кругом горят дома, и снег сначала темно-серый, а потом чернеет.

Город Грозный, как и Чечено-Ингушская республика в советское время, очень многонациональный, и под бомбами оказались русские, которые там родились и выросли, армяне, украинцы, ингуши, кумыки и чеченцы.  Многие этнические чеченцы выехали в села, села тоже бомбили, там тоже погибали люди, но вот город — это очень многонациональная площадка. И все люди начали говорить, что «мы — не Россия».

Это было очень странно, потому что до этого, в первую войну в Чечне, люди не понимали, почему наши самолеты нас бомбят — все привыкли за долгие годы советской власти, что это одна большая страна, поэтому не могли понять, как же так — в армии вместе служили люди, женились, роднились, папа — чеченец, мама — русская, папа — ингуш, мама — украинка. И вдруг летят самолеты, бросают бомбы на жилые кварталы. Люди не могли понять: «как же так, мы же часть одной страны, как же страна бомбит саму себя — получается, мы не ее часть».

А вот вторую чеченскую и даже, можно сказать, с 1996 года в людях, в том числе и в нашей семье, появилось чувство, что мы ментально другие, не как люди в России, потому что мы не могли понять, почему войну никак не могут прекратить, почему не могут дать нам жить спокойно, жить мирно. Возникло чувство, что вот мы — из Чечни, а люди в русских регионах всей правды не знают о той чудовищной кровавой бойне, о том, что происходит.

Через много лет, в 2004 году, когда были каждодневные теракты, мы с матерью выехали в мирные регионы: в Ставропольский край и в Ростовскую область. Там мы ездили по селам, искали, где нам остановиться, что нам делать. И оказалось, что люди действительно ничего не знали, по телевизору была пропаганда, да и, собственно говоря, люди жили так плохо, что большинству и не было никакого дела до того, что творилось в Чечне и что там было с людьми все эти долгие годы ада.

Почему вы не уехали из Грозного раньше?

Мне часто задают этот вопрос, и я хочу сказать, что никаких условий, просто никаких, для того, чтобы люди выехали, чтобы их где-то приняли, не было. Был лагерь беженцев в Ингушетии, люди жили там в палатках, жили с детьми в железнодорожных вагонах, которые не отапливались зимой, мерзли, голодали и часто возвращались назад под бомбы. Те, у кого не было родственников, спали на скамейках. И русские, и чеченцы выезжали — а пойти некуда, помощи нет. С тем же самым мы с мамой столкнулись в 2004-2005 годах, когда уже сами выехали через десять лет войны.

Помощи не было. Кроме того, у моей мамы был муж-чеченец, мой отчим. Так же, как в Чечне после первой войны начали подниматься чеченские националисты и говорить «будем убивать всех русских земляков», так и в мирных русских регионах начали говорить «бей черных», «все чеченцы — враги». А у нас семья — мама, которая носит большой платок и внешне похожа именно на кавказскую женщину, я, которая тоже носит большой платок и длинные одеяния, мой отчим… Куда нам? Потом в какой-то момент мы уже думали: «Ладно, уедем из-под бомб, уедем, но куда?».

Раненые, бомбят, убивают наших соседей у нас на глазах, а у нас семья по соседству выехала — мы собрались за ними. А до этого, летом мы были на свадьбе в большой чеченской семье. И они попали под обстрел, потому что автобусы, которые якобы выпускали с беженцами из города, обстреливали, и люди сгорели заживо — в автобус попал снаряд. И мама сказала: «Никуда мы не уедем. Мы будем у себя, на своей родной земле, в своем доме, что бы ни случилось». И мы остались и не уехали.

Вы пишете, как вы смотрите на небо, и вам становится страшно, хотя раньше вы любили смотреть на небо. Сегодня, когда прошло уже много лет, остались ли у вас эти иррациональные страхи? Как вы сегодня переживаете то, что с вами происходило в детстве?

Мне очень помогло то, что я выучилась на психолога. Я заочно закончила университет и прочитала много книг по психологии.

Те, кто на самом деле детьми или взрослыми пережили войну, до сих пор не могут смотреть на небо, когда, например, летит самолет. У людей начинается паника. Даже если в войну они были ребенком — трех, пяти, семи лет — остается страх, что самолет бросает бомбы. Я говорила с людьми, которые были в городе Грозном, были в селах, все это пережили, у них у всех есть этот страх — и у мужчин, и у женщин. Но наши люди очень гордые, у нас свои чеченские традиции, которые говорят, что даже если нам страшно, мы этого не покажем, мы никогда не сдадимся, у нас  такой дух. Это очень помогает даже перед такой армадой, как армия, которая нас забрасывала бомбами и ракетами, выдержать, выстоять и не сломаться.

Вы чувствуете себя русским человеком?

Я всегда говорю, что я — космополит. У меня в роду есть украинцы, есть русские, есть чеченцы, евреи, поляки. Как я могу от кого-то из своих предков отказаться? В детстве в нашей большой домашней библиотеке стояли Тора, Библия и Коран. У нас была очень светская семья, но это была дань уважения предкам разного вероисповедания. Сейчас в моем доме в Финляндии тоже стоят Тора, Библия и Коран на самой верхней полке, а потом уже все другие книги, которые я очень люблю. Я считаю, что бумажная книга — это живая книга, и поэтому я сторонник такой библиотеки.

Почему вы до сих пор носите платок, ведь вы уже давно не живете в Чечне?

Далеко не всегда ношу сейчас. Очень часто надеваю платок, особенно на выступления, когда представляю книги. Когда я говорю о нашем крае, о наших традициях, о наших женщинах, об образе наших женщин, которые родились там, где и я, то соответствовать этому образу — мой долг. Так ходила моя мама, моя бабушка тоже очень любила этот восточный стиль. Это считалось необыкновенно красиво. И даже сейчас, когда я хочу вспомнить те ощущения (все-таки там ведь остались несмотря на войну, и дружеские, и радостные воспоминания, что вот мы нашли банку консервов или немного воды, поделились с соседями. И вот эти добрые, хорошие воспоминания, несмотря на царящий кругом ужас, конечно, я надеваю и платок, и покрывало. Не скажу, что это дань определенной религии, хотя я, конечно, исповедую религию нашей земли.

Вы имеете в виду ислам?

Да, конечно. Но я очень светский человек. Просто есть законы, на нашей земле очень важные: человек не может, например, употреблять спиртное, у нас это запрещено.

Вы всех этих правил придерживаетесь?

Так это с самого раннего детства, потому что их придерживались и мои родители. И при этом все были людьми светскими, но эта культура, эта религия все равно главенствовала на тех землях. Я видела много русских людей, которые приехали в Европу и жили в Чечено-Ингушетии в советские времена, до войны, женщины все равно иногда надевают платок, не пьют спиртное и не курят. Вышли замуж один раз и всю жизнь живут с одним мужем. Строгость обычаев и традиций проникает в людей, делает человека лучше и чище.

Какая сегодня у вас связь с Чечней?

Наверно, только в снах. Чечня мне часто снится. И в литературе — в каждой своей книге я продолжаю говорить о Чечне. Я писала документальные дневники очень долго, четверть века точно. Где бы я ни была — в своих снах, в каких-то встречах с людьми — я все равно возвращаюсь в то время. Во времена детства, юности и молодости. Я считаю, что в 19-20 лет — это молодость. В Чечне другое время. Когда мне было 11 лет (это 1996 год), у нас ввели шариат. Девочки надели хиджабы, все было очень строго. У нас даже были казни в Грозном, убивали людей по шариату. И очень ранние браки. Моих одноклассниц в 13-14 лет уже выдали замуж. И я была засватана.

И меня бы выдали замуж тоже в чеченскую семью. Но потом началась вторая чеченская война и все это поломалась. Конечно, к 19 годам у молодой женщины может быть двое-трое детей. Видите, это другой возраст по сравнению с Европой, где считается, что до 30 лет ты считаешься юной девушкой, и нормально, когда дети появляются к 40 годам. Совсем другое представление о времени. Я думаю, что так сложилось исторически, потому что на Кавказе частые войны, и дети, конечно, нужны, чтобы пополнять кровь народа, чтобы народы не погибли.

Как сейчас устроена ваша жизнь в Финляндии?