В связи с начавшимся регулярным завоеванием Кавказа в 20-30 гг. XIX в. в русской литературе и публицистике XIX в. возрастает интерес к Кавказу как к месту военных действий русской армии.
В России XIX в. всех северокавказских горцев, включая чеченцев, называли общим именем «черкесы» или «татары», потому что все пришлые северокавказские народы – тюркоязычные: или потомки татаро-монгольских завоевателей или, как аварцы и кабардинцы, потомки кочевников из Аварии.
В повести «Аммалат-бек» /1832/ А.А. Бестужев-Марлинский, описывая нравы и психологию аварцев, обобщает их характеристику и представляет ее как общую характеристику всех «кавказских татар». «Изуверство, – пишет он, – заставляет их смотреть на русских как на вечных врагов, но врагов сильных, умных – и поэтому вредить им решаются не иначе как втайне, скрывая неприязнь под личиною доброхотства» /1/.
В первой трети XIX века на Кавказе побывали А.С. Пушкин, А.С. Грибоедов, М.Ю. Лермонтов, А.А. Бестужев-Марлинский, А.И. Полежаев и др. Прогрессивная русская литература в лице Пушкина, Грибоедова, Бестужева-Марлинского, Лермонтова, а еще раньше Нарежного, как справедливо замечает автор диссертации о творчестве Полежаева К. Гайтукаев, утверждала общечеловеческую сущность характера горцев, отстаивала мнение, что и они, говоря словами Бестужева-Марлинского, «носят в себе… недостатки и добрые качества, свойственные человечеству» (2). Второе направление в русской литературе XIX века было реакционное – охранительно-верноподданическое, пропагандировавшее в художественных образах имперскую идеологию оправдания колонизации Кавказа, рисуя горцев лишенными человеческих качеств. Ко второму направлению в русской литературе первой трети XIX века относилась эпигонская романтическая литература, демонизировавшая образ северокавказского горца характерными для этого направления художественными понятиями и образами.
В популярном или, точнее сказать, массовом развлекательном искусстве любой эпохи есть своя кодовая система, свой арсенал излюбленных средств и приемов и свой набор повторяемых понятий-символов, как, например, в массовом американизированном кино XX века слово «операция» непременно ассоциируется с фильмом-боевиком, «доллар» – с фильмом-вестерном и т.д. В русской псевдоромантической литературе первой трети XIX века такими ходульными образами-символами кавказского Востока в духе турецкой или персидской монархии были гарем, наложницы, евнух, мститель, разлученные коварным ханом любовники и т.д. И все это автоматически переносилось и на Чечню, не имеющую к подобному Востоку никакого отношения. Русские публицисты и писатели ездили в подвластный России Дагестан и изучать нравы северокавказских горцев, сводя и чеченцев к «черкесам», «татарам», «азиатам». Псевдоромантическая русская «кавказская» литература превратила трагедию завоевания Кавказа в разменную монету развлекательного чтива с гаремами, янычарами, «Зулейками», ханскими дочками-красавицами – явлениями, совершенно чуждыми и незнакомыми чеченцам.
Такая «лубочная» трактовка темы покорения Кавказа с его непроходимыми лесами, превращаемого российской армией в полупустыни и степи, нисколько не затрагивала политических и государственных интересов Российской империи, наоборот, усыпляла критический разум российских граждан-читателей, и тем самым псевдоромантическая литература служила охране имперских устоев российского государства и оправдывала жесточайшую войну, в ходе которой не только истреблялись народы Кавказа, но и уничтожалась уникальная природа края. Одним словом, псевдоромантическая «восточная» литература о Кавказе помогала государству скрывать правду о колониальной войне, а потому есть все основания считать ее реакционной.
Скрывалось и то, что чеченцы не азиаты и не татары и что, в отличие от чеченцев – автохтонов Кавказа, «черкесы», «татары», «азиаты» – всего лишь более ранние, чем русские, завоеватели Кавказа.
Отношение к чеченцам как к татарам было преднамеренной политикой моральной дискредитации завоевываемого народа и полного уничтожения его истории, культуры.
Русская публицистика и псевдоромантическая русская литература пропагандировали имперские мифы и клеветнические стереотипные образы чеченцев не как изначально оседлых хозяев Кавказа, а как подобных потомкам монгольских кочевников – «черкесам», «татарам», живущим по закону дикой воли. Все это делалось для того, чтобы оправдать свои зверства и перманентный геноцид чеченской нации и всего, что связано с ней: планомерная вырубка тысячелетних лесов, а потом и выжигание лесов, оголение огромных пространств, создание искусственных пустынь /Калмыкия/, полупустынь и степей, как это делалось на Севере Чечни, чтобы замирить надтеречных чеченцев; планомерно изуродованы плодороднейшие черноземные земли Предкавказья и превращены в любимые монголами степи.
Исследователь поэзии А.И. Полежаева, современника Пушкина, К.Б. Гайтукаев пишет: «Даже при беглом чтении «Эрпели», «Чир-Юрта» и кавказской лирики Полежаева бросается в глаза обилие резких эпитетов и сравнений, которыми поэт награждает восставших горцев /чеченцев — прим. Р. Э./. Аулы горцев поэт именует «вертепами разврата», их борьбу за независимость называет «борьбою жалкого народа», самоотверженность в бою – «слепым ожесточением», а самих же горцев – «варварами», «дикой ордой», «детьми отчаянья и тьмы», «звероподобным народом», а свободу, которую они защищают, – «разбойничьей свободой» /3/. Многие русские критики даже принижали значение кавказских поэм Лермонтова, считая, что он идеализировал чеченцев, защищающих свою св ободу, свою исконную землю. Конечно, в таких поэмах Лермонтова, как «Хаджи-Абрек» и «Аул Бастунжи», герои, как это часто бывает в романтических поэмах, отрицательные (однако стоит заметить, что это не чеченцы, а черкесы); поэтому это романтические поэмы, потому что романтизм воспевает и зло. Другое дело поэма «Измаил-Бей», герой которой не смирился, увидя свой край в развалинах от очередного набега российской армии. Нет идеализации и в стихотворении «Валерик», описывающего битву чеченцев с российской армией у чеченского села «Валерик». Поэтому совершенно прав исследователь творчества Лермонтова В. Архипов, утверждая, что Лермонтов «не идеализировал свободу и борьбу горцев /чеченцев – прим. Р.Э./, а воспевал ее как предмет, достойный высшей поэзии» /4/.
Даже наука этнография подавала сведения о чеченцах не в научном, а в идеологически окрашенном ключе.
Этнограф С. Броневский, который был во времена Пушкина основным источником сведений о кавказских горцах, писал о чеченцах как о народе, нравы которого будто бы «отличают его от всех кавказских народов злобою, хищностью и свирепым бесстрашием в разбоях, составляющих главное ремесло чеченцев». Сказанное не подкреплено никакими аргументами и похоже не на этнографическую справку, а на отчет военного журналиста после поражения действующей армии в бою от чеченцев.
Цитируя Броневского, известный на Кавказе краевед Б.С. Виноградов по поводу пушкинского Тазита справедливо замечает: «Возникает недоумение: как же Тазит, воспитанный чеченцем, оказался человеком передовой гуманной культуры?» /5/. Виноградов задал сакраментальный риторический вопрос, выражающий подспудно мысль, что ученые и критики подгоняют реальность или содержание текста под априори заданные схемы и идеологические мифы. Именно так делали писатели романтической русской литературы первой трети XIX века.
Наиболее известными произведениями этого направления были: «Гребенский казак» /1831/ А. Шидловского, «Али-Кара-Мирза» /1832/ И. Радожицкого, «Кавказская повесть» /1834/ П. Маркова, «Мщение черкеса» /1835/ В. Яковлева. Наиболее ярким представителем этого имперско-идеологического течения русской эпигонской романтической литературы был А.И. Полежаев.
А.И. Полежаев /1804-1838/
Александр Иванович Полежаев, сын помещика И. Струйского и крепостной, еще будучи студентом, за вольномыслие был лишен личного дворянства и разжалован из офицеров в солдаты. Одиннадцать лет Полежаев провел в действующей армии на Кавказе, из них три года был в Чечне, принимал участие в сражениях, которым и посвящены его кавказские поэмы «Эрпели» /1830/, «Чир-Юрт» /1831/, «Герменчугское кладбище» /1933/. По призванию Полежаев был поэт и именно за поэтическую вольность – легкомысленную поэму «Сашка» – был лишен дворянского титула и разжалован из офицеров в рядовые солдаты. В его поэзии представлены почти все жанры и вся тематика, разрабатывавшаяся русской поэзией в 20-30-х годах XIX века. Известный критик Аполлон Григорьев характеризовал эпоху 20-30-х годов стихами Полежаева. Достоевский даже считал, что Полежаев оказал значительное влияние на современную ему литературу, и в качестве примера приводил Лермонтова.
Считается, что Лермонтов подражал Полежаеву и, отталкиваясь от Полежаева, развивал его темы, спорил с Полежаевым в своих кавказских поэмах. Это не совсем так. Лермонтов действительно в своих кавказских поэмах спорил и опровергал идеи Полежаева, но во всем Лермонтов отталкивался от Пушкина и развивал мысли и идеи, заложенные в пушкинских, а не в полежаевских кавказских произведениях. Ставить Лермонтова рядом с Полежаевым – значит принижать поэзию Лермонтова и возвышать Полежаева. Лермонтов достоин сравнения только с Пушкиным, так как именно Лермонтов сумел понять затаенные мысли Пушкина в его кавказских произведениях и конгениально развить их до полной ясности в своих кавказских поэмах.
Поэзию Полежаева в России исследовали мало и, что немаловажно, неадекватно содержанию и форме его кавказских произведений, где наиболее четко выступает его творческий метод. Обычно ему приписывают роль первооткрывателя реалистического изображения действительности за то, что он описал реальные сражения российской армии в Чечне, но описал он их на самом деле не реалистично, а натуралистично, с элементами гротескного романтического олицетворения зла в ненавистных ему горцах-чеченцах, оказывавших отчаянное сопротивление российской армии и предпочитавших умереть всем селом, но не сдаться живыми врагу. Не Полежаев, а Пушкин в своих кавказских произведениях первый поставил проблемы своего времени и реалистически подал неизвестный тогда и, следовательно, экзотический материал о Кавказе.
Реализм отличается от романтизма не самими проблемами или особенным, экзотическим материалом (хотя у романтиков к этому особая склонность), а трактовкой поставленных проблем – отвлеченно, как у романтиков, или реально, приближенно к реальной действительности, как у реалистов. В поэмах Полежаева – действительно реальный Кавказ, Чечня и реальные сражения, но описываются не сами сражения, а констатируется факт бывшего сражения: дается описание куч изрубленных русскими солдатами тел чеченских стариков, девушек, детей /«Эрпели», «Чир-Юрт»/ или кладбище вместо чеченского села, разрушенного и сожженного русской армией /«Герменчугское кладбище»/. Поэт разражается гневными филиппиками, высказываниями против чеченцев-«изуверов», по его характеристике или сентенции, вроде той, которая дается в «Герменчугском кладбище»: мол, не сопротивлялись бы русскому оружию – не лежали бы теперь на кладбище.
У Полежаева трактовка и подача материала настолько далеки от реальности – целей и методов войны России в Чечне, – что поэт предстает не просто чеченофобом, но и оголтелым мизантропом, человеконенавистником, настолько чудовищно искажено его мировоззрение. Всю свою злобу на чеченцев поэт оправдывает в стихах тем, что отрицание чеченцами силы русского оружия и предпочтение смерти признанию русского закона проистекает, по Полежаеву, не оттого, что чеченцы миллионы лет были свободны и ничего выше свободы и своей земли не ценят, а оттого якобы, что чеченцы просто – ревностные мусульмане. И Полежаев гневно выступает против чеченцев, которые для него не защитники свободы, а защитники Ислама. Перед нами страстный прозелит христианской веры, романтик, а не реалист. Обладая звучным, оригинальным стихом, Полежаев писал кавказские произведения в духе романтической литературы, отличаясь от армии эпигонов романтизма лишь тем, что они приписывали Кавказу вымышленный ими восточный персидско-турецкий колорит, а Полежаев описывал реальный Кавказ, но, подобно романтикам, демонизировал зло и прибегал к гиперболе, рисуя в исключительно негативном свете кавказские реалии.
Полежаев лишь отталкивается от реальных жизненных, а не вымышленных фактов, которые он подавал, по мнению Белинского /ст. «Стихотворения Полежаева», 1842 /, сочетая натуралистические подробности «низменного быта» с элементами «высокой поэзии». Действительно, Полежаев, как мы уже сказали, обладал звучным и оригинальным стихом, очень динамичным и грозным, ибо писал он о горцах, как прокурор пишет обвинительный акт. Отсюда и чеканность его стиха. Примечательно то, что Белинский считал поэму «Герменчугское кладбище» неудачной, а о других кавказских произведениях Полежаева / «Эрпели», «Чир-Юрт» / не написал ни слова, сочтя недопустимым для поэзии такое откровенное и оголтелое выражение ненависти по отношению к горцам и потому две эти поэмы Полежаева, как антихудожественные, Белинский счел недостойными внимания. К тому же, гуманист Белинский не разделял империалистических воззрений Полежаева. Однако советские литературоведы И.Д. Воронин и В.И. Безъязычный не разделяли взглядов Белинского и прославляли Полежаева именно за кавказские поэмы и относили его в разряд передовых общественных борцов, преодолевших, по их мнению, ошибки декабристов, и писали о Полежаеве как о поэте, которому чуждо якобы «проявление национализма, шовинизма и прочего» /6/. Именно шовинизмом проникнуто все мировоззрение Полежаева, и в особенности его отношение к чеченцам. Именно оголтелая ненависть Полежаева, неудачника, солдата действующей армии, к тому же – больного туберкулезом, к невиновным в его бедах чеченцам застила ему глаза и обусловила романтически безудержную в своей фантазии подачу реального материала.
Полежаев воевал в Чечне всего три года /1829-1833/, но личные неудачи, социальная ущемленность незаконнорожденного и прогрессировавший туберкулез ожесточили поэта, и раньше страдавшего от уязвленной гордости, лишившись личного дворянства. Всю свою ненависть к николаевскому военно-полицейскому режиму, отнявшему у поэта будущее и славу в обществе, Полежаев сублимировал в поэтическом творчестве в чеканных прокурорских стихах, направленных против чеченцев, не желавших подчиниться военно-полицейской империи, от которой сам же поэт страдал. Он вменял в вину чеченцам, как мы уже сказали, нежелание свободолюбивых горцев избегнуть истребления, подчинившись грозной военной силе российского государства, и признать превосходство христианской веры над мусульманской. В отличие от Пушкина и Лермонтова, Полежаев видит в чеченцах не борцов за свободу и свой социальный закон, а «дикарей» и «хищников», как это утверждала официальная пропаганда. В русском и советском литературоведении замалчивался тот факт, что в оценке горцев, их быта и нравов Полежаев не просто субъективен, а в романтической манере неконкретен и приписывает чеченцам свои фантазии, доходящие до абсурда, называя аулы «вертепами разврата», в то время, как чеченцы всегда отличались суровыми нравами и неподкупной моралью традиционного чеченского патриархального права – адата. Общественные и личностные отношения в чеченском обществе регулируются адатом, и лишь семейные отношения регулируются по шариату, о чем основательно и научно-обоснованно писал М. Мамакаев в своей книге «Чеченский тейп в период его разложения», дважды издававшейся в Советском Союзе, но советские литературоведы, как и Полежаев, игнорировали конкретные социально-исторические реалии, не желали даже узнать, как на самом деле живет чеченское общество. До завоевания его Россией, чеченское общество не только не разлагалось, но и не подвергалось завоеванию и подчинению ни монголами, ни римлянами, хотя, как писал В. Потто, владычества над Кавказом «попеременно искали и оспаривали друг у друга многочисленные народы и государства: с запада – греки, македоняне, римляне, византийцы, наконец, турки; с юга – персы, арабы, монголы; с севера – скифы, аланы, готы, хазары, гунны, авары, половцы, печенеги, наконец, русские» /7/.
В мае 1832 года в жестокой и неравной битве с русскими войсками пали чеченские села Герменчуг и Чир-Юрт. В поэме и стихотворении, посвященных уничтожению этих сел русскими войсками, отразилась вся суть русско-чеченской войны и аберрация духовного зрения поэта Полежаева, который все ставил с ног на голову и жертву жестокой колониальной войны Чечню делал виновницей страшного разорения края. В «Герменчугском кладбище», содержащем размышления поэта о случившемся на его глазах, выражены ключевые тезисы российской колонизаторской, имперской идеологии.
Полежаеву мало, что все жители села убиты, а само село сожжено, он и в загробный мир шлет обвинение павшим чеченцам, защищавшим от завоевателей свое село, свои дома, свою землю. Поэт считает чеченцев первопричиной трагедии:
И Герменчуг. Народ жестокий,
Народ, свой пагубный тиран,
Когда пред истиной высокой
Исчезнет жалкий твой обман?
Так в чем же виновен чеченский народ? За что он, по Полежаеву, заслуживает полного истребления?
А грозный, необозримый стан
Пришел он с русскими войсками
Восстановить права людей,
Права людей – права закона.
В этих строках государственный строй феодально-крепостнической России представлен как носитель грозного, но идеального, то есть сильного правопорядка /отождествление с «истиной высокой» российского государственного строя дается через отождествление закона с «правом людей», хотя в крепостнической России начала XIX века о правах людей говорить было дико, за что и пострадали декабристы/. Никаких доказательств этой «истины высокой» в реальной России начала XIX века, когда в рабстве у двух миллионов высшего общества находилось более 80 миллионов крестьян, естественно, нет, это чистая поэтическая фантазия. Этой кажущейся Полежаеву носительницей «истины высокой» России, уничтожающей народы и превращающей лесистые местности в полупустыни, противопоставляется патриархально-демократический строй чеченского общества /29/, преподносимый Полежаевым как дикая воля по аналогу с образом жизни кавказских татаро-монгольских племен, называвшихся в России общим именем «черкесы». И отсюда сравнение чеченского народа с «пагубным тираном», будто бы самим себя истязающим, не признавая указанной «высокой истины». Не удивительно, что Белинский обошел молчанием кавказские поэмы Полежаева, так как только в больном лихорадочном сознании жертва жестокой истребительной войны может ассоциироваться с «пагубным тираном». Само понятие «тиран» – жестокий правитель, действующий по произволу и с помощью насилия – неприменимо к понятию «народ». Это не только чудовищная клевета на чеченцев и подмена произвола и тирании российского царизма, никогда не существовавших в традиционном чеченском обществе военно-патриархальной демократии /имамат аварца Шамиля не в счет/, тиранией народа, но и просто неграмотное поэтическое сравнение, ибо тиран – это отдельная личность, а не народ. Алгоритм доказательств «высокой истины» прост: грозная российская армия и русский закон для Полежаева – синонимы идеального порядка, «высокая истина», не признав которую, чеченский народ в своих аулах – «вертепах разврата» – утонет в дикости и разбое, хотя – до прихода русских – этого почему-то не случилось за всю многовековую историю чеченцев. Но история и реальные факты не берутся в расчет фантазером-поэтом. Тем самым, война России в Чечне с использованием монгольской тактики выжженной земли преподносится поэтом как война за спасение Чечни без учета истории не только Чечни, но и Европы в целом, без знания психологии, традиций и обычаев чеченского народа, благодаря которым он сохранился свободным до начала завоевания Чечни Россией. Подобное «татаро-монгольское» нашествие русских оправдывается Полежаевым самым фантастическим образом – определением чеченского народа как «пагубного тирана».
Поэма «Чир-Юрт» /1831/ раскрывает более полно вышеприведенные тезисы «высокой истины», подкрепляемой традиционными для российской идеологии всех времен иезуитской аргументацией, основанной на априорной, ничем не обоснованной, кроме как клеветой и идеологическими мифами, тотально негативной характеристике чеченского народа. Поражает живучесть традиций шельмования чеченского народа в российской идеологии всех времен, гипертрофированное возвеличивание русской нации и уничижительные оценки других наций, поощряющие русских ура-патриотов всех времен на оголтелую ксенофобию и официальную чеченофобию в средствах массовой информации России. Тем более что все эти уничижительные и негативные оценки чеченской нации антинаучны и с точки зрения истории как науки и с точки зрения науки о психологии народов, ибо иначе как идеологическим заклятием непокорной чеченской нации их не назовешь.
Для европейского человека XIX века было аксиомой, истиной, не требующей доказательств, что христианство превосходит Ислам, и поэтому европейцы закрывали глаза на зверства российской армии в Чечне, так как считали, что она огнем и мечом насаждает христианство, как арабы пытались насадить Ислам, завоевывая Испанию, турки – в Греции и в Болгарии, и поэтому завоевание мусульманских народов Россией европейцы не осуждали. А поскольку XIX век был веком колониальных завоеваний, никто не осуждал Россию за саму цель войны – завоевание земель Чечни ценой полного истребления чеченцев войнами и выселениями. Поэтому Полежаеву, не столь образованному, как Пушкин и Лермонтов, российский план завоевания Чечни виделся как безусловно необходимый для «усмирения» Чечни /один из терминов российской колонизаторской идеологии, как будто речь идет о безумном народе/. Вина чеченца, сопротивляющегося колонизации, в глазах ипохондрика Полежаева удваивается: чеченец для него не просто человек, не желающий признать чужой закон, закон завоевателей, а главное – истинно верующий мусульманин. В «Чир-Юрте» не описываются ни сражения, ни природа. Стихотворение построено как сплошной прокурорский обвинительный акт чеченцам с перечислением всех уничтожающих негативных определений и эпитетов, которыми Полежаев награждает чеченский народ: «злодей», «злобный враг», «дикий народ», «мятежник хищный», любитель «разбойничьей свободы», «хищник непокорный», «питомцы хищного разбоя», «изуверы». Предводитель чеченского войска Бей-Булат, в свою очередь, характеризуется как «пророк коварный», и там, где он, «вьются гидрами злодеи», а Кази-мулла – «глава разбоя и Корана», «бич христиан». Таким широким выводом обобщает свои фантастические поэтические определения поэт. Налицо затаенная злоба на весь мир, романтически переносимая на чеченцев прозелитом христианской веры. Русская армия словно имеет мандат от всего христианского мира, дающий ей право «разить без разбора», превращать в руины цветущие аулы и превращать плодороднейшие земли в пустыни, полупустыни и степи. Эти два абсолютно необъективно обосновываемых подхода к противоборствующим сторонам выражены в строфах, посвященных характерной для злобного романтика Полежаева обобщенной оценке вымышленной им вины чеченского народа и ничем не оправданной оценке колонизаторской миссии российского государства. Характеристика чеченского народа исключительно отрицательная и по-инквизиторски безапелляционная:
Но ни огонь, ни меч, ни цепи
Не уничтожили страстей
Вероподобного народа.
Его стихия – кровь и бой,
Насильство, хищность и разбой,
И безначальная свобода.
Характеристика и оценка роли в мире российской армии:
Неумолимая рука
Не знает строгого разбора:
Она разит без приговора
С невинной девой старика
И беззащитного младенца.
Ей ненавистна кровь чеченца –
Христовой веры палача.
Последние две строки особенно примечательны глобальным обобщением вымышленной вины чеченцев перед русскими завоевателями, с которыми чеченцы впервые вплотную познакомились в связи с набегами русской армии в XIX веке, основывавшей на захваченных чеченских землях казачьи станицы. По Полежаеву, вина чеченца, оказывается, не только в том, что он христианской вере предпочел мусульманскую, но и за прошлую принадлежность к подданным Римской империи, и поэтому как таковые чеченцы, по мнению поэта, должны разделять вину Рима за казнь Христа. Но по тексту Евангелия от Иоанна Пилат отпустил Христа, сказав, что он /как стремившийся установить царство Божие, а не земное/ «не виновен перед Римом», а виновен в нарушении закона иудеев, и поэтому Пилат отдает Христа на решение суда старейшин иудеев. Другой повод христиан держать обиду на мусульман – завоевание турками Греции, Болгарии, Сербии и арабами Испании – тоже к чеченцам не имеет никакого отношения, чеченцы сами к себе не допустили ни турок, ни арабов. Однако, по Полежаеву, все мусульмане виновны перед христианами. Западные же писатели не переносили вину турок и арабов на всех мусульман. Байрон писал об албанцах очень сочувственно и снимал с них клеветнические обвинения в дикости, объясняя их отчужденность свойственными им нравами и природой, отделявшей их от остального Запада Европы.
Вот эта гиперболизация отрицательных качеств и демонизация образа чеченского народа через фантастические обвинения чеченцев в казни Христа, таким образом, не позволяют отнести Полежаева в разряд реалистических поэтов. Но и среди романтиков, из-за своих фантазий относительно чеченцев и мусульманской веры и из-за гипертрофированной переоценки культурно-просветительской миссии России на Кавказе, Полежаев – третьеразрядный писатель, так как он не создает образы, а характеризует персонажей как прокурор, то есть у Полежаева есть умение слагать звучные стихи, но нет в них художественных образов.
Как мы уже говорили, гиперболизация отрицательных героев, но не ходульных, как у Полежаева, а полнокровных художественных образов, олицетворяющих зло, и интерес к Востоку как к экзотике, а не как к территории, которую необходимо завоевать, как это было в русской романтической литературе, свойственно было и западному романтизму.
Для английских романтиков «озерной школы» /Саути, Кольриджа/ и Байрона, для французских романтиков /Шатобриана, впоследствии и Жорж Санд/ обращение к экзотике, к восточным образам, в частности, было поводом для восторженного описания природы и естественной жизни докапиталистического уклада, патриархально-родового строя даже дикарей. Антибуржуазная настроенность романтиков начала XIX века и даже неоромантиков обусловила их преувеличенный и чисто поэтический интерес к дикой, не тронутой цивилизацией жизни, ностальгию по естественной жизни восточных стран /для западноевропейских романтиков это народы Ближнего Востока и Передней Азии/, для русских – народы Северного Кавказа и цыгане/. Романтический метод в литературе фокусировал внимание на индивидуальности образа, на исключительной, особенной личности героя, и поэтому романтики часто прибегали к гиперболе /звонарь Квазимодо в романе Гюго не просто урод, а исключительно безобразный человек: он и горбун, он и хромой, он и глухой человек, откуда и имя Квазимодо, означающее в переводе с латыни «почти что» человек/. Этот интерес к исключительной личности обусловил и тот факт, что излюбленным персонажем романтиков был разбойник, но романтическим героем был не просто разбойник, а благородный разбойник, мстящий обществу за какие-то обиды в прошлом. В отличие от Полежаева и русских эпигонов-романтиков, отказывавших горцам в каких-либо положительных качествах и, следовательно, в человечности, западные романтики отражали правдиво и образ жизни, и психологию восточных народов.
И дикари, и разбойники, и калеки у западных романтиков очеловечены либо естественными чувствами любви и доброты (как Квазимодо у Гюго), либо тем, что занимаются разбоем не ради наживы, а ради мести обществу, отвергнувшему их.
И уж совершенно неприемлем для западных романтиков перенос отрицательных качеств персонажей на всю нацию, к которой принадлежит демонический герой. Также в западной романтической литературе отрицательные герои не являются основанием для широких обобщений и обвинений в повальной склонности к разбою представляемой нации, как это делала всегда российская журналистика и малохудожественная, публицистическая по манере, русская «кавказская» литература.
Во всей западноевропейской культуре не найти определения ни турок, ни арабов, ни албанцев как «палачей христовой веры». Лишь в русской литературе XIX века чеченцы представлялись разбойниками и извергами, не имеющими ничего человеческого ни в своей психологии, ни в образе жизни и, следовательно, бывшими по своему умственному и духовному уровню ниже пигмеев Африки. Ни в одной Западной литературе не найти таких уничтожающих и просто клеветнических оценок колонизуемых народов, как в русской литературе XIX века. Поэзия Полежаева – самый злобный и клеветнический литературный документ эпохи, художественными средствами пропагандировавший основные тезисы российской имперской идеологии, свидетельствующий о тотальной ангажированности массовой русской литературы XIX в. в информационной войне, сопровождавшей завоевание Чечни Россией.
Литература:
Бестужев-Марлинский А.А. Ночь на корабле. Повести и рассказы. – М., «Худ. лит-ра», 1988, с. 187
Гайтукаев К.Б. Кавказские произведения А.И. Полежаева. Автореферат на соис. степ. канд. филол. наук. – Тбилиси, 1970, с.5, там же, с.10
Архипов В. М.Ю. Лермонтов. Поэзия познания и действия. – М., 1965, с.68
Виноградов Б.С. Кавказ в русской литературе 30-х годов. /Очерки/. – Чеч-Инг. кн. изд-во, 1966, с. 41
См. подр.: Гайтукаев К.Б., Автореферат, с.8
Потто В. Кавказская война. В 5 тт. – М., Центрополиграф, 2006. т.1 – От древнейших времен до Ермолова, с.7.
Разида Эрсеной, приват-доцент
Источник: www.nana-journal.ru
12.10.13.