С ростом национального самосознания
наука становится на службу казенному
патриотизму – и тогда историография начинает
отходить от истории. Факты или неверно
освещаются, или фальсифицируются в угоду
возникающему на прошлое взгляду.
Олжас Сулейменов
Человек, как правило, помнит все хорошее или плохое, что было совершено в его отношении со стороны других людей. Поддержка и помощь, оказанные тебе в то время, когда ты нуждался в них наиболее остро, – бесценны. Об этом с благодарностью вспоминают всю жизнь. Не стирается в памяти и безучастность людей, тем более – вероломство или предательство с чьей-либо стороны. Особенно, когда все это исходит от твоих друзей и близких. Первое – облагораживает отношения между людьми, одухотворяет и объединяет их. А второе, наоборот, – вызывает низменные чувства, озлобляет и разъединяет людей.
В самое тяжелое для чеченского народа время, когда, в результате известных событий, он был на грани физического уничтожения и реально стоял вопрос быть или не быть ему в будущем, чеченцы нашли приют и убежище у своих братьев-ингушей.
Этот акт братской помощи на всю жизнь останется в благодарной памяти чеченского народа. Дела резахуьлда, г1аддайна шайна т1ебаьхкинчу нохчашна г1о мел динчарна!
Но, в то же самое время, из-под пера отдельных ингушских авторов вышел ряд не достойных порядочных людей (нах болчу нахехь товш доцу) клеветнических статей и книг, фальсифицирующих историю Чечни и оскорбляющих достоинство чеченского народа. Такие ингушские деятели от науки, как, например, И. Абадиев, Н. Кодзоев, А. Танкиев, Р. Сагов, «засветившиеся» своим «творчеством», а также и те, кто «не засветился», но, безусловно, стоит за целенаправленной кампанией по дискредитации чеченского народа, покусились на самое святое для любого народа – национальную историю. По всей видимости, вышеназванные авторы решили, что с чеченцами покончено и, как говорится, принялись «делить шкуру не убитого медведя».
Что касается чеченских ученых, то они, в целом, проигнорировали эти античеченские выступления некоторых своих самостийных собратьев и коллег. Сделали они это, во-первых, потому, что чеченскому народу тогда было вовсе не до вопросов своего этногенеза, решался вопрос его физического существования. Во-вторых, провокационную стряпню о чеченцах писали практически не известные научной общественности любители истории и устного народного творчества, «творения» которых не выдерживали никакой объективной критики. В большинстве случаев, они основывались на голословных утверждениях, в лучшем случае – на так называемых ингушских «преданиях», «легендах» и «генеалогических схемах», зачастую сочиненных на скорую руку как самими представителями этих генеалогических династий, так и специалистом по «историческому» мифотворчеству И. Дахкильговым.
Отсутствие должной реакции на эти выпады объяснялось еще и тем, что чеченцы воспринимали это как издержки роста складывающейся молодой ингушской национальности и как попытки ее лидеров создать любой ценой собственную, отличную от чеченской, национальную идентичность ингушей. Как известно, ингуши в массовом сознании российского и зарубежного обывателя до сих пор ассоциируются с чеченцами и им приходится предпринимать массу усилий, чтобы доказать свою «самость».
Исходя из несомненной исторической общности судеб чеченского и ингушского народов (оскорбляя чеченцев, ингуши, прежде всего, оскорбляют самих себя, и наоборот) в Чечне надеялись, что фальсификаторов прошлого братских народов, провоцирующих межнациональную напряженность, призовут к ответу сами ингуши, а их мифотворчество будет жестко пресечено. Но не тут-то было…
Крайне опасные как для нашей страны в целом, так и конкретно кавказских народов идеи национальной исключительности и превосходства одного народа над другими (в нашем случае – просто смешные) не только не были категорически запрещены, а из полулегальных, самиздатовских статей и брошюр благополучно перекочевали в довольно-таки солидные издания, претендующие на научность. Это учебные пособия для школьников, различные издания по истории Ингушетии, официально выходящие под грифом министерства образования Республики Ингушетия, Ингушского государственного университета, Ингушского научно-исследовательского института гуманитарных наук им. Ч. Ахриева.
Так, к примеру, в 2002 году вышло до предела напичканное всевозможными националистическими пассажами учебное пособие для 7-9 классов общеобразовательных школ некоего краеведа Н.Д. Кодзоева «История ингушского народа с древнейших времен до конца XIX века», по которому обучают детей в школах Ингушетии. В этом же году вышел сборник «Г1алг1ай турпала иллеш» (составитель М.А. Матиев, научный редактор И.А. Дахкильгов) с «ингушскими» героическими песнями, большинство из которых, на самом деле, – чеченские. В 2005 году выходит вторая книга И. Абадиева «Эздел – формула земной жизни», «доказывающая» национальную исключительность ингушей и превосходство ингушского народа над соседними кавказскими народами. В 2007 году вышла книга А.Х. Танкиева «Эздел – ингушская этика» (до этого, в 1997 году, вышла его же книга под названием «Духовные башни ингушского народа»). В этих книгах автор, уничижительно отзываясь о культуре и традициях соседних народов, пытается записать за ингушами все духовно-нравственное наследие не только нахов, но и всего Кавказа. В 2011 году выходят довольно внушительные по объему и солидные по оформлению и иллюстрациям издания «К древней и средневековой истории ингушей» (сборник статей, составленный А.-М. Дударовым и Н. Кодзоевым) и «История Ингушетии» (труд авторского коллектива сотрудников Ингушского научно-исследовательского института гуманитарных наук). В данных изданиях продолжается пропаганда идей «избранности» ингушского народа и «доказывается» тезис о происхождении не только чеченцев, но, как минимум, всех народов Кавказа и Передней Азии от ингушей.
Как мы видим, идет усиленная накачка ингушской молодежи чрезвычайно опасными националистическими идеями. Это своего рода мины замедленного действия, которые, при нашем бездействии, очень скоро начнут взрываться. Мы хорошо помним, к какой трагедии привела такая же накачка на рубеже веков в Чечне. Не замечать этого и молчать – преступно.
Так как в рамках небольшой статьи невозможно проанализировать все вышеназванные издания, остановлюсь на довольно-таки объемистой книге «История Ингушетии», вышедшей в 2011 году под эгидой Ингушского научно-исследовательского института гуманитарных наук им. Ч. Ахриева во главе с известным фольклористом, доктором филологических наук, профессором Ибрагимом Дахкильговым.
Книга издана тиражом в 1000 экземпляров. В редакционную коллегию издания кроме самого Ибрагима Дахкильгова входят: З.Р. Дзуматова, М.Б. Долгиева, М.М. Картоев – зам. отв. ред., М.А. Матиев, Р.С. Хаутиев. Рецензентами являются доктор исторических наук, профессор М.А. Агларов и доктор исторических наук, профессор Т.С. Цолоев.
Для придания большей основательности и значимости своей работе, авторы «Истории Ингушетии» предварили ее вступительным словом Президента Республики Ингушетия Ю.-Б.Б. Евкурова, который высоко оценил труд коллектива Ингушского НИИ (по всей видимости, он не был знаком с содержанием книги и, тем самым, банальным образом подставлен). Ю.-Б. Евкуров пожелал авторам «не останавливаться на достигнутом и продолжать совершенствовать и дополнять данное исследование» (с.5).
Чтобы не быть голословными, приведем некоторые примеры из данного издания, наиболее ярко демонстрирующие откровенный дилетантизм и отсутствие научности в сомнительных изысканиях его авторов.
На 16 странице введения авторы издания называют ингушскими практически все общества Чечни, кроме Нохчмахкахоевцев (их, скорее всего, оставили, так сказать, «на закуску», ведь они же тоже являются выселенцами из горного Нашха) – Аьккхий, Орстхой, Маьлхий, М1айстой, Кей, Т1ерлой, Мулкъой, Шотой, Ч1аьнтий, Шарой, Ч1инхой, Ч1ебарлой. «Все эти этнотерриториальные группы были изначально ингушеязычными и развивались в едином этнокультурном пространстве», – заявляют авторы, не постаравшись привести ни одного доказательства своему оригинальному заявлению. Насколько это соответствует действительности, думаю, нет никакой нужды доказывать, достаточно сказать, что все эти общества являются основой чеченского народа, так же, как таковыми до конца XVIII века являлись и несколько западных нахских (нахчийских) обществ, на основе которых впоследствии образовался ингушский народ.
Авторы совершенно верно отмечают, что Кавказская война «оказала огромное влияние на весь ход последующей истории региона. В том числе, она способствовала существенному перекраиванию исторически сложившихся этнических границ, формированию новой этнополитической ситуации, заключавшейся, прежде всего, в строгом разделении на административно-территориальные единицы территории Северного Кавказа и упорядочении в рамках последних горских народов». Но они делают из этого совершенно неверный и по сути своей абсурдный вывод. Вот что они пишут: «В частности, именно такое влияние Кавказская война оказала на этнополитическую историю ингушских этнотерриториальных групп, расселявшихся в XIX веке на территории современных Ингушетии и Чечни, в горах и на плоскости от Терека и до Аргуна» (с.18-19). Вот оно как! На самом деле все было как раз ровно наоборот. Действительно, именно Кавказская война и то, что ингуши не приняли к этому времени ислама (хотя процесс перехода западных нахчийских обществ в мусульманство к тому времени уже начался) – были одними из основных факторов, разделивших единый нахчийский этнотерриториальный субстрат на два народа. Царская Россия, уже давно положившая глаз на Кавказ, в соответствии с известным имперским принципом «разделяй и властвуй», разделила единое нахчийское сообщество на две части, противопоставив их именно по религиозному принципу. Запоздай Россия с покорением Кавказа еще лет на пятьдесят, западные нахчийские общества, вне всякого сомнения, приняли бы ислам и единая религия – единственное, что, по существу, отделяло их от своей основы, окончательно сплотило бы все нахчийские общества с единым языком, культурой, религией и менталитетом в один, а не два народа.
О каких «ингушских этнотерриториальных группах, расселявшихся в XIX веке на территории современных Ингушетии и Чечни, в горах и на плоскости от Терека и до Аргуна» идет речь? Разве данная местность до XIX века не была заселена? В Чечне, особенно в горной ее части, плотно заселенной чеченцами, образно говоря, яблоку тогда негде было упасть.
Каким образом эти «этнотерриториальные группы» могли быть ингушскими, если к этому времени не было самого ингушского народа? Этнонимом «ингуши», вернее «ингушевцы», тогда обозначали не отдельный народ, а жителей конкретного селения Ангушт, представлявших людей различных западных нахчийских обществ. В то же самое время, представители других западных нахчийских обществ имели собственные названия: галгаевцы, джейраховцы, назрановцы и т.д.
Совершенно нелепым выглядит следующее утверждение авторов книги: «Разрыв близкородственных ингушам ингушеязычных обществ (дальние кисты) с западными собственно ингушскими обществами и их постепенная ориентация на Чечню наметились с завершением строительства Сунженской линии и административно-территориальными реформами на Северном Кавказе во второй половине XIX века» (с.19). Во-первых, «дальними кистами» в российской имперской историографии называли чеченские общества М1айстой, Маьлхий и Хилдехьарой (иногда к ним причисляли Т1ерлой и Кей), которые располагались на границе с Грузией (часть на территории непосредственно самой Грузии). Но даже если бы их называли совсем по-другому, они бы все равно остались чеченцами. Такова объективная реальность, с которой нельзя не считаться. Не отрицая общеизвестного факта близкородственности этих обществ с ингушами, как и вообще всех чеченских и ингушских обществ друг с другом, мы задаемся естественным вопросом, отчего они это, вдруг, из чеченоязычных стали «ингушеязычными»? Из факта, что их диалекты близки к ингушскому наречию, вовсе не следует, что они относятся к нему. С таким же успехом можно утверждать, что ингуши говорят на маьлхинском, майстинском или хилдехароевском наречиях чеченского языка.
Во-вторых, каким образом Сунженская линия могла разорвать «близкородственные ингушам ингушеязычные общества (дальние кисты) с западными собственно ингушскими обществами», если и те, и другие проживали глубоко в горах, на границе с самой Грузией, а Сунженская линия находилась на плоскости? Как говорится, «где дом, а где Кура?».
А Сунженская линия, как известно, была построена, чтобы «разорвать» горных и равнинных нахчийцев, а не горцев между собой.
Тот самый «разрыв», о котором говорят авторы издания, на самом деле, произошел между несколькими западными нахчийскими обществами (ингушами), не принявшими ислам, и близкородственными им чеченцами-мусульманами в начале Кавказской войны.
Что же касается «административно-территориальных реформ на Северном Кавказе», то именно из-за этих не до конца продуманных действий, часть представителей западных нахчийских обществ (орстхоевцев, маьлхий и аьккхий) осталась за пределами административно-территориальных образований (округов) своего этноса (чеченцев). Под давлением местных чиновников, они были вынуждены записываться ингушами, чтобы не подвергаться дискриминации с их стороны. Вместе с тем, они никогда не считали и не считают себя до сих пор «г1алг1ай».
Такие «глубокомысленные» выводы по поводу языковой принадлежности горных чеченцев (какой же может быть язык у коренных чеченцев, кроме своего родного?) авторы делают на основе мнения исследователя А.Н. Генко. Он, в своей работе «Из культурного прошлого ингушей», основываясь на внешней схожести диалектов нагорной Чечни с ингушским диалектом, назвал эту группу наречий «условно ингушской». (А.Н. Генко «Из культурного прошлого ингушей», Ленинград, 1930 г.).
Во-первых, Генко ничего не утверждал. Он писал об определенном сходстве диалектов нагорных чеченцев с ингушским наречием. Но это совсем не предполагает, что они должны быть ингушскими. На то они и диалекты, чтобы отличаться от литературного языка. Во-вторых, Генко, скорее всего, не знал, что все плоскостные чеченцы – это выходцы из гор. Не было ни одного коренного чеченского тайпа, не имеющего своей горы и родовых башен в горах. В-третьих, нельзя, основываясь на мнении одного исследователя, делать такие далеко идущие выводы. Тем более, когда десятки других, известных во всем мире, ученых придерживались насчет этого прямо противоположного мнения и вполне обоснованно считали ингушей «одним из колен чеченского племени», а ингушский язык – диалектом чеченского языка.
Общеизвестным и непреложным фактом является то, что современные чеченцы и ингуши являются близкородственными народами, с единым языком, религией, традициями, культурой, общностью происхождения и национального самосознания. До конца XIX века в русской исторической литературе их называли одним этнонимом «чеченцы» или «чеченское племя», включавшим в себя все нахские (нахчийские) общества Северного Кавказа. Умалт Лаудаев – один из первых чеченских этнографов – пишет: «Племя это, как увидим ниже, образовалось под снеговыми горами близ истоков р. Аргун, откуда уже, нуждаясь в земле, стало расходиться по другим местам. Оно заняло горы бывшего Назрановского округа и Чабирлой, впоследствии водворилось в Ичкерии и Аухе; наконец, после ухода русских с плоскости Чечни за Терек, занимает плоскости и тем заканчивает свое расселение». (Лаудаев У. Чеченское племя. Сборник сведений о кавказских горцах. Тифлис, 1872 г., Вып. VI – Отд.1, стр. 1-62).
В отличие от Генко, такие известные исследователи как Бутков, Клапрот, Потоцкий, Шегрен, Фрейтаг, Гюльденштедт, Броневский, Розен, Зубов, Берже, Дубровин, Потто, Загурский, Ахриев, Лаудаев и др. по праву считали западные нахчийские общества, жившие в то время в верховьях рек Асса и Терек, составной и неотъемлемой частью союза чеченских (нахчи) обществ, так же, как и аьккхий, маьлхий, нахчмахкахой, орстхой, т1ерлой, шарой, шотой, ч1аьнтий, ч1ебарлой.
Не вайнахских – этот термин был введен в оборот вместо общепризнанного собирательного этнонима «нахчи», вплоть до 30-х годов прошлого века объединявшего своим именем все нахчийские (нахские) общества северокавказского региона, названные русскими «чеченцами».
Никто не отрицает «близости диалектов обществ горной полосы Чечни – от Ингушетии до реки Аргун – к ингушскому языку», так же как и близости самого ингушского наречия к чеченскому языку. О близости наречий ингушского общества к чеченскому языку и кровном родстве чеченского и ингушского народов написано множество научных трудов, в том числе и ингушскими учеными. Дело в том, что авторы рассматриваемого нами издания вместо того, чтобы на основе близости наших языков сделать вывод о единстве наших народов, почему-то стараются обосновать этим нашу разность или, в крайнем случае, – первородство ингушей по от ношению к чеченцам. А заодно пытаются посеять семена недоверия и вражды среди самого чеченского народа.
Современный чеченский литературный язык (так же, как и ингушский) очень молод. Он сформировался на основе плоскостного диалекта, на котором говорило большинство жителей Чечни (Нахчийчоь/Нахийчоь). В свою очередь, плоскостной диалект, как основа языка будущей единой нахчийской нации, вырабатывался на протяжении нескольких столетий из всех диалектов чеченских (нахчийских) обществ, в том числе и наречий нескольких западных (ингушских) обществ.
Если мы внимательно посмотрим на особенности чеченских диалектов и наречий и на их распространение по отдельным нахчийским территориям и обществам, то увидим интересную картину. При движении с востока Чечни на запад эти диалекты плавно, без резких скачков, переходят один в другой. С «ийкающего» (например, «алийта») ножай-юртовского говора на довольно-таки своеобразный «айкающий» («алайта») веденский; в свою очередь, веденский говор незаметно переходит в шаройский (занимающий промежуточное положение между веденским и шатойским наречиями); шаройский – в соседний шатойский и чантийский; те постепенно переходят в терлоевский говор; терлоевский – в нашхойский и галанчожские говоры; они, в свою очередь, – в аккинский, орстхойский и мялхинский диалекты и говоры; а последние – в наречия, на котором говорят ингуши.
То же самое можно наблюдать и в обратном направлении. Что интересно, нет никаких резких перепадов, одно наречие плавно переходит в другое. Соседние диалекты и говоры абсолютно понятны и тем, и другим и практически мало чем отличаются друг от друга. Тогда как разница между самым восточным – ножай-юртовским – говором и крайне западным – назрановским – диалектом единого нахчийского (чеченского) языка более существенная, но не до такой степени, чтобы респонденты, говорящие на них свободно, не понимали друг друга. Весь спектр этих диалектов и говоров, как семь цветов радуги, представляет собой неразрывное единство нахчийского языка. Именно поэтому такие нахчийские къонахи, как Заурбек и Дошлуко Мальсаговы, Халид Ошаев, Магомед Мамакаев, и предлагали в 30-е годы прошлого столетия ввести для близкородственных чеченского и ингушского языков единую письменность, которую известный ингушский ученый З. Мальсагов условно называл «общечеченской письменностью». Он-то, наверное, понимал, что он предлагает. И, без всякого сомнения, был не меньшим патриотом своего народа, чем абадиевы и кодзоевы.
Говоря о башенной архитектуре, авторы издания пишут, «что родоначальниками башенного строительства в горной зоне, охватывающей территорию современной Чечни, Ингушетии, Осетии и горной части Восточной Грузии, являются предки ингушей. Это косвенно подтверждается этногенетическими преданиями народов» (с.122). Что касается преданий, то большинство из них (особенно ингушские), записанные российскими исследователями еще в XIX веке, строительство башен связывают с пришлыми народами: греками, грузинами, армянами, какими-то мифическими племенами: «тиндами, «мидами», «вамполож». А вот относительно того, кто является родоначальником в строительстве башен, то как раз с уверенностью можно утверждать, что это были совсем не предки современных ингушей (как отдельного народа). Об этом наглядно свидетельствуют некоторые башни, находящиеся в горной Чечне или Грузии. По свидетельствам ученых, они намного древнее, чем башни, построенные на территории современной Ингушетии. Другое дело, качественные характеристики башен. В этом отношении можно согласиться с тем, что «в количественном и качественном отношениях башенное строительство получило наибольшее развитие в период средневековья именно на территории горной Ингушетии» (с.122). Но тут важно то, с чем это было связано? А связано это было с относительно поздним, в сравнении с чеченцами, выселением ингушей с гор на плоскость (примерно на 200-300 лет), когда строительство башен в Ингушетии интенсивно продолжалось еще на протяжении несколько столетий, в то время как на территории горной Чечни оно, в основном, прекратилось. Естественно, строительство совершенствовалось и качество башен становилось лучше.
Дальше – больше. Продолжая свои потуги «доказать», что ингуши везде и во всем были первыми, авторы издания, абсолютно не считаясь с реалиями, начинают иногда беспардонно лгать. Так, они пишут, что не только горы, но и плоскость еще до XVI века контролировали ингуши. Но, как известно, плоскостью могли владеть только многочисленные и сильные народы. Ни того, ни другого качества, к сожалению, у небольшой тогда по численности западной части нахчийцев (ингушей) не было. Численность западных нахчийцев (ингушского народа, как такового еще не было) даже в 1785 году, не говоря уже о XVI веке, составляла всего лишь 11 тысяч человек, вместе с женщинами, стариками и детьми. (В. Кабузан. Население Северного Каказа в XIX-XXвеках. С.-Петербург, 1996 г., с.145).
Это население всего лишь одного среднего села на плоскости. Какие тут могут быть амбиции?!
Действуя по известному методу: «чем наглее ложь, тем лучше в нее верят», авторы пишут: «… поход кабардинского князя Темрюка Идарова конца 1562 года был направлен против равнинного и предгорного населения правого и отчасти левого побережья Терека, которое было ингушеязычным». В учебном пособии Н. Кодзоева, князь Темрюк, совместно с отрядами ногайских мурз и 1000 казаков под командованием Григория Плещеева, присланных ему на помощь русским царем Иваном Грозным, организует «поход в Ингушетию». «В результате этого объединенного кабардино-ногайско-казацкого похода на равнине было разгромлено, судя по русским летописям, 164 населенных пункта. (Интересно было бы знать названия этих сел и что это за летописи? Неужели И. Дахкильгов начал «писать» и русские летописи? – авт.) Ингуши вновь ушли в горы. На их бывшей территории расселились кабардинцы». И никаких ссылок на какие-то серьезные источники и исследования, если не считать таковыми фантазии абадиевых и кодзоевых!
А вот как все было на самом деле. Русский царь Иван IV (Грозный) был женат на дочери кабардинского князя Темрюка Идарова, который, естественно, проводил прорусскую политику на Северном Кавказе. Так вот, в 1562 году Иван Грозный, по просьбе Темрюка, в связи с угрозой его смещения протурецки настроенными западными кабардинскими князьями, посылает ему на помощь из Астрахани 500 стрельцов и 500 казаков во главе с Григорием Плещеевым. Воспользовавшись русской помощью, Темрюк организовывает совместный поход против князей западной Кабарды, во главе с Пшеопшоко Кайтукиным. В этом походе он нанес сокрушительное поражение объединенному кабардинскому и ногайскому войску Кайтукина и хана Малой Ногайской орды Казыя Уракова, являвшегося зятем Кайтукина. Как мы видим, никакого «завоевательного похода против ингушей, живущих на равнине» Темрюка Идарова не было, так как ингушей, вернее, представителей западных нахчийских обществ, на равнине тогда не было, тем более – на западе Кабарды. Все это – видения воспаленного воображения Кодзоева.
Откровенная ложь, фальсификация, подлог, подтасовка фактов, дилетантство, банальная демагогия – основные составляющие учебного пособия Н. Кодзоева и «произведений» ряда ингушских псевдо-ученых.
«Присвоив» себе всю горную Чечню, вплоть до Чанты-Аргуна, а также прилегающую к этой части чеченских гор плоскость, авторы «Истории Ингушетии» продолжают дальнейшее «освоение» оставшейся части горной Чечни – общества Ч1ебарлой и Шарой. Причем, для этого используются самые изощренные методы. Так, «доказав», что чеченцы-аккинцы на самом деле вовсе не чеченцы, а ингуши, авторы продолжают и дальше проводить виртуальную «экспроприацию» чеченских обществ и их территорий. Они пишут: «Этнический термин «аьккхий» в этих географических широтах, по-видимому, включает в себя всех переселенцев с запада (с Ингушетии – авт.), получивших новый статус этнотерриториальности, в соответствии со структурой образования ингушских обществ… Так, среди общества Пхьарчой при расселении аккинцев на равнине в низовьях Терека выделилась группа под названием «Шарой». Другая группа аккинцев из того же общества расселилась на землях, граничащих с Акташским озером, – она именовалась «Шебарлой».
Целый параграф издания посвящен «ингушским» героико-эпическим песням «Илли». Непонятно о каких «ингушских «Илли» идет речь, если такого жанра как такового в ингушском фольклоре, в отличие от чеченского, не было вообще. Об этом в свое время писали известные чеченские писатели и ученые Х. Ошаев, М. Мамакаев, М. Ошаев, Х. Туркаев, Ш. Джамбеков, М. Бексултанов и др.
По различным свидетельствам, ингуши любили слушать чеченские «Илли», иногда и сами исполняли их, но эти «Илли» не были ингушскими. Да и сами ингуши, вплоть до 40-го года прошлого столетия не претендовали на них, пока некоторые ингушские исследователи, пользуясь своим служебным положением, впервые не опубликовали чеченские «Илли», собранные чеченскими исследователями у чеченских же исполнителей, как ингушские. Хотя «Илли» эти по своему содержанию были об известных чеченских героях и событиях, имеющих чеченскую основу. Специалисты из Москвы сразу определили происхождение этих «Илли» и назвали их публикацию, как ингушских, банальным плагиатом.
О нечистоплотности игр некоторых ингушских авторов, связанных с попытками присвоения чеченских «Илли», свидетельствует и тот факт, что они до сих пор по-разному называют этот жанр. Так, например, один из ведущих специалистов по ингушскому фольклору А.Х. Танкиев называет его «Или» (с одним «л» – авт.). Он считает, что «ингушский песенный эпос «Или», наряду с очевидной самобытностью и своеобразием (которую он почему-то не раскрывает – авт.), имеет много общих черт с аналогичным чеченским эпосом «Илли». (А.Х. Танкиев «Духовные башни ингушского народа». Саратов, 1997 г, с.103). Но, почему-то, большинство ингушских ученых, в том числе и директор Ингушского научно-исследовательского института гуманитарных наук им. Ч. Ахриева И. Дахкильгов, называют его так же, как и чеченцы – «Илли», с двумя «л». Чем же все это объяснить? Не может же это быть связано с тем, что все ингушские ученые (кроме Танкиева), пишущие про героико-эпические песни «Илли», имеют речевые дефекты и заикаются на первом же «л» этого слова? Несерьезно!
Героический эпос «Илли» сформировался на основе многовековой борьбы чеченского народа за свою независимость, а также борьбы чеченцев с кабардинскими, кумыкскими и ногайскими владетелями и, отчасти, казаками и русскими – за равнинные и притеречные земли. А ингуши, как известно, в подавляющем большинстве своем, во всех этих войнах участия не принимали.
Если мы говорим о едином нахчийском народе (чеченцев и ингушей вместе), то речь может и должна идти о едином фольклоре. В таком случае, имеет смысл говорить и о чечено-ингушских (нахчийских) героико-эпических песнях «Илли». Но если мы говорим о чеченцах и ингушах, как отдельных народах, и, соответственно, об отдельных чеченском и ингушском фольклорах (а ингушские исследователи говорят именно об этом), никакой речи об ингушских «Илли» быть не может. Все это можно сравнить с такой ситуацией, когда брат, отделившийся от своей семьи, начал бы претендовать на все его материальное и духовное наследие, нажитое совместным трудом всех ее членов в течение нескольких поколений. Когда, на самом деле, он имеет право назвать своим лишь только то, что принадлежит ему по праву наследства, и то, что он заработал или приобрел после отделения от своих собратьев и заведения собственной семьи.
Кавказская война явилась тем рубежом, который окончательно разделил единый нахчийский народ на две части. Из гор на равнину, как мы уже писали выше, ингуши выселились только через лет 200-300, когда плоскость у кабардинских и кумыкских князей уже была отвоевана и освоена родственными им чеченцами, у которых ингуши вначале и брали в аренду земли на равнине. Позже, после вхождения в подданство России, они отказались от аренды и, с помощью царской администрации, закрепили за собой арендованные у чеченцев и кабардинцев земли. Таким образом, за равнинные земли они не воевали (здесь они, в основном, расселились под покровительством русской военной администрации), в Кавказской войне они, как известно, не участвовали (во всяком случае, на стороне горцев). О чем могут быть у ингушей героические песни? Если только не о внутренних межродовых междоусобицах и разборках. Но такие деяния, как известно, в героических песнях не воспеваются.
О существовании у ингушей жанра героических песен «Илли», ни словом не обмолвился первый из чеченцев и ингушей фольклорист и этнограф, ингуш по происхождению, Чах Ахриев, который одну из своих работ даже назвал «Из чеченских сказаний». Обращает на себя внимание то, что авторы «Истории Ингушетии», перечисляя работы Ч. Ахриева, стыдливо «переименовали» эту его работу на «Из ингушских сказаний»! (с.256). Вот какими методами не брезгают пользоваться авторы «Истории Ингушетии».
Известный исследователь Ингушетии, лингвист Н.Ф. Яковлев в своей книге «Вопросы изучения чеченцев и ингушей» прямо говорит, что у ингушей нет жанра «Илли» и что такие песни ингушские гармонисты поют по-чеченски.
Профессор Л.П. Семёнов, много лет изучавший этнографию горной Ингушетии, так же не упоминает о существовании такого жанра устного творчества у ингушей. В своей работе «Туземцы Северо-Восточного Кавказа» он дает подробное описание исполнения чеченской героической песни: «Явилась откуда-то трехструнная самодельная балалайка. Молодой человек сел на траву и взял несколько аккордов. Затем он начал настраивать инструмент, а когда кончил, то дал свободу пальцам. Раздалась живая, хотя монотонная, но приятная мелодия. Говор понемногу стал утихать. На лицах чеченцев улыбка сменилась серьезным выражением. Все ближе подвинулись к музыканту; образовался кружок. Беспрерывно и долго лились живые звуки, пока музыкант не вдохновился. “Валай-лай иллалай лайла яллай!“ – запел он медленно и грустно, сначала тихо, потом все громче и громче…» ( Семенов Н. Туземцы Северо-Восточного Кавказа. СПБ, 1895, с.67).
Наконец, известные ингушские языковеды, основатели ингушской научной школы, Д. Мальсагов и О. Мальсагов также не упоминают о существовании этого жанра у ингушей. А Заурбеком Мальсаговым даже написана специальная работа «О чеченском стихосложении» на материале чеченских героико-эпических песен. Но и он в своем исследовании ни слова не говорит о существовании жанра «Илли» у ингушей.
Абсолютно смешной выглядит картина, когда авторы издания, говоря об «ингушских» героических песнях «Илли», в качестве примера приводят известные всему миру чеченские песни и называют их героев – реальные чеченские исторические лица – ингушами. Ведь имена всех этих героев – с колыбельных песен, с молоком матери – впитываются в естество чеченцев и бережно сохраняются на генном уровне.
Называть, например, таких знаменитых чеченских къонахов и мужей: терлоевца К1ахи Г1оната, чебарлоевца Ади Сурхо, бильтоевца Мади Жаммирзу или нашхоевца Алдама Г1езу ингушами – святотатство. Это, все равно, что называть чеченцами таких известных ингушских героев, как Колой-Канта, Орцхо К1охцала или Несархо Малсага. Вместе с тем, если мы не два, а один единый народ, то и те, и другие являются общими героями нахчийского народа. Как говорят русские, «дружба – дружбой, а табачок – врозь».
Представьте себе, если авторы издания творят такое с общеизвестными фактами, то что они не позволят себе сделать с малоизвестными и недостаточно очевидными фактами из истории наших народов?
Выдержку из записанного в свое время Семеновым примера исполнения чеченской героической песни авторы «Истории Ингушетии», как у них это принято, попытались представить как ингушскую. Для этого авторы выдернули из контекста все упоминания о чеченцах, как будто их и не было совсем (с.165). Нечестно!
И вообще, авторы издания, как черт ладана, боятся слова «чеченец» и, по мере возможности, стараются не использовать этот этноним. Так, рассказывая о переселении ингушей из Ангушта в местность Назрань, контролируемом тогда чеченцами и кабардинцами, авторы опять «забывают» сказать, что сделано это было с согласия кабардинцев и чеченцев, за что они, в определенный период, платили им даже дань. Дань эта представляла собой небольшую, чисто символическую, плату за аренду ингушами земли, на которой они проживали и вели хозяйственную деятельность. Как пишет Б.К. Далгат: «На плоскости до предгорий, до выселения ингушей, обитали сперва ногайцы; их вытеснили и сменили кабардинцы, занявшие пространство до р. Фортанги, т.е. Большой Чечни, и бравшие дань с ингушей и осетин… Это время совпадает с удалением кабардинцев и из Малой Чечни, по мере завладения со стороны чеченцев берегами Терека и Сунжи с их притоками. Чеченцы во второй половине XVIII столетия уже заходят в местности, занимаемые нынешними ингушами. Выходец из Большой Чечни Кети Арсамаков с горстью своих домочадцев основывает приблизительно в 1780-1785 гг. селение Сурхохи в 35 верстах от Владикавказа» (Б.К. Далгат «Родовой быт и обычное право чеченцев и ингушей».Москва, 2008, с.70).
Как пишет Н.Г. Волкова в своей статье «Переселение с гор на равнину на Северном Кавказе в XVIII-XX веках», «постоянное поселение ингушей в местности Назрань произошло в период между 1807-м и 1810 годами, причем поселенцы обязались платить подать кабардинцам и чеченцам. От кабардино-чеченской зависимости новые поселенцы избавились уже в 1810 году, благодаря «покровительству» Владикавказского коменданта». (Волкова Н.Г. Переселение с гор на равнину на Северном Кавказе в XVIII-XX веках. Советская этнография, 1971, №2, с. 40).
«Назрань в то время представляла из себя пустошь и была спорным местом между кабардинцами и чеченцами». (Б.К. Далгат «Родовой быт и обычное право чеченцев и ингушей». Москва, 2008, с.70)
А вот что пишет о переселении ингушей известный чеченский историк Далхан Хожаев:
«Переселение было осуществлено группой ведущих ингушских фамилий под покровительством мусульман-чеченцев и кабардинцев. За разрешение жить в местности Назрань ингуши обязались исповедовать ислам, а чеченцам и кабардинцам платить небольшую символическую подать. Комендант крепости Владикавказ генерал-майор Дельпоццо писал 13 июня 1810 года генералу от инфантерии Булгакову: «…по собранным мною достоверным сведениям, следующее свидетельство является справедливо: ингушский народ хотя и имел жительство свое в окружности сей крепости не в дальнем расстоянии, но совершенно верен Российскому правительству никогда не был… потом, выйдя в теснейший союз с кабардинцами и чеченцами, переселились все на место, именуемое Назрань, в расстояние отсель за 32 версты, приняли от них мулл, построили мечети, приступили к исповеданию Мухаммеданского закона и обязались как чеченцам, так и кабардинцам по условию платить подати» (АКАК об Ингушетии и ингушах. Назрань, 1995, с.70). Но авторы «Истории Ингушетии» в своей цитате от Дельпоццо опять тщательно секвестрируют контекст, убирая из него все, что связано с чеченцами и их ролью в переселении ингушей в местность Назрань (с.201).
В главе пятой авторы издания пишут, что «в записке Граббе о мерах по покорению ингушей говорится: «Для утверждения здесь русского владычества представляется два средства: 1) поселение казачьих станиц по Сунже и 2) возведение укреплений при главных выходах из гор». Первые казачьи станицы на территории Ингушетии были основаны в 1845г. – станица Троицкая на месте ингушского сел.Эбарг-Юрт и станица Сунженская (переименована в станицу Слепцовскую в 1851 г.) на месте сел. Кура-Юрт и Дебир-Юрт. В 1847 г. на Терском хребте, на месте ингушского сел. Махьмад-Хите, была основана станица Вознесеновская» (с.213).
О каких мерах «по покорению ингушей» пишут авторы, если ингуши (в отличие от чеченцев), добровольно вошли в состав России в 1770 году и «неукоснительно соблюдали и соблюдают до сих пор верность принятым на себя обязательствам», о чем ингушские лидеры любят неустанно заявлять, как по поводу, так и без него? О каком «покорении» ингушей может идти речь, если ингуши, вместе с осетинами, были самыми покорными России народами Северного Кавказа в период Кавказской войны? Более того, они сами принимали непосредственное участие в покорении других кавказских народов, в том числе и своих братьев-чеченцев, за что получали денежные вознаграждения, чины, звания и земельные наделы на равнине из рук царских чиновников. Ведь авторы сами признаются, что «назрановская милиция принимала активное участие в военных акциях в период Кавказской войны» (с.231). Так что Граббе, скорее всего, говорил о мерах по покорению Чечни, а не Ингушетии. Не зря авторы не дают никаких ссылок на первоисточники, подтверждающие это.
А что касается станиц Троицкой, Слепцовской, Вознесеновской, якобы основанных на месте ингушских селений, то это очередная ложь авторов издания. Станицы Слепцовская (Дебир-Юрт) и Троицкая (Обарг-Юрт), также, как и Ассиновская (Эха-Борзе), Нестеровская (Г1ажарийн-Юрт), Фельдмаршальская (Алхасте) и Карабулакская (Элдархан-г1ала) были построены на месте орстхоевских (чеченских) сел, а станица Вознесеновская – на месте чеченского села Мохьмад-хит1е. Жители всех этих сел, в отличие от ингушей, наряду со всеми чеченцами, оказывали яростное сопротивление царским войскам. После окончания Кавказской войны часть из них переселилась в Турцию, а часть, оказавшись в пределах административной границы Ингушетии, была частично ассимилирована ингушами. Граница Ингушетии и Малой Чечни, входящей в Имамат, проходила совсем рядом с Назранью.
Рассказывая об административно-территориальной реформе 1860 года, авторы издания пишут: «Ингушетия была разделена на Назрановский и Аргунский округа. (В дальнейшем, в 1883 году, Аргунский округ был присоединен к Чечне и его жители ассимилированы чеченцами). Такое неожиданное открытие авторы делают со ссылкой на Г. Вертепова. А в самой ссылке на него написано буквально следующее: «Г. Вертепов отмечал, что дальние кистины относились раньше к ингушам и лишь «в настоящее время эту группу чеченского населения относят к собственно чеченцам». Как можно до такой степени извращать и ставить с ног на голову все, что касается чеченцев? Недостойно!
На самом деле все обстояло совсем по-другому. Во-первых, никакого «присоединения Аргунского округа к Чечне и ассимиляции его жителей» не было и быть не могло по определению. Аргунский округ никогда не входил в Ингушетию, он всегда являлся составной, основополагающей частью Чечни, а его жители были коренными чеченцами. Им даже в голову не могло придти, что в начале XXI века авторы «Истории Ингушетии», работающие над созданием «великого» прошлого ингушского народа, назовут их «ингушеязычными». Так что ни присоединять что-либо, ни ассимилировать кого-либо не было совершенно никакой необходимости – все и так было чеченским. Во-вторых, при определении границ административно-территориальных округов, земли некоторых чеченских обществ (Аьккхий, Мержой) случайно оказались в составе Ингушского (Назрановского) округа. Необходимо признать, что российская администрация на Кавказе при осуществлении своей административно-территориальной политики не только не отвергала, но и всячески использовала сложившиеся на местах этнотерриториальные границы. В 1866 году, по настоятельной просьбе жителей этих обществ объединить их с соплеменниками, т.е. с чеченцами, эти общества были переданы в состав чеченского Аргунского округа. По всей видимости, это и называют авторы «Истории Ингушетии» присоединением Аргунского округа к Чечне. Что это – некомпетентность или попытка извратить историю? Скорее всего – второе.
А вот что пишут авторы о песнях религиозного содержания «назам»: «… во второй половине XIX века значительная часть традиций и поэтических средств ингушского песенного эпоса илли стала обслуживать песни религиозного содержания назым. Эти песни, исполняемые обычно солистом в сопровождении хора, по форме исполнения, по своей роли и значимости для народа «заменили» героический эпос».
Как говорится, «свежо предание, но верится с трудом». Религиозно-духовный жанр фольклора «Назам» – это религиозные песни, прославляющие единого бога Аллаха, Его пророка Магомеда, асхабов и других ближайших сподвижников пророка, известных авлия – основателей различных суфийских вирдов, а также философские размышления на тему бренности мирской жизни, основанные на исламском восприятии мира. У чеченцев этот своеобразный жанр устного народного творчества, в связи с более ранним принятием ислама, имеет историю в несколько сотен лет. У ингушей же подобного жанра фольклора не было по той простой причине, что они не могли воспевать и восхвалять то, чего они еще не знали и во что они в то время еще не верили. Как могло быть такое, что «во второй половине XIX века значительная часть традиций и поэтических средств ингушского песенного эпоса илли стала обслуживать песни религиозного содержания назым», если известно, что мусульманство ингуши приняли как раз только в середине XIX века? Н. Грабовский в своей работе «Ингуши» пишет об этом так: «Можно сказать, что только теперь, после покорения Чечни (1859 год), ингуши начинают становиться истыми мусульманами, имея в каждом селении мулл-чеченцев, учеников Дагестана, которые с особенным рвением набросились наставлять ингушей на путь мусульманства. До этого же ингуши, как кровные враги с Шамилем, главным руководителем исламизма в восточной части Кавказа, были очень плохими мусульманами…». По большому счету, ислам утвердился в Ингушетии только в XX веке. Называть большинство ингушей настоящими мусульманами до этого, когда они не совершали даже намаза, вряд ли бы было правомерно.
Вот что продолжает писать по этому поводу все тот же Н. Грабовский: «Несмотря на хлопотливую заботливость чеченских мулл о полном водворении магометанства, ингуши еще продолжают почитать воскресный день почти наравне с пятницею и признают за праздник Светло-Христово Воскресенье». («Сборник сведений о кавказских горцах», издание Кавказского Горского Управления, выпуск XI, Ингуши, Тифлис, 1876 г., 25). Как вспоминают чеченские старейшины, ингушские старцы любили шутить, что у некоторых из них до сих пор сохранилась вяленая свинина, заготовленная ими в период язычества.
Авторы, наверное, спутали «назам» с более древним нахчийским «узам», которые у ингушей, так же, как и у чеченцев, действительно, имели достаточно широко распространение. Религиозные песни «назам» зародились в Чечне с принятием ислама. А ингуши переняли их у чеченцев совсем недавно, и собственных оригинальных текстов «назамов», кроме чеченских, у них не было.
Таким образом, для зарождения известных нам «Назам», так же, как и для «Илли», у ингушей не было соответствующих исходных базовых условий, которые были у чеченцев. Как поется в одной из чеченских лирических песен: «Стиглахь марха йоцуш – дог1а дог1ар дац, кийрахь бала боцуш – б1аьрг боьлхур бац».
И вообще, на литературном ингушском языке почти невозможно классическое исполнение ни «илли», ни «назам», из-за особенностей самого ингушского наречия. Дело в том, что в отличие от чеченского, в ингушском языке много усеченных форм, когда большинство слов заканчивается на согласные звуки, т.е. закрытые слоги, что не совсем благоприятствует его широкому использованию в вокальном искусстве. С усеченными формами слов голос не потянешь, а в «илли» и «назаме» без этого нельзя обойтись. А чеченский язык, как известно, является одним из самых плавных и певучих среди всех языков народов Кавказа. При исполнении «илли» или «назам», ингушские исполнители, как бы они ни старались, просто бывают вынуждены использовать полные чеченские формы слов, вместо своих усеченных, и тогда обрывистый ингушский язык, к удивлению, становится мало чем отличимым от плавного чеченского языка.
Связано это с недостаточной развитостью ингушского языка, оказавшегося на протяжении продолжительного времени, в силу известных нам причин, в замкнутом от внешнего мира пространстве. А то, что чеченский язык имеет около десятка форм повелительного наклонения, вместо одной-двух, как в ингушском, – наглядная демонстрация богатства и развитости чеченского языка, а не наоборот. В чеченском языке есть формы повелительного наклонения, выражающие просьбу, есть формы, выражающие неукоснительное требование или приказ, и даже есть несколько форм, занимающих промежуточное положение между двумя первыми.
В главе «Ингушетия в начале XX века – 1917 год» авторы пишут: «Ингушетия, как и Кавказ в целом, в данный период во многом изживала еще последствия Кавказской войны. Это отражалось на самых различных сферах жизни края и населявших его народов: и экономической, и общественно-психологической, и даже демографической. Так, доля не вовлеченных формально в Кавказскую войну ингушей среди народов Северного Кавказа в 1835-1858 гг. снижается с 1,5 до 1,2 %» (с.277).
Как все это понимать? Не хотят же сказать авторы о негативных последствиях Кавказской войны для ингушей, как всем известно, всячески обласканных и облагодетельствованных царской администрацией, наряду с грузинами и осетинами, за всестороннюю (в том числе и военную) помощь в покорении горцев? Ведь все значимые свои приобретения (особенно территориальные) ингуши приобрели, ловко используя складывающуюся политическую конъюнктуру, именно в период Кавказской войны и в годы установления Советской власти на Северном Кавказе. Так что, ингуши, в отличие, например, от чеченцев, не «изживали» (в таком случае им пришлось бы возвращаться обратно в горы), а осваивали в целом позитивные для себя последствия Кавказской войны.
Что означает сентенция «не вовлеченных формально в Кавказскую войну ингушей»? А договор от 1770 года или Акт от 1810 года с Россией, подписанные ингушскими лидерами, тоже были формальными? Или авторы имеют в виду под ингушами абсолютное большинство орстхойцев, аккинцев и галашевцев (галайцев) – представителей западных чеченских обществ, входивших в Имамат Шамиля и покрывших себя славой в жестоких сражениях с царскими войсками? Нет уж, извините. Объясните тогда, во имя какой высокой и благородной цели ингушская милиция, вместе с царскими войсками, сжигала орстхойские, аккинские и галашевские населенные пункты и убивала их жителей, если те были ингушами? Что может быть выше и благородней братства?
А насчет доли «не вовлеченных формально в Кавказскую войну ингушей среди народов Северного Кавказа в 1835-1858гг., снизившейся с 1,5 до 1,2 %», то авторы, по привычке, передергивают факты. Вот как об этом сказано в работе В. Кабузана «Население Северного Кавказа в XIX-XX веках», на которую и ссылаются авторы «Истории Ингушетии»: «Численность и удельный вес других этносов в регионе (на Северном Кавказе – авт.) изменилась мало и, учитывая недостаточную надежность сведений о них, делать какие-либо расчеты об их движении рискованно. Доля их понижается из-за сильного притока в регион русских и украинских мигрантов (адыгейцев – с 29,9 до 25,5%, чеченцев – с 10,0 до 8,5%, ингушей – с 1,5 до 1,2%, даргинцев – с 7,3 до 5,8, ногайцев – с 5,5 до 5,3%)». Таким образом, мы в очередной раз убеждаемся в недобросовестности авторов издания, пытающихся представить снизившуюся за период с 1835 по 1858 год долю ингушей среди народов Северного Кавказа на 0,3% с их участием в Кавказской войне (за тот же период у адыгейцев она снизилась на 4,4%, у чеченцев на – 1,5%, у даргинцев – на 1,5%).
Это еще один наглядный пример двойственной политики ингушских лидеров, пытающихся представить ингушей участниками Кавказской войны, как с одной, так и с другой стороны, в зависимости от сложившейся политической конъюнктуры.
Сколько же слов сказано о решающем вкладе ингушей в дело установления советской власти на Северном Кавказе и о так называемой Красной Ингушетии – авангарде горских республик, стремящихся к светлому будущему! В том числе, и в данном издании. «Друг ингушского народа» Серго Орджоникидзе так вспоминал о трагических днях защиты советской власти на Северном Кавказе: «… это был момент неуверенности, когда за нами не шли, а на нас робко оглядывались. И в этот момент одиночества Советской власти, маленький ингушский народ весь встал на защиту Советской власти» (Очерки истории Чечено-Ингушской АССР. Т. 2, с.38).
Но ингуши, на самом деле, встали не на защиту советской власти и не ради коммунистической идеи, а за возвращение своих утерянных земель в Тарской долине. Многие видные ингушские деятели, в особенности офицерство, как раз были на стороне Деникина. Подвигнул ингушей на выступление против добровольческой армии Деникина, опиравшегося главным образом на казачество, соратник вождя мирового пролетариата, большевик Серго Орджоникидзе. Выступая на съезде ингушского народа в с. Базоркино, он громогласно заявил, что «Советская власть согласна передать ингушам земли четырех казачьих станиц, отделявших горную Ингушетию от плоскостной». Это станицы Воронцово-Дашковская, Тарская, Сунженская и Камбилеевские хутора. Именно за эти земли, отобранные у них царской властью, а также за г.Владикавказ, и воевали ингуши.
Кроме всего прочего, С. Орджоникидзе обещал ингушам помочь с созданием собственной республики, которое, впоследствии и было выполнено. Создание собственного государственного образования западных нахчийских обществ (ингушей) уже «де-юре» разделило единый народ на две части.
Несколько комментариев по поводу некоторых цитат из «Истории Ингушетии», в которых авторы пишут о якобы существовавшей в ЧИАССР дискриминации ингушей: «Оставалось очень тяжелым социально-экономическое положение ингушских районов Чечено-Ингушетии, серьезные проблемы имелись в развитии образования, здравоохранения и т.д.» (с.443); «школ не хватало, подавляющее большинство из них работало в две смены»(444); «депортацию 1944 года Ингушетия встретила, как аграрно-нефтяное «приложение» в составе общей Чечено-Ингушской АССР» (с.443); «массовая безработица являлась еще одним – , пожалуй, главным – бичом ингушской социально-экономической жизни» (с.444); «в Чечено-Ингушетии не было ни одного ингушского вуза (института или тем более университета)» (с.444); «высокая детская и общая смертность в целом привели к тому, что, несмотря на высокие темпы естественного прироста населения, по данным переписи 1979 года, количество ингушей составило всего 279 тысяч человек» (с.445).
Социально-экономическое положение чеченцев было не лучше, чем у ингушей. В Урус-Мартане или Шалях, не говоря уже о горных районах, люди жили так же, как и в Назрани. Безработицы было если не больше, то не меньше, на заработки за пределы республики выезжали десятками тысяч. Практически вся промышленность республики была сосредоточена в Грозном. Город исторически сложился, как один из главных оплотов царской России на Северном Кавказе и был населен русскоязычным населением. Естественно, на промышленных предприятиях Грозного в основном работали русские.
Главные промышленные объекты города, в большинстве своем нефтехимические, были предприятиями союзного значения, а сам Грозный, находящийся в сердце Чечни, был включен в состав республики только в 1929 году. До этого он был отдельной административной единицей, с прямым подчинением Москве.
Абсолютное большинство чеченского населения, так же как и ингушского, проживало в сельской местности, где был огромный дефицит рабочих мест. Небольшая часть была занята в сельском хозяйстве, часть работала в школах, в медицинских учреждениях и правоохранительных органах, часть представляла чиновничество и сферу услуг. Вот, пожалуй, и все!
Авторы издания поступили не совсем корректно, выделив ингушей из основной массы жителей сельской местности, страдающих от отсутствия работы. От безработицы на селе в республике страдали все, вне зависимости от национальной принадлежности.
О каких проблемах в развитии образования, здравоохранения и т.д.» идет речь, если по уровню грамотности ингуши намного превосходили чеченцев? Так, по данным Всесоюзной переписи населения 1970 года, на 1000 человек в возрасте 10 лет и старше приходилось лиц с высшим образованием у чеченцев в два с лишним раз меньше, чем у ингушей. Значительно отставали чеченцы от своих собратьев также и по удельному весу научных работников. Число научных работников в 1979 году у ингушей составляло 180, что составляет 0,10% от общей численности ингушей, в то же время у чеченцев было 332 человека, что всего лишь 0,04% от общего числа чеченцев. 78% чеченцев было занято физическим трудом, тогда как у ингушей на 6% меньше – 72%. Соответственно, умственным трудом у чеченцев было занято 22%, а у ингушей – 28% (данные переписи населения 1970, 1979 и 1989 годов).
На 1000 человек занятого населения ЧИАССР в 1989 году приходилось:
«руководители органов государственного управления и их структурных подразделений»: чеченцев – 2, ингушей – 2 (в 1970 году это соотношение было 2 к 3);
«руководители предприятий»: чеченцев – 9, ингушей – 15 (в 1970 – 4 к 12);
«инженерно-технические работники»: чеченцев – 33, ингушей – 49 (в 1970 – 13 к 29);
«научные работники, педагоги, воспитатели»: чеченцев – 54, ингуши – 66;
«медицинские работники»: чеченцы – 21, ингуши – 27;
«работники торговли, общепита, заготовок, снабжения и сбыта»: чеченцев – 16, ингуши – 23.
(М.Р.Овхадов «Национально-языковая политика и развитие чеченско-русского двуязычия». Москва, 2000 г., с.64 и с.92)
Что касается того, что «в Чечено-Ингушетии не было ни одного ингушского вуза», то это действительно так. Но это никак не было связано с дискриминацией ингушей. Не было в республике и чеченских вузов, и даже русских. В Советском Союзе вообще не было национальных вузов. Идеология самого государства не допускала этого. Вузы в СССР назывались именами субъектов, в которых они находились, но это вовсе не означало, что они национальные. В Чечено-Ингушетии было три вуза: Чечено-Ингушский государственный университет им. Л.Н. Толстого, Чечено-Ингушский государственный педагогический институт и Грозненский нефтяной институт. Все они были такими же ингушскими, как и чеченскими. Скажу даже больше, они были больше «ингушскими», чем «чеченскими», так как представительство ингушей в преподавательской составе, а также в руководстве этих вузов было более широким, чем у чеченцев.
Что касается нехватки школ и их работы в две смены, а также того, что «высокая детская и общая смертность в целом привели к тому, что, несмотря на высокие темпы естественного прироста населения, по данным переписи 1979 года, количество ингушей составило всего 279 тысяч человек» – все это банальная демагогия. А где, скажите, на Кавказе хватало школ, и где они работали в одну смену? Даже в современной Чечне, где со школами дела обстоят вроде бы лучше, чем в других регионах страны, они до сих пор работают в две-три смены.
Не знаю, откуда у авторов данные об общей и детской смертности в разрезе национальностей, обычно такие данные даются в среднем по отдельным субъектам, а не конкретным национальностям, проживающим в них (было бы хорошо, если бы они сослались на свои источники). Официальная же статистика свидетельствует о том, что уровень жизни, общая и детская смертность чеченцев и ингушей, в целом, была равной. Так, число родившихся на 1000 человек населения в ЧИАССР в 1990 году было 24,1 человек, а умерших – 8,3 человека. Естественный прирост населения на то же количество людей – 15,8 человек (Регионы России. Основные характеристики субъектов Российской Федерации – 2005 год. Статистический сборник. Москва, 2006г., с.250). При примерно равных показателях уровня жизни, общей и детской смертности и приросту населения, по материалам Всесоюзных переписей населения 1970, 1979 и 1989 годов, ингушей в 1970 году на территории Чечено-Ингушетии проживало 113,7 тысяч человек, в 1979 году – 134,7 тысяч (прирост относительно 1970 года в 21 тысяч человек), а 1989 – 163,8 тысяч (прирост относительно 1979 года в 29,1 тысяч человек).
В то же самое время, чеченцев в 1970 году в Чечено-Ингушетии проживало 508,9 тысяч человек, а в 1979 году – 611,4 тысяч (прирост относительно 1970 года в 102,5 тысяч человек), а в 1989 году – 734,5 тысяч (прирост относительно 1979 года в 123,1 тысяч человек). Учитывая, что чеченцев в 4 раза больше ингушей, то это примерно равный прирост населения у обоих народ (с небольшим опережением, в рамках статистической погрешности, у чеченцев).
А откуда авторы взяли то, что ингушей в ЧИАССР в 1979 году было 279 тысяч человек, то есть в два раза больше, чем по официальным статистическим данным, остается только гадать. Таким образом, мы видим, что детская и общая смертность среди ингушей была в рамках средних данных по всей Чечено-Ингушетии.
По поводу выражения «дискриминация ингушей в отношении получения образования и высококвалифицированной работы» (с.438) могу сказать, что эта «дискриминация» в сфере образования выражалась, например, в следующих цифрах. Из общего количества мест во всех трех вузах республики в 1970 году представителями ингушской национальности было занято 5,3 % мест, в то время как чеченцами – 17,8 % (пропорция 1 к 3,4); в 1980 году, соответственно – 9,4 и 32% (пропорция 1 к 3,4); в 1989 году – 12,4 и 47,3% (пропорция 1 к 3,8).
На первый взгляд – это вроде бы подавляющее преимущество поступивших в вузы чеченцев перед ингушами. Но это только на первый взгляд. Все становится на свои места, когда мы смотрим соотношение в республике жителей ингушской и чеченской национальностей. А оно таково: в 1970 году в ЧИАССР проживало 113 667 ингушей и 508 898 чеченцев (примерное соотношение 1 к 4,4). В 1979 году в республике проживало 134 744 ингушей и 611 405 чеченцев (примерное соотношение 1 к 4,5). А в 1989 году проживало, соответственно, – 163 762 и 734 501, что составляет примерное соотношение 1 к 4,5. Получается, что чеченская часть учащихся, при прочих равных условиях, не добирает в сравнении с ингушской целых 1% мест в высших учебных заведениях. Если, например, в 1989 году во все три вуза республики всего поступило 15 723 человек (из них около половины русскоязычных), то это довольно внушительная для чеченцев цифра. Соотношение количества учащихся вузов к численности чеченцев и ингушей в республике, как пишет об этом М.Р. Овхадов в своем исследовании «Национально-языковая политика и развитие чечено-ингушского двуязычия», было таковым: в 1970 году: чеченцев – 0,7, ингушей – 0, 9; в 1979 году: чеченцев – 0,9, ингушей – 1,2 и в 1989:чеченцев – 1,4, ингушей – 1,6.
По результатам Всесоюзной переписи населения 1989 года, чеченцы оказались на 37 месте среди 40 народов России по так называемому «уровню интеллекта» или, другими словами, по количеству лиц с высшим образованием в возрасте от 10 лет и старше на 1000 человек. Так, если, к примеру, евреев таковых – 344, осетин – 52, адыгейцев – 37, якутов – 33, кабардинцев – 26, аварцев – 18, чеченцев – всего 7, когда ингушей – целых 15, то есть, в два с лишним раза больше, чем чеченцев!
Вот и судите сами, кто кого в ЧИАССР подвергал дискриминации.
Что касается «дискриминации» в получении доступа к «высококвалифицированной работе», то раскладка занятости в различным отраслях экономики республики, в отдельности по представителям чеченской и ингушской национальностей, была дана выше.
Как известно, у слова на Кавказе традиционно высокий статус. У чеченцев и ингушей даже был своеобразный культ слова. Слово мужчины имело всеобъемлющую, магическую силу, его почти боготворили, перед ним открывались все двери, оно решало любые проблемы. Словом никогда не злоупотребляли, так как понимали, какая ответственность стоит за ним. Люди знали, что слово ранит и лечит, унижает и возвеличивает, ссорит и объединяет, воодушевляет на подвиги и толкает на предательство. Не зря нахчийские (чечено-ингушские) поговорки говорят: «Рана, нанесенная оружием, зажила, а словом – нет», «Пока не скажешь слово – оно твой раб, скажешь – ты его раб».
Авторский коллектив «Истории Ингушетии» сказал свое слово и, как полагается, должен ответить за него. Ответить за свои недостойные высказывания в отношении чеченцев и их истории. Ответить в открытой и честной полемике, лицом к лицу, глядя прямо в глаза своим оппонентам, апеллируя конкретными фактами, а не различными домыслами и мифами из «кухни» И. Дахкильгова, как настоящие мужчины и нахи.
Предлагаю это сделать в форме научной конференции. В Грозном или Магасе – не имеет значения. На этой же конференции, или на другой, обсудить весь комплекс проблем между Чеченской Республикой и Ингушетией, братскими чеченским и ингушским народами, с целью недопущения впредь таких необдуманных провокационных выпадов в отношении друг друга. Отчуждение друг от друга, как и следовало ожидать, не оказалось на пользу нашим народам.
Как говорится, настало время собирать камни и восстанавливать слегка подпорченные отношения – во имя будущего чечено-ингушского народа.
nana-journal
http://nohchipress.info
21.01.12.