На чем основана народная поддержка «крымской кампании»
В России — патриотический подъем. Иные публицистические тексты возьмешься читать — оторопь берет. Ликование: опять пришло время великих общих дел; Россия вступает в героическую эпоху; проснулось народное самосознание; Путин получает огромную общественную поддержку. Идеологический вашингтонский обком повержен, «западники» окончательно поняли, что их влияние на умы народа ничтожно.
За словами бурлит такое искреннее личное чувство, такой служебный восторг, что невольно лезет на ум образ журналиста Антошки Арнольдова из Алексея Толстого: «Антошка зажмурился, мурашки пошли у него по спине. Какие слова приходилось писать! Не то, что две недели тому назад, когда ему было поручено составить обзор летних развлечений. И он вспомнил, как в Буффе выходил на эстраду человек, одетый свиньей, и пел: «Я поросенок, и не стыжусь. Я поросенок, и тем горжусь…» А теперь? «…Мы вступаем в героическую эпоху. Довольно мы гнили заживо. Война — наше очищение», — писал Антошка, брызгая пером».
Ну хорошо, Антошка брызгает пером, но ведь народную поддержку присоединения Крыма к России действительно трудно проглядеть. И она настолько (неожиданно) обширна, что сам собой родится заполошный вопрос: неужели действительно народ и чистая публика до такой степени все эти годы не чувствовали друг друга?
Больше всего меня трогают женские разговоры. Женский день, поздний час, метро, 8-мартовские компании веселых матрон, двигающиеся из учрежденческого центра к спальням, к дому, и слышатся разговоры: «Вот бы и Донбасс еще вернуть домой!» — «Мне кума говорила, они там без денег совсем, только на домашнем! Дети жалуются, что мало покупного». — «Хорошо бы и Донбасс!» Приводить подслушанные дамские реплики в доказательство мощи народной поддержки — несерьезное дело. Но меня взволновал весь лексический ряд разговора: «домой», «домашнее», «дети», «хорошо бы». Херувимскими, теплыми словами говорят о чем — о возможной войне. Не понимают, что речь идет о войне? Я пристроилась к беседе: «А войны, дамы, не боитесь?» Поднятые брови: «Мы бендер боимся. Вы знаете, какие бендеры страшные люди?!» Страшные бендеры — это из телевизора последних дней; а воркующее «Хорошо бы и Донбасс домой» — это не двухнедельной давности воркование, это более глубоководные убеждения и суждения.
ВЦИОМ еще до всех событий приносил нам вести, что 56 процентов опрошенных считают Крым российской территорией, в то время как Кавказ «скорее противопоставляется остальной России»; последние же опросы дают ожидаемые результаты: «71% считает, что русских в Крыму надо защищать активнее, и только 17% — что не стоит конфликтовать».
Результаты ожидаемые и неожиданные одновременно, потому что до известных событий речь шла о разговорах, о словах; сейчас же — о деле. О нарушении мирового равновесия. Не исключено, что главное непонимание между народом и публикой состоит в разном использовании слова и информации. Слова разночинец использует вместо дела: они — инструмент проговаривания всех возможных мировых сюжетов и сценариев. Но сюжеты и сценарии проговариваются именно для того, чтобы они не произошли.
Когда что-то реально начинает происходить, у нас слов нет. Ну что тут скажешь? Происходящее кажется невероятным, выбивающимся из мирового порядка, который главный образом — порядок слов.
Что именно в идее присоединения земель и укрепления государственной силы может быть близко нашему соотчичу, в той или иной степени понятно. Все же непонятно, почему за эти чудесные вещи обыватель готов платить сумой, бедой и страхом. Грубо говоря, почему на мелодичный риторический советский вопрос: «Хотят ли русские войны?», на который многие годы предполагался возмущенный отпор: «С ума вы, что ли, сошли, акулы заокеанские?!» — теперь получается другой ответ: «Скорее «да».
Я всегда думала, что главное женское моление новейшего времени — это моление о благополучии. Чем можно перебить эту мощную женскую жажду спокойной жизни? Я про женское оттого, что Россия — во многом страна не мужская. Возможно, в этом и дело?..
Недавно мир праздновал юбилей кроссворда (впервые Word-Cross (ворд-кросс) был напечатан в последнем предрождественском выпуске газеты The New York World 21 декабря 1913 года), и хотелось подумать: почему сборники сканвордов, кроссвордов и прочего так популярны у нас? Совокупный тираж — 56 миллионов экземпляров.
По всему получалось, что сканворды — лучший способ убить время. Места особенной популярности — вахтовые поезда, посты охраны, камеры предварительного заключения. Что-то не то происходит со страной, где мужское население массовым порядком убивает время.
Одна из расхожих антропологических идей: любая страна живет атмосферой победы, когда удачников (грубо говоря) в стране больше, чем неудачников. И государственная идея формируется из суммы личных жизненных побед ее жителей. У нас этого здорового воздуха нет. Культура своего дела была довольно безжалостно задавлена в нулевые. Герой времени — чиновник, а не маленький собственник, неудачников — больше. Одну Победу (в Отечественной войне, в спорте, теперь — в противостоянии с вашингтонскими ястребами) натягивают на всех. С одной стороны, в общности — спасение от страха. Возникает семейное магическое сознание: «Внутри общности магически «застрахованное» пространство, в котором вероятность «страшных вещей» гораздо меньше, чем во внешнем мире». И вот внутри российской народной семьи сейчас говорят не о войне, а о Победе. «Победа», как бы уже случившаяся («Нас испугались!»), заслоняет собой войну. Но есть еще одна, скрытая, сторона дела.
В 1999-м, в те дни, когда НАТО начало бомбежку Белграда, я тоже делала записи уличных разговоров. Сейчас настроения тех дней уже не помнятся, но впервые на моей памяти именно тогда возникли разговоры о третьей мировой войне — кухонные, спонтанные, повседневные. Предполагалось, что Россия может заступиться за сербских братьев. В целом суждения были вполне панические (по большей части ругали вашингтонский обком — и как раз за то, за что сейчас хвалим себя: за нарушение хрупкого мирового порядка, за демонстрацию единоличной воли), однако мне запомнилась одна реплика.
Старый киоскер говорил: «У меня было время, когда я хотел войны. Когда в юности сидел (60-е годы, деревня, хулиганство). Так было скучно, так безнадежно, что страшно хотел войны. Думал даже: пусть бы американцы напали. Любое изменение — только чтобы то, что есть, порушилось. Представляешь, сколько сейчас народу сидит! Вот ты боишься, а они небось хотят войны-то… Откуда ты знаешь, чье желание на весах перетянет? Чья молитва дойдет?»
Не сами по себе слова интересны, они уж со всем своим простодушием застряли во времени, а мелькнувший в них мотив. Любое изменение может быть желанно, если жить скучно и безнадежно.
Именно в этом может найтись смысл (возможно, не единственный) происходящего.
Та мощная народная поддержка, которая придает такие силы властному верху, может в глубине иметь ту же причину, которая толкала чистую публику, «западников» и болтунов, на Болотную площадь. Жажда любого изменения.
Источник: www.novayagazeta.ru
10.03.14.
Хотят ли русские войны? Do russians want a war? from Nizam TV on Vimeo.