«Пожалуйста, не сообщайте моей фамилии. Даже муж не знает, что я подала этот иск, он бы рассердился. Врачи говорят: надо отключиться, постарайтесь не вспоминать, иначе сойдете с ума. Но я ведь уже отключалась. Да все мы в Грозном жили как без сознания, посторонними свидетелями своей жизни.
Это, наверное, защитная реакция организма – мозг и душа просто не вмещали всех ужасов. А теперь они столпились в памяти и требуют ответа: зачем эта война? Почему нас, беззащитных мирных граждан стали уничтожать как тараканов? За что?! За что?!
Я подала иск президенту о возмещении морального вреда вовсе не потому, что надеялась получить за свои страдания 50 миллионов (рублей – ред.). Мой иск, если хотите, был криком души, которую опустошили, и я не могу так жить – без души. Никакими деньгами то, что с нами сделали (и продолжают делать!), конечно, не возместить. Но я хочу, чтобы это чудовищное преступление хотя бы признали.
… Как можно такое забыть? Убитые валялись во всех дворах, на всех улицах. Чья-то нога в валенке, изуродованный человеческий торс, обглоданные собаками трупы… А этот солдат, вдавленный в асфальт гусеницами танка… Пришлось буквально соскребать его с асфальта, чтобы похоронить. Мать так и не узнает, где лежит ее сын. Зарезали четверых наших соседей – всю семью, мы хоронили их в сквере, где уже было 40 могил. Андрей сколотил четыре гроба. Мы спешили, потому что по улицам в январе ездила машина, похожая на самосвал, подбирала убитых и сваливала их в ров на кладбище. А сколько погибших так и осталось под развалинами!
Не понимаю, не могу смириться, хочу услышать хоть какие-то оправдания. Ну, зачем нам так нагло врали? Через несколько дней после ввода войск, когда уже бомбили все жилые кварталы центра, удалось поймать передачу ОРТ (на 9-ом этаже у соседей телевизор еще работал), и мы услышали, как Ельцин спокойно говорит, что мирному населению ничто не угрожает, точечными ударами будут уничтожены только стратегические объекты… Как раз в тот день погибли трое наших знакомых, а всего мы потеряли в войну 17 друзей. И неизвестно, что еще будет…
В январе одна парализованная старушка не смогла спуститься в подвал, но настояла, чтобы во время бомбежки ее дочь ушла. И вот представьте себе состояние дочери, которая сидит в подвале, слышит, как на дом падает бомба, знает, что весь дом горит и ее мать там сейчас превращается в пепел, а она бессильна что-то предпринять. Эта молодая женщина сошла потом с ума. Много их было на улицах Грозного, обезумевших женщин с растрепанными волосами. Когда бомбят, нужно бежать, прятаться, а они медленно бредут в никуда.
Когда разбомбили мясокомбинат, и вдруг оказалось, что в голодном городе сохранились огромные запасы мяса, я видела, как одна женщина тащит на спине целую тушу коровы. Разве могла бы она в нормальном состоянии поднять такой груз? Разбомбили хладокомбинат, там оказались запасы импортного мороженого, в красивых упаковках, в Грозном такого раньше не видели, и вот это мороженое тащили грудами, а оно на ходу таяло… Разбомбили склад тканей, люди бросились растаскивать рулоны. Одну несчастную, нагруженную этими рулонами, подстрелил снайпер. Она только успела сказать: «Ключи в кармане, в квартире заперты двое детей. Спасите их…»
Жить в том аду и оставаться нормальным человеком просто невозможно. Вообще чувствовать себя человеком невозможно. Людей превратили в биологическую массу, над которой производится эксперимент на выживание. До сих пор производится! В Грозном у меня осталась единственная сестра. Она знает, как скитаемся мы здесь, в России, и не хочет уезжать из своего полуразрушенного дома. «Тут у меня хоть крыша есть, а там я буду совсем бомжем. Убьют, так убьют». Многие говорят: «Лучше б нас уж всех разом смели, чем так долго мучиться».
Ну, как может наше правительство, президент заживо хоронить этих заложников? Неужели до сих пор непонятно, что русские в Чечне обречены или на смерть, или на рабство? Лебедь давно говорил, что всех желающих выехать из Чечни надо немедленно забрать. Теперь Лебедь об этом почему-то молчит. Ему объяснили, наверное, что негде расселить тысячи людей. Что значит – негде? Когда шла война с фашистами, эвакуировали эшелонами сотни тысяч и никто не оставался без крова. Сейчас мы сами убегаем от войны, кто как может, а потом в России нужно снова выдерживать бои за то, что тебе вроде бы положено по закону. На каждом углу шлагбаум…
Друг Андрея Иса переселил нас в свой частный дом на окраине. Там, ближе к земле, было не так страшно. Там был подвал, но мы за день уставали так, что во время налетов не было сил спуститься в подвал. (…)
В доме Исы сохранилась бочка с огуречным рассолом и запасы муки. На этом рассоле мы пекли лепешки и носили в нашу девятиэтажку. Самым страшным был даже не голод, а жажда. Во всем городе не было воды! Люди пили из луж, сливали синеватую жидкость из квартирных радиаторов даже свою мочу пили. Трехлетняя девочка, которой дали попить мочи, сказала матери: «Я хочу много- много такой вкусной воды…»
… Из Грозного мы решили выбираться, когда уже не было никаких сил, меня буквально шатало из стороны в сторону. Я не помню, как нас останавливали, обыскивали. Ехали молча, не было уже ни слов, ни слез. Успели заехать на кладбище, мне очень хотелось взять горстку земли с могилы матери. На подъеме к Горагорску Андрей включил приемник, и вдруг – музыка! Веселая, ликующая музыка. А мы грязные, черные. На машине копоть буквально в палец толщиной. Оглянулись назад – весь Грозный в дыму. И тут я мгновенно поняла, что в другой жизни, в которую мы едем, нам будет еще тяжелей, чем в грозненском аду. В мирной России мы будем совсем чужими, прокаженными. И тут со мной началась странная истерика, вырвались из груди какие-то птичьи вскрики, я задыхалась…
Эта подлая война никогда не кончится, если не будет покаяния. Может быть, я слишком наивна, но мне кажется, в Грозном надо воздвигнуть огромный черный обелиск – памятник погибшим с той и с другой стороны. Знаете, недавно я ехала в метро и увидела чеченку с тремя детьми, они сидели напряженные, будто ждали удара. Я подошла и спросила: «Вы из Грозного?» Мать сначала вздрогнула, потом мы разговорились, и такая волна светлой энергии хлынула…
… В суде у меня спросили: «Почему Вы предъявили иск именно президенту?» Я только смогла ответить: «А кому же?» Не только ж за себя я этот моральный иск предъявляю. Сколько тысяч погибших! А сколько таких как я – с разбомбленными душами… Когда же опомнится наш президент?! Судьи ушли на совещание, а потом вернулись не втроем, а вдвоем. Может быть, я ослышалась, но мне показалось, они сказали, что третья судья не захотела подписывать определение об отказе в рассмотрении моего иска. Если это правда, значит, я не напрасно хожу по судам. Если хоть один судья понял, что нельзя больше над нами так издеваться, значит, я все-таки выиграла иск».
«Литературная газета» 14.08.1996. Беженка из Чечни, русская по национальности Тамара Порываева. (Печатается с сокращениями – ред.)
Необычность рассказа этой женщины не в ужасах, пережитых ею и ее семьей, – есть рассказы не менее страшные. Не в том, что она подала судебный иск президенту о возмещении морального ущерба, – подобные иски подавались сотнями. При рассмотрении в Мосгорсуде этой частной жалобы случилось ЧП: три женщины – судья и народные заседатели, сидя в своих торжественных креслах с высокими спинками, долго, не перебивая, слушали рассказ Тамары о пережитом в Чечне и открыто, не стесняясь, плакали…
А потом в своем решении, как и все остальные суды и судьи РФ, сталкивающиеся с подобными исками, признали его незаконным и отказали в рассмотрении: «В соответствии со ст.91 Конституции РФ Президент РФ обладает неприкосновенностью…»
Аманчи ГУНАШЕВ,
«Ичкерия: месть истории», отрывок из книги
Chechenews.com
23.05.15.