Интервью чеченки

Сестрам моим-чеченским женщинам, прошедшим сквозь этот ад, спасшим будущую Нохчичо-повсящается.

Было это в…, нет! Не стану писать, где это было! И не только потому, что последовавшее вслед за этим, искупило как-то вину обидчиков, нет! Такое не забывается и не прощается! Мы – чеченцы: оказавшиеся в Европе в начале нового тысячелетия, не были беженцами- колбасниками, посягавшими на уют и достаток Европейцев. Так называют тех, кто по экономическим причинам покинул Россию.

Мы были самыми настоящими пострадавшими — перенёсшими жесточайший геноцид двадцатого века. Мы и были, как раз, одними из тех, для которых и создавались в большинстве своём, так называемые, Международные гуманитарные законы! И по всем человеческим, и по нашим беженским соображениям, имели полное право, и на сострадание, и на сочувствие властей.

И вот здесь, где начиналась тонкая и чрезвычайно чувствительная связь, между человечностью, которая послужила основой для создания этих благородных законов, и механизмом их применения, а применялись они к нам, почему-то, сообразно политическим интересам стран принимавших нас, происходили события, подобные тем, о которых я и собираюсь вам поведать.

В принципе, события такого рода могли происходить: в Германии, Италии, в Испании… словом, везде, где бы только ни «сдавался» наш брат — чеченский беженец, и каждый, кто прошёл сквозь ЭТО, подтвердит, что да! Действительно, так оно и было!

Наше «плохо», начиналось с объятой пожаром русско-чеченской войны Чечни, и распространялось везде, куда достигала безжалостная воля кремлевских правителей: в Грузии, Азербайджане, на Украине. Все боялись гнева неадекватной России, и потому, люди бежали подальше от неё — страны вечного произвола, туда, где по рассказам уже побывавших там людей, для них текли «молочные реки и были кисельные берега» — на Запад.

Отдавая последнее, из взятого с собой в дорогу запаса, обиравшим нас, всевозможным представителям властей, мы просачивались всё дальше и дальше к окраине огромной страны. Здесь должен был быть последний рывок через её границу. Через, то ли по договоренности, то ли по халатности, оставленные проходы. Всякое бывало, на той, полной человеческих судеб дороге. Сюда, словно ручейки в реку стекались людские беды и отчаяния: от геройства и до разной грязи — много чего повидали путники, прошедшие по ней. Вот отойдёт немного народ, да вспомнит и напишет… И тогда услышат люди не одну сотню леденящих сердце рассказов про мучения, которые пришлось им перенести…

Чем дальше мы уходили на Запад, преследуемые бандитами в милицейской форме на российских вокзалах, плутая в лесах Украины и Белоруссии, пережидая в знаменитых лагерях для беженцев Польши, Австрии, Чехии:- Дембаке, Червене уезде, Крайскерхене, тем всё больше мы становились друг — дружке родней, как некогда наши отцы и матери, высланные в Казахстан и Сибирь. Тогда мы еще не знали, что в отличии от них, мы, теряем свою Родину навсегда… Возникни эта мысль в наших головах до этого похода, мы, конечно, умерли бы, оставшись на Родине… Но сейчас, мы думали не об этом; перед нами стояли более конкретные задачи: как преодолеть осенью, вплавь с детишками, холодные европейские реки, пройти сквозь пограничные заставы по заснеженным лесам и горам… без проводников, без карт, только по телефонному рассказу уже прошедших эту дорогу… (Вааа нохчи диц ма делиш!) И не зная языка, разговаривать с изумленными пограничниками, спасавших наших детей, отдавая свои полушубки, и вливавших в замерзшие ротики кофе из термосов…!

И, уже отогревшись в тёплых помещениях застав, почувствовав к себе человеческое отношение, как нам хотелось уверить немцев, австрийцев, итальянцев — в форме полицейских и пограничников, которые первыми встречали нас на самых непроходимых участках своих границ, растопить их холод и равнодушие. Всей силой ещё оставшегося темперамента, убедить их, что мы — временно, только на чуть-чуть, только переждать войну!! Страстно хотелось объяснить этим людям, что у нас тоже есть родная земля, куда мы обязательно должны вернуться, и которую, мы, ни на какую не променяем! Хотелось рассказать им о нашей Родине, хозяевами которой мы ещё себя чувствовали, о нашем гостеприимстве, о том, что мы самые верные друзья на свете! Страстно хотелось, чтобы они поверили и удивились тому, что у нас текут серебряные реки, встаёт золотое солнце, что на нашей земле самые высокие горы и самые красивые девушки, что в нашем краю никогда не бывает голода, и что мы были бы самыми счастливыми людьми на свете, если бы не соседи… Про соседей они знали и без переводчиков, а вот, что бы объяснить всё остальное, нам не хватало языка…

Я был одиночкой, мне было гораздо легче, чем моим попутчикам, обремененным детьми и больными: мне удалось проскочить все эти кордоны, спящим в кузове большегрузного автомобиля, и не пойманным добраться до условленного места у станции метро, где меня ждали земляки…

Через пару дней, раним утром, меня повели «сдаваться». «Сдаваться» — этот термин для тех, кто ещё не знает — означает, заявить о себе властям — тем самым узаконить свое незаконное пребывание в данной стране.

Одуревшего от советов земляков, уже устроившихся здесь, и тоже, когда — то прошедших все эти процедуры, меня высадили метров за сто от комиссариата: показываться там, рядом с вновь прибывшими, для моих земляков было опасно, поэтому, они, издали показав куда идти, пожелали мне удачи. Оглядевшись, я прошел эти метры, и примкнул к небольшой толпе людей, стоящей в проулке возле комиссариата.

В голове стояла мешанина, как и что нужно говорить, а что ни в коем случае не нужно даже произносить. Сориентировавшись в толпе братьев по несчастью, я нашёл крайнего и занял очередь.

Только стало светать, и день, по погодным условиям, был не из лучших: то моросило, то начинало прикрапывать по крупному, да и осенний ветерок, нет- нет да и вскидывал края одежды, словно сам стремился спрятаться под ней от этой слякоти…

Несмотря на столь ранее время, беженцев было много — в основном молодые люди самых различных национальностей: иранцы, афганцы, чеченцы, африканцы, армяне, грузины, русские, — короче, легче было бы сказать, откуда там людей не было, чем перечислить всех, кто стремился получить убежище в этих вечно благополучных странах.

Среди этой пестрой братии со всех концов мира, где каждый был одет на свой лад, наших, конечно, можно было определить, что называется с лёту, женщин — по своеобразной униформе — знаменитым косынкам — банданам, венчавшим серые обескровленные лица, да кучам детишек прилепившихся к ним… Мужчин по затравленному виду и седым головам. Земляки держались особняком, образовав два небольших кружочка рядом с друг — другом. Ребята были намного моложе меня, поэтому, я сначала подошёл к женщинам, невольно прервав их оживлённую дискуссию. Насколько я понял из обрывков фраз, женщины говорили об головном уборе — косынке — одевать её входя на интервью или нет: «Давель йис хьар бехчалг», — (Да умри отец у этой тряпки!» Чеч. ред) ворчала, уже немолодая страшно худая чеченка, «со йинч, дуьндахь куьн балехь ца еликх со, кхуз кхаьч ча, хаьр хьехьор би кхи даьш хьумма дац, адам чоьх тербелар хаьр корта1, ёлкха тилла и лилда1 хал ма дацара» (С рождения терплю от неё, и здесь только о ней разговоры! Хоть голова была бы на человеческую похожа, платок-то носить не трудно! — чеч. ред) И отвернувшись, под негромкий смех беженок, она снова и снова повязывала угловатую голову.

Познакомились, женщины оказались все сельские: с Котар — юрта, Ачхоя, Валерика. Какая -то из них добиралась с мужем, у какой-то муж уже был здесь, но в большинстве, конечно, были потерявшие мужей на войне… Парни тоже оказались с разных сёл Чечни и мне незнакомыми. Они поздоровались со мной со всей подобающей вежливостью, признавая во мне старшего, и в продолжение нашего общения держались очень корректно: никто не курил, хотя я издали ещё заметил среди них курящих. Слушали меня с подчеркнутым вниманием, после напрасных попыток установить общих знакомых, я, соблюдая чеченский этикет, предложил свою помощь — если кому буду полезен, и под дружное спасибо, пошёл к своей очереди.

Вскоре появились люди в униформе, то ли полицейские, то ли ещё какая-то служба. Настроение у них было под стать погоде, они быстро и, особо не церемонясь, привели в порядок всю эту разношёрстную толпу, построив всех в длинную очередь, раздали номерки и, открыв ворота, завели нас в просторный двор, убрав нас с городской улицы. Ровно в семь утра начали запускать уже и во — внутрь здания.

Конвейер, через который нам предстояло пройти, начинался прямо у входа: в паре метров от входной двери, стояла высокая серо-белая скоба –металодетектора, похожая на те, которые стоят в аэропортах. Отдав, выданный на улице номерок и имеющиеся документы, стоящему у входа охраннику, и бросив на ленту транспортёра личные вещи, человек проходил сквозь скобу, и попадал в руки к двум девицам в униформе, которые быстро осматривали его, прикасаясь легкими движениями рук в резиновых перчатках. Затем вам выдавали номер и осмотренные вещи, и пропускали в зал ожидания. Память, почему- то, цепко удержала то, что они были все в тонких резиновых гигиенических перчатках…

Залом ожидания, было просторное помещение, условно разделенное на две части и уставленное длинными полированными лавками для нас. По периметру зала, располагались кабинеты с различными службами. На лавках, устремив взгляды на световые табло, которые находились на стенах в двух полярных точках разделённого пополам зала, люди ожидали вызова. На табло появлялись цифры с указанием номера, которому следовало зайти для прохождения очередной процедуры: то ли взвешивания, то ли снятие отпечатков пальцев, выслушивания интервью, фотографирования и т.д.

После прохождения всех кабинетов, выдавался временный документ, и определялось место где надлежало находиться, пока шла основная процедура признания беженца — лицом заслуживающим статуса. Всё было чётко продуманно, и шло по своей, издавна накатанной схеме.
Чеченки — мои землячки, устроились прямо в центре зала, они старались держаться вместе, делясь своими впечатлениями, помогая друг- дружке смотреть за детьми. Когда я вошёл в зал, меня окликнула одна из них, и я направился к ним. Поднявшись мне навстречу, они поухаживали за мной: помогли снять отсыревший плащ, усадили рядом с собой и тут же угостили чашкой горячего кофе из термоса. Поблагодарив за внимание, особенно за кофе, который был как нельзя кстати — за полтора часа стояния на улице, в сырую погоду, все порядком продрогли. Я уютно расположился рядом с ними. Вскоре начались и наши фамилии…

Особенный интерес у женщин, вызывал человек, заходящий на, так называемое, интервью. Это и не удивительно, от этого интервью зависело очень многое, точнее сказать, зависело, кончились ли злоключения, выпавшие на долю этих бедолаг, за последние пять-шесть лет, я даже сказал бы тяжелее,- вопрос стоял о жизни или смерти!

В отличие от других беженцев, подавляющее число которых приехали из-за тяжелых экономических условий в своей стране, и в принципе, могущих в любой момент послать по известному адресу всю эту процедуру и отъехать домой, чеченцы не имели такой возможности: на их златосеребрянной Родине, русские устроили земной ад и они чувствовали себя здесь, на краю земли, по над пропастью… назад дороги не было!

Как только из этой «страшной» комнаты, куда заходили сдающие интервью, выходила очередная чеченка, её моментально окружали и осыпали градом вопросов. Бедняжка, ещё не отошедшая от процедуры, механически, пересказывала всё, что происходило за закрытой дверью. Женщин интересовало всё: кто расспрашивал, сколько человек там сидит, кто первый вопрос задал, как она ответила, а как среагировали, сочувствовали, не сочувствовали, можно ли бумажку с собой, записывали или нет — ни одна мелочь не ускользала от их расспросов!

Особенно волновалась молодая чеченка с Верхнего Наура с удивительно похожими на неё четырьмя детьми: два мальчика постарше и ещё двое малышей, мальчик, и девочка, по всей видимости, — двойняшки. Она с нескрываемой завистью смотрела на очередную беженку, выдержавшую нелегкий экзамен и с восхищением восклицала на своём языке: «Вайии ирс яаъ хьа!» —(счастливица! Чеч. ред). А затем садилась возле своей подруги — молодки с грудничком, примерно одного возраста с ней, которая её безуспешно успокаивала, и, обнимая своих малюток, начинала безвучно причитать, роняя слёзы величиной с горошину: «Вайи нан ма яла вай, сун ха а хаи, суьг дийцлур ма дац нах сан, 1овдал ма ю шу нан.. вайм деллихьар баахь дари!» (Да умри ваша мать, да разве я смогу так рассказать, глупая я у вас, нам было бы лучше, если бы мы дома умерли! Чеч. ред)

Вскоре женщины обратили внимание на трусиху, возле причитающей Аси — так её звали — образовалась «группа поддержки». Сами недалёкие от неё по своему состоянию, они взяли её в оборот: «Х1ай зуда, х1ай, ахь ху до!?» (эй женщина, ты что это! Чеч. Ред). Возмущались по-бабьи они! Ахьам хьуо ёхьнаа цаъаш тхо а духин, мегар ма дац ишт юах, бераш цец мукьни ма дах! (Да ты, не только сама паникуешь, ещё и нас в панику вогнала, нельзя же так, не пугай хоть детей! Чеч. ред)

Мальчики стояли рядом с матерью, стесняясь окружающих из-за её слёз, и, насупившись грозно осматривались, словно стараясь угадать, откуда грозит им опасность, они уже были чеченцами. А двойняшки, прильнув к матери, с испугом взирали на происходящее, не зная, то ли зареветь им вместе с матерью, то ли урезонивать её вместе со всеми.
Наконец вспыхнуло табло и с её номером! Совершенно без единой кровинки на лице, широко открыв выразительные карие глаза, она, словно завороженная, взяв детей за руки и неестественно выпрямившись, как будто бы на казнь, прошествовала в любезно распахнутую дверь…

Как только она скрылась за дверью, беженки — уже не только наши, но и женщины другой национальности, сидевшие рядом — сочувственно улыбавшиеся ей вслед, наперебой стали жалеть её вместе с чеченками, которые восклицали, утирая слёзы: «Вай ель маяла хьо, пекъар я1!» (Дай тебе Боже удачи, бедненькая! чеч. Ред) Майр ког баькхин гуьржихьа ву ца бох, (говорят муж находится в Грузии, лишился ноги на войне! чеч. ред), ваш кхун хьалха вин ца бох, (брата говорят, прям перед ней застрелили! Чеч. ред) — Да ца диез г1уо деан ар ялла миска! (Страшное горе выгнало бедняжку! Чеч. ред) Цхьа жимма мет я цун дала доцу молх! (И лекарства нет, дать ей, чтоб она в себя чуть- чуть пришла! Чеч. ред)

Так, сочувствуя Асе, пересказывая её злоключения, вплетая по пути свои, ничем ни отличающиеся от Асиных, чеченские трагедии, они коротали время.

Конвейер работал чётко. Зал, переполненный до отказа ещё несколько часов назад, заметно поредел, люди пообвыкли, находили время в коротких перерывах познакомиться друг с другом, поболтать, подкрепиться рассчитанными на долгий день бутербродами. Чёрные, белые, желтолицые — дети, уже найдя общий язык, и превратив зал в площадку для своих игр, весело носились по нему, им никто не мешал.

Время, которое уходило обычно на интервью у других, давно закончилось, Ася не появлялась. Женщины начали проявлять беспокойство: -Уж не случилось ли с ней что-нибудь?- в который раз задавали они друг дружке вопрос, затем успокаивались, видя, что за дверями всё спокойно и нет никакой суеты, а, следовательно, оснований для волнения нет, и всё- таки, её затягивающееся отсутствие, вновь и вновь заставляло волноваться землячек за неё. Самые отчаянные из них, несколько раз подходили к двери, прислушивались, но открывать не решались, боясь помешать ей, да что уж греха таить, и себе в том числе. Ну вот! Дверь стала открываться, выталкивая вперёд себя детей, появилась Ася.

Две молоденькие женщины бросились к ней, все сразу обратили внимание, что Ася была, какая — то не своя… если уходила она с широко открытыми глазами, в которых читалась тысяча оттенков: надежды, мольбы, беззащитности и какое-то отчаянное состояние, присущее людям приготовившимся совершить нечто… То, сейчас к нам подходила, с потухшим, потерянным взором, горьким выражением лица, буквально на глазах состарившаяся женщина… Что с тобой, что случилось!? Рассказала ты им!? Что они тебе ответили, что сказали!? Дайте ей воды, оботрите ей лоб! Асенька, не молчи, говори, говори! Да что с ней!? Лар тяхь мукъа юй техь из?! (Да в себе ли она!? — чеч. ред) Вай со ял хьа дела1, ма макх елла, дакъаз маялариг! (да умру я у тебя, как ты побледнела, не будь ты несчастной! — чеч. ред) Ася провела по лицу рукой, словно убирая невидимые волосы, благодарно взглянула на протянувшую ей стакан воды, и сделав маленький глоток, присела на краешек лавки. — «Д1ам дици ас, со кхитам ца кхеат кхаряхь», (Рассказала я им, но я не понимаю их. — чеч. ред)- произнесла она с трудом слабым голосом.

Окружающие воодушевились: «Что ты им рассказала, что же там случилось!? Кто там был?!» посыпались вопросы. Ася, всё с тем же заторможенным видом, начала рассказывать:- «Ну, значит зашла я, сели… там, эта рыжая переводчица, молодой мужчина и две уже взрослые женщины… спросили фамилию, возраст, как добиралась… Потом спросили, почему я решила убежать из Чечни… Я говорю, у нас там невозможно жить… И начала рассказывать про последнею зачистку. — Было утро, мама во дворе суетилась возле летней печки, Рустамчик, мой младший братик, колол дрова неподалёку, а я хотела прибраться и выпроваживала детей к матери во двор, из дома… Вдруг, раздался страшный грохот: разламывая железные ворота на две части въехал бронетранспортёр, за ним следом забежали солдаты, раздалась автоматная очередь, Рустамчик упал на дрова, мама бросилась от печки к нему, но подскочивший солдат, пригвоздил её к стене штыком… и все орут: стоять! Стоять, не двигаться!

Когда я вспомнила всё это …. Я ослабела… не могла рассказывать далее, а одна из женщин, сухая такая, спрашивает: «А вам, что лично угрожало?» Я не поняла, как это лично угрожало… я пересилила себя, и рассказываю снова…, как ворота разорвали, как Рустамчика убили… как он падал… как маму штыком пронзили, а она снова улыбается и спрашивает,- а вам лично кто-нибудь угрожал!? … Я смотрю на неё и не могу понять, о чём она меня спрашивает! Потом думаю, ваа сан Дел.. (О! Мой Боже! — чеч. ред) может быть у них не считается, может у них нет, таких понятий, как мама, брат… Неужели, когда убивают брата и мать… это не должно касаться меня!?
Я так разволновалась… они мне дали воды, и снова повторяют, что лично вам…

Я думаю, нет! Всё-таки не может быть такого, они всё-таки люди, это я их неправильно понимаю! Или.., переводчица недосказала им, что- то… О, Аллах, взмолилась я, дай мне сил пройти сквозь всё это, ва Докку, Овда, Дени Бауди, устазш орцах довлиш сун! (Перечисление имён святых. Помогите мне! — чеч. ред) Я взяла себя в руки, и словно по хронометру стала вспоминать, что произошло в тот день… Сжала зубы, чтобы не потерять сознание и рассказываю, уже в третий раз:- утро… уборка… БТР… Выстрелы, Рустамчик, и вдруг вспомнила, как один солдат ударил сапогом Муську — нашу кошку, да так, что она бедная на крышу сарая улетела, и так жалобно оттуда кричала, как ребенок… А эта женщина, которая равнодушно слушала, как убивали моего брата, пронзили штыком мою маму… вдруг, вцепилась в переводчицу, и вскрикнула: «О, мой бог! Кошку, сапогом в живот!!! И зарыдала…»

Чеченки, жадно слушавшие Асю, испуганно отшатнулись от неё. Их обескровленные лица, приобрели суровые выражения, руки- теребившие влажные платочки, сжались в кулаки, как будто они вновь увидели русских солдат, пришедших убивать их…
— «Я больше не смогла им ничего сказать, — прошептала Ася. Сколько бы они не старались расспрашивать, я не могла с ними говорить больше… я никогда больше не буду им, что-либо рассказывать… Сам дац, оц нахи диц кхи х1ум!» (У меня нет больше ничего, что я могла бы рассказать, таким людям. — Чеч. ред) Ася поправила волосы на голове, как-то съёжилась, оглядываясь вокруг невидящими глазами, и вытащив косынку, снятую когда заходила на интервью, крепко повязала её, на манер того, как повязывают восточные женщины.