Посвящая этот текст самой загадочной из работ Пушкина, автор осознает всю сложность данного предприятия. Причем сложность эта — в нескольких плоскостях сразу:
1. «Тазит» является единственной неоконченной поэмой Пушкина, увидевшей свет только после его смерти;
2. Эта поэма была восстановлена А. Жуковским по черновым вариантам (часто — противоречивым) покойного, выходила под разными названиями («Галуб», «Гассуб») и не раз подвергалась критике литературоведов за имеющиеся в ней противоречия;
3. Поэма «Тазит» — единственное из произведений Пушкина (да и во всей русской литературе 19 го века) где образ Чеченца резко отличен от привычных негативных тонов;
4. И, наконец, самый главный вызов: это произведение никогда ранее не подвергалось семиологическому анализу противоположной «цавилизации» стороной, то есть — с точки зрения носителя принципов варварского — в глазах христиано-иудейской мысли Европы — мировозрения…
Произведение начинается с описания похорон у Адехов (Адыгов) — одного из союзов черкесских племен, бывших в состоянии войны с Россией…
Стоит отметить, что известный своими прогрессивными взглядами и сочувствием к Декабристам, Пушкин оставался — в вопросах политики России на Кавказе — последовательным апологетом имперской экспансии и истребления непокорных горцев во имя «цивилизаторской миссии», врученной Царю самим Провидением.
Отсюда — перечисление всего разнообразия причин, могущих служить поводом для собрания у описываемых Адехов. Список довольно калоритно отображает быт этих вольных детей природы :
Не для бесед и ликований,
Не для кровавых совещаний,
Не для расспросов кунака,
Не для разбойничей потехи
Так рано съехались адехи
На двор Гасуба старика…
Мы застаем старика Гасуба — главу княжеского рода — на похоронах своего любимого сына, и педантичная детальность, с которой автор описывает обряд, только подчеркивает торжественную драму разворачивающейся сцены :
В арбу впряженные волы
Стоят пред саклею печальной.
Двор полон тесною толпой.
Подъемлют гости скорбный вой
И с плачем бьют нагрудны брони,
И, внемля шум небоевой,
Мятутся спутанные кони.
Все ждут. Из сакли наконец
Выходит между жен отец.
Два узденя за ним выносят
На бурке хладный труп…
Показательно, как автор сходу бросает читателя в самую гущу мира горцев, в эту атмосферу сильных и естественных в своей первозданности чувств и переживаний.
Описанный обряд похорон указывает на совершенную фанатичность, бытующую в этом обществе. Но, несмотря на то, что в могилу покойного, которого постигла «Рука завистника», безутешный отец приказывает вложить весь драгоценный боевой арсенал сына,
(И с ним кладут снаряд воинский:
Неразряженную пищаль,
Колчан и лук, кинжал грузинский
И шашки крестовую сталь,
Чтобы крепка была могила,
Где храбрый ляжет почивать,
Чтоб мог на зов он Азраила
Исправным воином восстать.)
нет никакого сомнения в том, что не станет недостатка — ни в орудии, ни в твердой руке — в деле скорой мести вероломному убийце…
А вот и предполагаемый мститель :
Из-за горы явились вдруг
Старик седой и отрок стройный.
Дают дорогу пришлецу…
Далее, имеет место монолог, который — в глазах автора — имеет ключевое значение для верного понимания смысла всей поэмы :
Прошло тому тринадцать лет,
Как ты, в аул чужой пришед,
Вручил мне слабого младенца,
Чтоб воспитаньем из него
Я сделал храброго чеченца…
Затем, старик-гость скромно отмечает качества, которые он вложил в своего воспитанника :
Сегодня сына одного
Ты преждевременно хоронишь.
Гасуб, покорен будь судьбе.
Другого я привел тебе.
Вот он. Ты голову преклонишь
К его могучему плечу.
Твою потерю им заменишь —
Труды мои ты сам оценишь,
Хвалиться ими не хочу.
И тут, мы заостряем внимание читателя на одном обстоятельстве в тексте, которое систематически упускали все литературоведы — от В. Белинского до Е. Тоддеса — что Черкесский князь отдавал своего сына в чужой народ с одной предельной ясной целью: чтобы тот был воспитан «храбрым Чеченцем».
Отдавать собственного сына в младенчестве на воспитание в другой дом — практика, известная на Кавказе (в основном у Черкесов) под названием «аталычество». Следует, ради справедливости, признать, что данная практика была распространена у самых разных народов с древнейших времен, а у тюрков бытует и по сей день…
В основе этого обычая могут лежат цели совершенно разные : политические, экономические, культурные. Молодая семья современных Казахов живущих в городе, например, может отдать сына-первенца своим родителям в аул и для того, чтобы у стариков был помощник, и для того, чтобы тот вырос здоровым, и для того, чтобы облечить самим себе жизнь (когда оба родителя учатся или работают).
На Кавказе же к этому обычаю прибегали, прежде всего, в военно-политических целях: черкесский князь мог отдать сына другому князю или собственному вассалу на воспитание, подчеркивая благородые качества последних, те, что будут привиты его наследнику… Иными словами, это выражало высшую степень уважения к другому человеку, граничещее с признанием его превосходства над собой.
Но, когда это происходит в пределах собственного круга — одно дело, и, когда речь идет о том, чтобы отдавать сына в другой народ за тридевять земель — дело совсем другое.
Так, как же получилось, что известная своей высокомерной заносчивостью черкесская аристократия отдавала своих отпрысков на воспитание в далекую и чуждую Чечню, где в помине не существовало никакого княжеского сословия?
Разгадка может лежать в нескольких плоскостях одновременно.
Во-первых, страна Чеченцев, издревле известная в многоязыком Кавказе как истинная демократия, не знала рабства как социальный институт вообще. Каждый член обществе здесь считался князем и был абсолютно равен любому другому. Личная скромность, почтение к мудрой старости, уважение к женщине и милосердие к слабым было основой Закона. Чеченское воспитание предполагало, таким образом, сочетание индивидуальной независимости с сильно развитым коллективным сознанием: первое сообщало преданность идеалу свободы, а второе — готовность встать на защиту народа.
Во вторых, черкесские князья, могли преследовать и другую цель: ведя с Россией изнурительную войну и отчаянно нуждаясь в союзниках, они стремились расширить и углубить отношения с воинственными Чеченцами, и, за отсутсвием у последних постоянной центральной власти, добивались этой цели через институт аталычества.
Надо учитывать, что, хорошо осознавая, в каком мире они живут, Чеченцы, к тому времени, разработали целую систему воспитания в юношестве таких качеств, как выносливость, храбрость, ловкость, мастерство в верховой езде и во владении всеми видами оружия:
Ущелий горных поселенцы
В долине шумно собрались —
Привычны игры начались.
Верьхами юные чеченцы,
В пыли несясь во весь опор,
Стрелою шапку пробивают,
Иль трижды сложенный ковер
Булатом сразу рассекают.
То скользкой тешатся борьбой,
То пляской быстрой…
всего того, что составляет неотьемлемую часть известного, на Кавказе, «Кодекса Чести»…
В случае с Гасубом же, во главе всего вышеперечисленного стояло, как видно из позднее развивающегося сюжета, эгоистичное желание заполучить супер-разбойника в лице воспитанного Чеченцем сына.
И тут наступет первый конфликт в рассказе — странная отрешенность молодого князя, выражающая его несоответствие «чеченским» качествам, ожидаемым от него его отцом-стариком:
Тазит…
Всё дикость прежнюю хранит.
Среди родимого аула
Он как чужой; он целый день
В горах один; молчит и бродит.
Так в сакле кормленный олень
Всё в лес глядит; всё в глушь уходит.
Он любит — по крутым скалам
Скользить, ползти тропой кремнистой,
Внимая буре голосистой…
Последовавшие, далее, три испытания, полностью проваленные героем и приведшие к кульминации рассказа, имеют особенное значение в понимании задумки автора.
С одной стороны, это подтверждает признания, сделанные Пушкиным в своих письмах относительно того, что поэма изначально задумывалась им в фольклорном стиле. И в этом качестве «Тазит» вполне соответствуют определениям, изложенным Владимиром Проппом в его «Мифологии Волшебной Сказки», а именно — схеме развития сюжета сказки…
С другой стороны, каждый из трех провалов Тазита, горькие для старого Гасуба, планомерно приближает главный поворот в рассказе — позорное изгнание героя его отцом:
Поди ты прочь — ты мне не сын,
Ты не чеченец — ты старуха,
Ты трус, ты раб, ты армянин!
Будь проклят мной! поди — чтоб слуха
Никто о робком не имел…
Тут мы сталкиваемся с одной из проблематик, постоянно вызывающей раздражение у наиболее чувствительных к национальному аспекту комментаторов. Однако, истина в том, что Пушкин — поклонник Вольтера и Руссо — решал в «Тазите» задачу намного более масштабную, нежели этнография. Сюжет «Тазита» является полем, где разыгралась драма между тремя основными силами, неизменно присутствовавшими всюду, куда дотягивалась в ту эпоху рука европейской цивилизации. Колониальное завоевание Кавказа Российской Империей стояло — в глазах тогдашней интеллектуальной элиты Европы — в одном ряду с тем, что происходило в прериях Америки, в джунглях Африки, в песках Азии, в саваннах Автралии. Народы, обитающие на вновь открытых континентах, объявлялись отсталыми дикарями, которые белому человеку предстояло цивилизовать оружием и крестом (по иронии судьбы, Русские войны на Кавказе явились, как раз наоборот, фактором и отдалившим местные народы от Христианства навсегда, и отбросившим их в культурном развитии на века назад — о чем было уже сказано в начале этой работы)…
Три силы, о которых идет речь, распределены автором с предельной ясностью: первая сила — ответественная за всю развернувшуюся коллизию и незримо присутствующая на протяжении всего рассказа есть Цивилизация, которую несет Россия; Старый князь Гусуб, здесь, воплотил в себе дикаря, которому не место в новой эпохе, чьи мечты заняты только:
Как шашкой добывают злато.
в набегах отбивать
Коней с ногайскими быками
И с боя взятыми рабами
Суда в Анапе нагружать
Ну а третья сила — сам главный герой повествования — Тазит… Это — драматическая фигура, которой предстоит восстать против обеих сил — неправедных по своей натуре — и героически погибнуть… Можно строить разные версии по поводу того, из чего исходил Пушкин, заставив своего героя — черкесского князя по рождению — провести всё своё детство и юность под строгим оком именно Чеченца; на первый взгляд это кажется странным. Однако неясность рассеивается по ходу развития событий, пока от неё не остается ничего вслед горько брошенному Гасубом сыну : «Ты — не Чеченец!… Ты — Армянин!»
Важно понимать, что в устах Гасуба и «Чеченец» и «Армянин» — не более, чем образы. На Кавказе, где, вплоть до нашествия «Христианнейшего» русского царя, доминировали ранне-христианские верования, Армяне были известны — прежде всего — в качестве самых последовательных приверженцев Христианства. В старых религиозных трактатах на чеченском языке, например, «Армянин» означает, исключительно, «Христианин» а этническая смысловая нагрузка тут полностью утеряна. Лишним подтверждением этому является и то, что в своих ранних черновых вариантах Пушкин писал «Христьянин», которое было заменено на «Армянин» только позже. Очевидно, что Пушкин свои этнографические познания региона, собранные им во время пребывания на Кавказе в 1829-30 годах дополнял наблюдениями, почерпнутыми из самых разных источников. Особенно любопытен факт нахождения в библиотеке покойного издания графа Сегура (Французский посол при Екатерине II), в которой представлен богатый материал о Черкесах; в частности, о древнем урочище, священном для местных племен — Татартубе — который Пушкин и использовал в своем тексте …
Что касается смыла, вкладываемого Гасубом в слово «Чеченец» — здесь нет никакого сомнения в том, что старый князь подразумевал под этим словом. Проследим, что ожидал от своего сына Гасуб, в каждом из трех испытаний :
В отношении купца —
Зачем нечаянным ударом
Не вздумал ты сразить его
И не прыгнул к нему с утеса?
В отношении сбежавшего раба —
Где ж он? Ужели на аркане
Ты беглеца не притащил?
В отношении убийцы старшего сына —
Ты долга крови не забыл!..
Врага ты навзничь опрокинул,
Не правда ли? ты шашку вынул,
Ты в горло сталь ему воткнул
И трижды тихо повернул,
Упился ты его стенаньем,
Его змеиным издыханьем…
Где ж голова?.. подай
Увы — Тазит не сделал ни первого, ни второго, ни третьего… и тем горше разочарование Гасуба и неистовей его гнев:
Поди ты прочь!…
Чтоб вечно ждал ты грозной встречи,
Чтоб мертвый брат тебе на плечи
Окровавленной кошкой сел
И к бездне гнал тебя нещадно,
Чтоб ты, как раненый олень,
Бежал, тоскуя безотрадно,
Чтоб дети русских деревень
Тебя веревкою поймали
И как волчонка затерзали,
Чтоб ты… Беги… беги скорей,
Не оскверняй моих очей!
Гасуб не способен понять мотива поступков сына, но, даже если бы он и понимал, он никогда не примет в сыне подобных «армянских» (читай — христианских в глазах отца) добродетелей…
А закон жизни уготовил всему, застывшему в своем кровавом очерствлении одну судьбу — кануть в небытие.
Ну а что Тазит? Откуда в нем подобные качества, которые впору героям Шатобриана и Лорда Байрона, но никак не настоящему воину-чеченцу? Как получилось так, что, проведя 13 лет в Чечне — окрещенной русскими завоевателями как «разбойничье гнездо Кавказа», овладев — без сомнений — всеми мастерствами воина, юноша отказывается их применить и, приняв правила игры, в кровавых деяниях добывать себе и славу, и богатство?
Почему он ни разу не возразил отцу, предпочтя законным попыткам оправдания — позорное изгнание??
Отвечая на эти вопросы, читатель откроет для себя то, что обнаружил Пушкин во время своего кратковременного пребывания на Кавказе, тайну что охранялась российскими властями за семью печатями.
Вот любопытная запись в одном из дневников писателя, датированная 1829-м годом, когда он находился на Кавказе:
«Славный Бей-булат, гроза Кавказа, приезжал в Арзрум… Приезд его в Арзрум меня очень обрадовал: он был уже мне порукой в безопасном переезде через горы и Кабарду.»
Так как Пушкину не удалось попасть в саму Чечню, думается, что сведения о Чеченцах, что легли в основу конструкции образа Тазита, были почерпнуты как раз из этого знакомства. Речь здесь идет о Бей-Булате Таймиеве, Чеченце из рода Билтой, жителя аула Шали. Этот человек прожил яркую жизнь: возглавлял антиколониальную борьбу против России, организовывал переговоры, налаживал международные связи… Известно, также, что, пытаясь найти выход из политического тупика, он приносил присягу Русскому царю и, даже воевал в составе русской армии против Персии. Но, закончил он жизнь, возглавляя очередное восстание против русской власти, нарушившей условия мира, хотя смерть свою нашел всё же от руки кровника — в спину… В чеченском народе образ Бей-Булата остался воплощением образа «Куонаха» (чеч. «Рыцарь»); сложены эпические песни про его благородство и мужество, которые живы по сей день.
Несомненно, наблюдая за образом Тазита, можно обнаружить многое из характера и биографии самого Бей-Булата… И становится понятным, почему, задумывая своего главного героя — этого байроновского бунтаря, Пушкин формирует его личность в Чечне — в стране, которую просвещенные русские офицеры называли «Кавказским Эльдорадо».
Другими словами, Пушкин, показывая в своей поэме конфликт между отжившим старым укладом и нарождающейся — через кровь — новой реальностью Кавказа (который он идиллически видит счастливым в составе России), начинает параллельно развенчание негативного мифа о Чеченцах, самих их выводя за морально-этические пределы схватки двух хищников: одного — примитивного, второго — просвещенного. И в этом нам представляется главная ценность данного произведения. Ведь, если сын черкесского князя вернулся из Чечни благородным вольнодумцем (вместо ожидаемого его отцом — кровожадного убийцы), то вывод о нравах, господствующих в Чечне напрашивается сам. И он — чрезвычайно далек от того стереотипа, старательно создаваемого Россией для прикрытия своего срама — факта убийства на Кавказе гражданского общества равноправия, свободы и изобилия.
Стоит подчеркнуть, что речь здесь идет не об уничтожении «носителями цивилизации» очередного полудикого племени, но об убийстве народа, который провел уникальный опыт, которому нет прецендента в истории человечества. Чеченский народ сумел самоорганизоваться в такую социально-политическую форму, которая воплощала в реальность мечту о «городе счастья», что считалась и считается лишь невинной фантазией праздных философов с древнейших времен до Фурье, Сен-Симона, Вольтера, Руссо…
Вопрос : «Но почему же даже ближайшие соседи Чеченцев предполагают их разбойниками?» отпадает сам собой: на то оно и есть общество свободы и равноправия, что умеет и трудиться, и молиться, и любить, и мстить… и — каждый находит в Чечне то, что ищет. Вот, что нашел в Чечне, например, Лев Толстой : «никогда более не испытывал я такой экзальтированности духа!». Какое разительное отличие от тысяч цитат и рапортов всяких военных и чинуш, упорно продолжающих видеть вольных Чеченцев «опасными разбойниками»!
Получивший лучшее в той эпохе образование и отточивший свой дух в тысячах созданных им образов, Пушкин был прозорливей своих самых продвинутых современников. Благодаря своему писательскому гению, он заглядывал в окружающий его мир глубже всех, неизменно вытаскивая — под аплодисменты восхищенной аудитории — невиданные доселе перлы. Однако с Тазитом всё пошло не так: вопросы, что он задумывал начиная поэму, не находили ответа, но напротив, всё усугубляли его смятение.
Очень скоро, та несложная, в общем, задача, которую он ставил изначально — представить скучающей публике увлекательный рассказ про красивую смерть кавказского дикаря — уже переставала его удовлетворять, по мере того как автор углублялся в материал. Дух Пушкина — в котором кипели африканские страсти, далекие от сытого самодовольства белого человека, не позволял ему смириться с ролью статиста открывшегося перед ним.
Изучив все доступные обстоятельства сопровождавшие создание поэмы (неспособность завершить работу, несмотря на беспрецендентный многолетний срок; впечатляющее количество черновых версий, протерпевших многочисленные изменения; неожиданное решение дать главному герою чеченское воспитание, переход от фольклорного четырехстопного хорея к более тяжелому ямбу и т.п.), мы лучше понимаем причины, помешавшие автору закончить начатый труд. Также, обращает на себя внимание и резкий поворот в его творчестве от поэзии к прозе, произошедший, как раз, после возвращения с Кавказа как и усиление гражданской темы в произведениях в ущерб темы любовной.
Изложенное выше дает нам все основания предполагать, что главнейшим обстоятельством, заставившим гениального Пушкина мучительно переписывать — один за другим — черновики «Тазита» в течении семи лет подряд, то бросая, то заново к ним возвращаясь, было его смущение перед очевидностью открывшихся перед ним фактов. Его бунтарская натура, вечно мешавшая ему в делах, обширность знаний, европейская рациональность мышления и — главное — его понятия о чести — открыли перед ним всю трагедию творимого Россией на Кавказе народоубийства.
Остается думать, что мы сталкиваемся здесь со случаем, когда молчание гения куда красноречивее его пера, ведь гениальный писатель всегда — провидец.
После анализа «Тазита» именно с этого угла, становится, также, ясней — о чем сокрушался Пушкин, восклицая : «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!»
Для автора этой статьи лично — в истории этой поэмы отобразилась трехвековая трагедия Кавказа, где «цивилизаторская миссия» России и сегодня продолжает плодить Гасубов, а те — вне зависимости от того какие флаги поднимают — регулярно изгоняют очередного молчаливого сородича, слишком для них непонятного.