Приводим воспоминания очевидцев
Грозный, январь 1995 года. Фото: Александр Неменов
30 лет назад, 31 декабря 1994 года, произошло одно из ключевых событий Первой чеченской войны. Объединенная группировка федеральных войск вошла в Грозный. Штурм был неудачным, бои за город продолжались до марта 2025 года. Потери сторон во время штурма составили более 8 тысяч человек, число погибших мирных жителей составило по разным оценкам от 5 до 25 тысяч человек. Публикуем воспоминания очевидцев, переживших «Новогодний штурм» в Грозном.
Оглавление
В ночь на 31 декабря 1994 года российские войска начали штурм Грозного, столицы Чеченской Республики. Масштабные артиллерийские и авиационные удары, последовавшие за вводом войск 11 декабря, превратили некогда живой город в руины. Улицы Грозного стали ареной ожесточенных боев: федеральные войска пытались прорваться к ключевым точкам города, включая Президентский дворец и железнодорожный вокзал. Сопротивление чеченцев продолжалось практически до конца января 1995 года, несмотря на чудовищное разрушение города и колоссальные жертвы среди мирного населения.
Мы собрали свидетельства — голоса тех, кто пережил одну из самых трагичных страниц в истории современной Чеченской Республики. Они повествуют о штурме, о жизни в условиях постоянных бомбардировок, разрушений и человеческих потерь. За сухими фактами войны, известных из хроник и официальных отчетов, стоят переживания реальных людей — мужчин и женщин, детей и стариков, которые оказались в эпицентре этого ужаса. Эти истории — напоминание о цене, которую платят люди в любой войне, о хрупкости жизни и стойкости человеческого духа.
Мы публикуем эти воспоминания, чтобы сохранить память о тех, кто не выжил, и тех, кто выжил, но навсегда остался с ранами — физическими и душевными. Эти рассказы не только о боли и страдании, но и о любви, солидарности, невероятной силе духа и стремлении к жизни, даже в самых безвыходных обстоятельствах. Они должны быть услышаны.
Вспоминает Т. С.
В первые дни войны было страшно до оцепенения. Но со временем я начала привыкать к ее звукам. Иногда разрывы, грохот и стрельба прекращались, уступая место тишине — долгожданной и одновременно пугающей. Казалось, что за этой тишиной скрывается следующий круг ада, который обрушился на мой город, и он будет еще ужаснее всего пережитого в декабрьские дни.
В этом наступающем черном безмолвии я забывала о страхе. Ведь невозможно тысячу раз умирать от него. Тогда я вспомнила, что этот заполнивший город мрак существует и в другом измерении — во Времени. Новый 1995 год должен был наступить, хотя бы отсчетом новых дней, или ночей — как получится.
Мы с мужем остались в доме его матери на улице Кирова, в частном секторе.
Детей и бабушку мы вывезли к родственникам в Ингушетию, когда еще обстрелы и бомбежки не были такими интенсивными. На нашей улице и в соседних оставались в основном пожилые и одинокие люди разных национальностей. Муж каждый день их проведывал, приносил воду и продукты из наших запасов — муку, сахар, соленья, картошку. Так мы дожили до конца месяца.
Перед Новым годом обстрелы усилились. Тем не менее, мы с мужем рискнули выехать на нашей «Волге» за водой. Это место находилось на возвышении в районе, откуда было видно огромное огненное зарево в центре города — всполохи сигнальных ракет, взрывы, грохот. Пока мы ждали своей очереди, очень низко над собравшимися людьми пролетел самолет. Казалось, он сейчас раздавит и сожжет нас всех. Люди попадали на землю, пытаясь хоть как-то укрыться от ужаса. Когда я пришла в себя, увидела, что все напуганы, но, слава Богу, живы.
Мы вернулись домой, когда уже стемнело. Взрывы и стрельба усиливались с каждой минутой. Часы приближались к полуночи. Мы сидели в кромешной тьме, дом сотрясался. Вдруг я вспомнила о небольшой черной шкатулке, которая стояла на полке с книгами. Когда-то мне подарили ее на память студенты журфака, которым я преподавала. Надо было через темень пройти к ней пару метров. И сделать себе праздник. Пусть без света, тепла и простых, уже недосягаемых атрибутов человеческой жизни. Я решила отметить Новый год вопреки всему.
В полной темноте я нашла шкатулку, открыла ее и достала маленький ключик. Завела механизм на ощупь. Все движения были до боли знакомы — они возвращали меня в другую, прежнюю жизнь. Через несколько мгновений в тишине зазвучала мелодия. Сначала неуверенно, медленно, а затем громче и увереннее. Это был Полонез Огинского — «Прощание с Родиной».
Спустя несколько месяцев я узнала, что среди погибших в ту ночь были и мои близкие. Например, племянник мужа, мой студент и журналист Билал Ахмадов, певец Ислам Гелгоев. Тела Билала и Ислама так и не нашли.
Грозный, январь 1995 года. Фото: Александр Неменов
Вспоминает Э.
Моя семья жила в центре Грозного, в пятиэтажном многоквартирном доме. Когда началась война я осталась с мамой, так как она болела. Младшие сестры и брат уехали в село, где жили родственники моего отца. Мне было 25 лет, я уже была замужем тогда и ждала ребенка. Муж остался на улице Дагестанской, где мы жили с ним, со своими сестрой и тетей. Во время обстрелов они с другими мирными жителями с этого квартала прятались в бомбоубежище. Периодически он приходил к нам с мамой, чтобы узнать, как у нас обстоят дела.
До начала новогоднего штурма в центре города было относительно спокойно. Российских военных мы не видели. Только чеченцев. Были и те, которые говорили, что они боевики, ходили с оружием, но все, что они делали — рыскали по пустующим квартирам. Последние оставили, мягко говоря, неприятное впечатление.
31 декабря ночью начался штурм. Только после этого отключили воду, газ и электричество, по крайней мере в центре.
С тех пор большую часть времени мы проводили в подвале нашего дома. Иначе было невозможно. Обстрелы были слишком интенсивными. Нас собиралось более сорока человек, разных национальностей. До этого мы туда спускались редко. Не было такой необходимости. 1 января муж пришел к нам в последний раз. Принес сухой спирт, чтобы мы могли готовить себе чай.
Воду нам в подвал приносили чеченские боевики, которые нас проведывали. Продукты собирали все, что у кого оставалось. Соседка Т. Н., она была русская, еще ходила по пустующим квартирам в поисках еды, которой делилась со всеми. Она вообще всех поддерживала, была активная, помогала также раненым.
Однажды во время обстрела соседи с нашего подъезда Р. и его сын И. были в квартире. Они жили на третьем этаже.
Когда они выбежали, чтобы спуститься в подвал, в подъезд попал снаряд. Их отбросило взрывной волной. Р. ранило осколками от снарядов, в том числе в сонную артерию, И. прибежал в подвал, кричал в ужасе: «Помогите! Папа! У него хрипы». Несколько людей побежало к нему, в том числе Т. Н. Его отнесли в квартиру на первом этаже в одном из подъездов, но он умер. Там Р. и лежал. Намного позже его тело забрали родственники и похоронили в его родовом селе.
Через два дня после убийства отца, И. исполнилось шестнадцать лет. Он не отходил от нас с мамой в те дни. Спал даже рядом с нами.
Помню еще, Р. всегда носил с собой маленький приемник. Слушал новости. В одну ночь, когда обстрелы были особенно сильными, он спустился в подвал. Мы слышали, как снаружи по двери бьются осколки снарядов. А в новостях передавали, что в Грозном пошли первые трамваи. С тех пор я не могу слушать новости. От этой лжи было особенно тошно.
Так мы провели несколько дней. Центр был окружен российскими военными. Боевики уговаривали нас покинуть город. Они говорили, что, возможно, придет какой-то российский спецотряд и они не пощадят мирных, особенно чеченцев. Мы с мамой и И. решили уйти в село к родственникам. Командир отряда участников сопротивления, которого звали Умар-Хаджи, прозвище у него еще было — Батя, предложил сопроводить нас. Он в основном и говорил, чтобы мы уехали. Это было в первой половине января.
От нашего двора до здания Рескома (Президентский дворец) было всего пять минут ходьбы, но у нас этот путь занял несколько часов. Обстрелы вынуждали постоянно останавливаться и искать укрытия. Мы передвигались через подвалы, бойлерные, иногда пробирались сквозь огромные пробоины в стенах различных помещений.
Меня поразило одно обстоятельство тогда: сопровождающие нас, их было около пятнадцати-двадцати человек, никогда не пропускали время молитвы. Они становились на намаз, с гранатометами и автоматами за спиной. И вместе с ними будто замирал весь город. Даже постоянные взрывы, перестрелки на этот короткий миг прекращались, уступая место тишине.
Так мы добрались до Рескома. В здании была круглая лестница, которая вела в подвальное помещение на несколько этажей вниз. Там было очень много людей, в том числе раненые и медперсонал. Прямо в открытых комнатах стояли столы, на которых оперировали людей. Картина была ужасающая.
Умар-Хаджи, который до этого момента не отходил от нас, перепоручил нас другим людям. Они нас провели через Беликовский мост. Это была ночь. Полная луна. Первый снег. И я в черной шубе. Сначала один из бойцов пробежал через мост с одного конца на другой. Нам сказали переходить тоже только по одному, но с каждой стороны становилось по одному из них. Они еще предупреждали, что по нам могут стрелять снайперы.
Когда настала моя очередь, я побежала, но поскользнулась и упала. В этот момент рядом со мной на мосту раздался выстрел. Мне повезло — падение спасло меня. Мама начала кричать. Она повторяла: «Вы не знаете о её положение».
За мостом начинался квартал, который называли еврейским. Там стояла грузовая машина. В кабине сидели водитель и медсестра. Нас посадили в кузов.
Рядом с нами сидел раненый мужчина из Бамута, на вид около 45-ти лет. Туловище у него было перебинтовано, правая рука тоже сильно повреждена, в левой он держал автомат. Помочь ему в Грозном не могли, поэтому отвозили в больницу.
Перед нами лежали два трупа и один тяжелораненый. Все они были участниками боевых действий. Тот, что сидел рядом обратился к маме: «Не переживайте. Пока у нас есть этот автомат, будем отбиваться. С нами Бог, нам нечего бояться». Еще он всю дорогу извинялся перед мамой. Оказалось, что при перевязке его рану обработали коньяком, и чтобы хоть немного обезболить, насильно залили его ему в рот. Он беспокоился, что от него могло пахнуть спиртным, и объяснял по какой причине.
Через Черноречье нас привезли в больницу в Атаги. Раненых сразу забрали, нас тоже завели в палату. Мы заснули, не успев опуститься на кровати.
Разбудил нас голос дяди, который был с нами в кузове. Он пришел выяснить, где «женщина с двумя детьми», с которыми он ехал. Рука у него уже была ампутирована. В таком состоянии он собирался ехать в Бамут, проведать свою семью, а потом сразу вернуться в Грозный. Говорил, что ждать времени нет. Так и попрощались.
От больницы мы взяли такси и доехали до места назначения. Там была мирная жизнь. Дядя, увидев нас, не мог поверить своим глазам. Он боялся даже приблизиться. Им сказали, что наш дом разбомбили и никто не выжил. Нас уже «похоронили». И. забрали его родные в другое село. Тело отца они вывезли намного позже. Подробностей я не знаю.
Там уже я узнала, что мой муж пропал без вести. Его тетя и сестра были ранены, когда шли нас проведать. Это случилось рядом со старой мечетью в Грозном. Российские военные увезли их в Моздок в больницу. Сестра умерла на операционном столе, а тетю удалось спасти. Позже ее тело откопали, привезли и похоронили в их родовом селе.
Муж, вероятно, тоже решил прийти к нам, но так и не дошел. Известно лишь то, что он покинул бомбоубежище и не вернулся. Я думала, что он больше не приходит, потому что стало слишком опасно.
Еще нам сообщили, что поздно ночью, по времени точно не скажу когда, на Реском сбросили глубинные бомбы. Не знаю, кто из находившихся там выжил.
Мы с мамой приехали в город в марте. Наши соседи все выжили. Умерла, по моему, только одна бабушка, но своей смертью.
В мае у меня родилась дочь.
Боевики помогают женщине, которая покидает горящий Грозный. Декабрь 1994. Фото: Александр Неменов
Вспоминает А. Д.
После первого курса журфака, в 1994 году, я вместе с двумя другими студентами начал стажировку на чеченском телевидении. После окончании стажировки, нас всех приняли в штат. Ситуация там была сложной: нехватка персонала после увольнения целой группы журналистов, выступавших против местной власти. Кажется, около десяти человек лишились работы. Обстановка в республике стремительно накалялась. Однако нам, начинающим журналистам, все это казалось увлекательным. Мы были очень молоды.
26 ноября 1994 года российские спецслужбы и местная пророссийская оппозиция попытались свергнуть президента республики Джохара Дудаева. Операция провалилась. В плен к чеченцам попали российские военные. В Москве отрицали свою причастность к этим событиям, но связь была уже очевидной. Этот штурм, на мой взгляд, был переломным моментом, хотя предвестия войны уже были — вооруженная оппозиция активизировалась еще летом.
Все происходящее указывало на неизбежность войны, но осознать и принять этот факт было невозможно. Война оставалась для нас чем-то далеким, существующим только в книгах и фильмах. Мысль о том, что она станет нашей реальностью, казалась недопустимой. Но 11 декабря российские войска вошли в Чеченскую Республику.
Ночь 31 декабря года принесла для меня не только воспоминания о штурме, но и личную трагедию: пропал мой близкий друг Билал Ахмадов, один из тех двух студентов, которые пришли со мной на телевидение. Он был очень яркий, талантливый и совершенно бесстрашный. Формально Билал числится пропавшим без вести, но, скорее всего, погиб в районе железнодорожного вокзала в Грозном — месте ожесточенных боев между российскими войсками и чеченским сопротивлением. Эта утрата стала для меня символом того, как война разрушила надежды многих из нас, планы и будущее.
Для моего поколения, например меня и моих друзей, студентов с амбициями, верой в прекрасное будущее, которое мы себе рисовали, все виделось в ярких красках. Нам казалось, что лучшие дни впереди, но война все это разрушила. Лишиться в самом начале войны друга, человека, с которым ты с таким безудержным оптимизмом начал делать первые шаги в профессии, который разделял твои взгляды — это удар, от которого трудно оправиться. Это какой-то надлом. Разрушение города лишь усиливало чувство безысходности.
Я встретил штурм Грозного в селе Ножай-Юртовского района, где было много беженцев. Родственники и друзья сельчан приезжали туда из города. Некоторые несмотря ни на что ездили обратно, чтобы узнать, что происходит. До апреля—мая мы оставались в этом селе. В нашем доме жили не только члены семьи, но и друзья из Аргуна, которые сначала уехали в Шали, но вынуждены были бежать снова: 3 января российские военные разбомбили местный рынок и погибло много людей. Почти у каждого в селе были такие «гости».
Мы подключались к автомобильным аккумуляторам, чтобы слушать радио, в частности «Радио Свобода». Их корреспонденты, такие как Андрей Бабицкий, находились в Грозном. Официальную пропаганду слушать было невозможно — она лгала, как и сейчас. Каждый день сообщалось о сотнях уничтоженных, как тогда они их называли дудаевцев, боевиков. Получалось, что такими темпами, они должны были практически за месяц уничтожить все население республики.
Все понимали, что таких масштабов просто не могло быть. Эта ложь усиливала чувство беспомощности. Казалось еще, ну как же так, неужели в мире не знают, что с нами делают. Все время была надежда, что кто-то вмешается и остановит это безумие. Мы были тогда очень наивными, на мой взгляд. Но без надежды можно было сойти с ума.
В такие времена распространяется еще множество слухов. Говорили о каких-то тайных переговорах, о мифических связях Дудаева с Кремлем, о том, что война прекратится после уничтожения определенного числа чеченцев. Что только не рассказывали.
Пытаясь выжить, люди метались между городом и селами, по мере продвижения российских войск. Во время затишья возвращались домой, восстанавливали жилье, пытались наладить хоть какое-то подобие жизни. Весной 1995 года я вернулся в Грозный. Я покидал, 9 или 10 декабря, один город, а вернулся совсем в другой — в руины. Это было похоже на страшный сон или кино. Присутствовало какое-то ощущение нереальности того, что видишь.
Я пытался найти кого-то из друзей, знакомых, понять, что происходит, возобновились ли занятия в Университете. Мы находили друг друга без связи, телефонов, просто по случайности. Постепенно узнавали о погибших. Эти потери невозможно описать словами. Память сопротивляется, отказывается возвращаться к этим событиям, стирает детали. Наверное, это защитная реакция, нежелание снова переживать этот ужас. Многие говорят, что время лечит, но это не так.
Война изменила нас навсегда. Для меня Новый год с тех пор перестал быть праздником. Последние 30 лет это день памяти, траура, чего угодно, но не радости.
Грозный, декабрь 1994 года. Фото: Александр Неменов
Вспоминает В.
Мне было 15 лет, когда началась война. Мама, как и многие наши соседи, думала, что федеральные войска быстро займут город, и боевые действия не затянутся. Российская сторона, видимо, тоже не ожидала такого упорного сопротивления.
Нам сообщили, что организованы автобусы для эвакуации мирных жителей, и появилась возможность покинуть республику. Родители решили отправить детей, но сами собирались остаться. Я отказался уезжать. Сказал матери, что останусь с ней, какое бы решение она ни приняла. Так поступили и некоторые мои ровесники. Родители смирились.
Мы жили в центре города, в пятиэтажке. Наш двор объединял людей самых разных национальностей. Мама была родом из Польши, отец — латышом, а я родился в Чечне.
Несмотря на обстрелы, до начала штурма 31 декабря мы большую часть времени проводили в своих квартирах. Тогда это было еще возможно. Еды у нас хватало — мама всегда была запасливой. Российских военных мы не видели, только слышали звуки тяжелой техники.
Иногда к нам приходили бойцы сопротивления. Сейчас их называют по-разному. Они были в гражданской одежде и с легким вооружением. Нас не беспокоили, понимали, что все мы — заложники этой войны. Спросили, как мы держимся, почему не уехали, и сказали: «Да поможет вам Бог пережить все это».
До войны моя мама была главным врачом в Грозненском цирке и главным ветеринаром на транспорте. Она окончила училище в Назрани, а затем Санкт-Петербургский ветеринарный университет. Когда во двор нашего дома пришли боевики, мама предложила им первую медицинскую помощь, если будет нужно. Они поблагодарили ее и сказали, что с ними две медсестры.
Позже, она все же оказала помощь многим, включая тех самых медсестер, которых ранили. Уже 1995 году к маме пришли двое мужчин из сопротивления, чтобы отблагодарить ее за спасенные жизни. Они рисковали, но все равно пришли. Это очень тронуло маму. Она помогала всем, кто нуждался — и мирным жителям, и ополченцам.
31 декабря днем в центре города шли бои между чеченцами и майкопской бригадой. Ближе к обеду мы слышали звуки передвигающейся недалеко тяжелой военной техники. А., из соседнего дома, которому тогда было 19 лет, рассказывал, что видел ее из окна своей квартиры, которое выходило на дорогу.
У него дома был пистолет, и он, как позже рассказывал нам в подвале, стрелял по солдату, выглянувшему из люка, кажется, БТР. Конечно, никого не задел, но, по его словам, «душу отвел». Рассказал он это так, что все смеялись, несмотря на напряжение.
Потом А. пытался найти кого-то, чтобы выпить шампанское на Новый год — у него дома оставалась бутылка. Только 13-летний Э. вызвался составить ему компанию, но ему не позволили.
Мама решила, что мы встретим Новый год дома, в своей квартире. Где-то около половины одиннадцатого вечера обстрелы почти стихли. Она накрыла стол из того, что у нас было. Так мы встретили 1995 год.
Больше всего мне запомнился черный снег, который пошел той ночью, и сосед А., все искавший, с кем разделить шампанское. Но он так и не нашел никого. Через несколько дней он уехал из Грозного.
Относительное затишье продлилось недолго. После полуночи обстрелы возобновились. Насколько я помню, в ту ночь мы с мамой остались дома. Тогда люди начали всерьез обустраивать подвал. например, они делали стеллажи, чтобы можно было спать. Я спускался туда только когда оставаться наверху становилось совсем опасно.
В дворе у нас оставалось около ста человек. В подвале нашего дома прятались около пятидесяти, в подвале дома напротив — примерно столько же, может, чуть меньше.
Но с началом января, когда обстрелы и бои стали особенно жестокими, некоторые начали уезжать, если выпадала возможность.
В те дни погиб Р. Он с пятнадцатилетним сыном И. пытался добежать до подвала во время минометного обстрела. В него попали осколки. И., с помощью соседа, дотащил его, еще живого, до входа в подвал. Оттуда несколько человек перенесли Р. в пустующую квартиру на первом этаже, принадлежавшую другому соседу.
Мама пыталась его спасти, но это было уже невозможно. Я пошел с ней. Помню, как И., стоя рядом, тихо спросил: «Зачем они сюда пришли?»
Я подумал, что он говорит о федералах, и переспросил: «Кто? Русские?» Но он ответил: «Нет. Боевики». Видимо, он больше винил их, считая, что по нашему дому стреляли, потому что они приходили туда. Это меня удивило.
Тело Р. пролежало в той квартире до февраля, пока родственники не забрали его, чтобы похоронить в родовом селе.
Мы с ребятами — Э., С., Б. и В., которые были почти моего возраста, держались вместе и старались избегать подвала, если это было возможно. До сих пор не понимаю, как мне удалось выжить. Иногда ходил по пустым квартирам в поисках еды. Однажды на балконе соседей нашел два ящика сгущенки и столько же конфет. Часть раздал тем, кто был в подвале, остальное отнес домой.
Многих, кто умирал, хоронили прямо за нашим домом, точнее закапывали. Везти тела на кладбище было слишком опасно. Сколько их было и всех ли перезахоронили потом, я не знаю.
Двое из нашего двора умерли своей смертью. Пожилая женщина и мужчина, который отравился спиртом. Его мать сошла с ума после этого. Позже за ней приехала дочь и забрала ее. Соседи предложили ей похоронить брата по-человечески, но она ответила, что этим должен заниматься тот, кто пил с ним.
Меня ранило 11 января. Мы бежали в подвал во время очередного обстрела. Со мной были две женщины и трое боевиков, которые только что пришли туда.
Перед входом в подвал я остановился, чтобы пропустить вперед женщину, которая шла последней. В этот момент снайпер выстрелил в меня. Пуля попала в ногу.
Я не держу на него зла. Мы ведь бежали вместе с вооруженными людьми, хотя в них он не стрелял. Так я стал очередным «пациентом» мамы. Она обработала рану и сделала перевязку.
Помню, как И. принес мне шоколадку, чтобы поддержать. Вскоре он покинул Грозный с двумя женщинами с нашего дома.
В конце января нашу квартиру разрушило. Мама в тот вечер приготовила ужин на керосинке и позвала нескольких соседей. Нам повезло. Снаряд попал прямо в то место, где мы только что сидели: всего через три-четыре минуты после того, как мы отошли.
Первые российские военные появились у нас 1 или 2 февраля. К тому времени чеченских бойцов уже не было. По крайней мере, я их не видел с 20 января.
Пришедшие солдаты оказались срочниками из морской пехоты Балтийского флота. Совсем молодые — многим едва исполнилось двадцать лет. Среди наших соседей были те, кто служил еще в советской армии. Они быстро нашли общий язык. Р.Х., даже распил с ними спиртное. Он объяснил им, что здесь остались только мирные жители, никаких боевиков нет.
Военные поверили на слово, даже документы жильцов проверять не стали. Они предупредили, чтобы после наступления темноты никто не выходил из укрытий. «Нам страшно, — сказали они, — и можем начать стрелять. Так что не обессудьте, если что».
Еще они забрали несколько мужчин, чтобы собрать тела в соседнем дворе. Мы с пацанами пошли за ними. Кажется, убитые были из сопротивления. Все мужчины, правда без оружия, но его могли забрать военные до нашего прихода.
Они приказали сбросить тела в колодец, где раньше хранили воду на случай пожара. Там ее почти не осталось, только немного на самом дне. Соседи просили разрешить похоронить погибших в воронке от бомбы, что была неподалеку. Военные ответили, что им не до этого. Ближе к марту тела забрали сотрудники МЧС.
Из Чечни я уехал только четыре года назад. За это время я видел многое: справедливость, благородство, честность, но и мерзость тоже. Мы сами решаем, какие воспоминания лелеять и что из них вырастить в своем сердце.
И последнее. Я хочу назвать имя своей матери, чтобы ее помнили: Жиромская Тамара Николаевна. Даже в самые мрачные времена ее заботы хватало на всех. Люди ценили это, независимо от их национальности, взглядов или вероисповедания.
Декабрь 1994 года. Жители Грозного в бомбоубежище. Фото: Александр Неменов / ТАСС
Вспоминает А.
Я работал за пределами Чечни, но летом 1994 года вернулся домой. Уже тогда я начал понимать, что война неизбежна. Мне было 29 лет. Меня никто не призывал. Профессиональная армия в республике насчитывала максимум 1500-2000 человек. Я решил вступить в Отдельный батальон специального назначения «БОРЗ», которым командовал Умалат Дашаев. Он состоял из двух рот. Первой командовал Жалауди Дулиев, второй — Асланбек Вадалов.
Когда 11 декабря началась война, нас в батальоне было всего 120 человек, хотя по штату должно было быть 550-600. Тогда Руслан Гелаев командовал полком спецназа, разведывательно-диверсионный батальон возглавлял Шамиль Басаев.
11 декабря российские войска вошли в республику. Но провокации со стороны России, которая поддерживала местную оппозицию, начались задолго до этого. Эти события уже описаны неоднократно, и их не нужно повторять.
Наш батальон занял позицию на Петропавловском шоссе, у хребта возле села Дойкар-Ойл (Толстой-Юрт). Когда российские войска пересекли хребет, нас перебросили туда. 24 декабря отправили на Аргунскую трассу, предупредив, что высока вероятность захвата Ханкалы. Мы заняли оборону, в канале, проходившем от Сунжи до Пригородного. Нас было около 85-90 человек.
На территории Ханкалы находились разные подразделения, подчинявшиеся Руслану Гелаеву и Шамилю Басаеву. 28 декабря, около девяти или десяти утра, начался штурм. Русские наступали со стороны Аргуна, с левого фланга, через поля.
Примерно в полутора километрах от нас пробивалась еще одна группа. Сначала они создали дымовую завесу — тогда мы слышали шум бронетехники, но практически ничего не видели. Нам удалось подбить шесть или семь единиц техники. Один танк упал в карьер рядом с Ханкалой, где добывали гравий. Однако они прорвались. Я видел около тридцати машин, но охватить все было невозможно. На мой взгляд, их было не меньше сотни. Этот бой длился не больше получаса.
Мы потеряли там семерых, в том числе Умалата. Раненых было много. Их эвакуация заняла два дня.
Командиром назначили Жалауди Дулиева, но рота Асланбека Вадалова отказалась ему подчиняться. Они отделились и ушли в сторону Гудермесского района. Нас осталось не больше сорока человек.
Нас отправили на «Минутку», чтобы не допустить прорыва федералов из Ханкалы в центр Грозного. Мы держали оборону от трамвайного парка (располагался между Микрорайоном и «Минуткой») до самой «Минутки», образуя своего рода клин с севера, востока и юго-запада. Полтора километра фронта были под нашей ответственностью.
Слева от нас находились другие подразделения, включая добровольцев. На мой взгляд, они составляли большинство — обычные жители, которые не принадлежали к каким-либо военным подразделениям, но вышли защищать свою республику. Средний возраст мужчин составлял 35-40 лет, хотя были и совсем молодые. Даже 15-летние подростки пытались присоединиться к нам. Их приходилось насильно отправлять домой из-за возраста. Это была нелегкая задача.
Обстрелы там были регулярными, но крупных боев не происходило до ночи 31 декабря, когда начался штурм. Федералы атаковали с разных направлений. Те, кто находились в Ханкале, наступали со стороны трамвайного парка. Они шли через Барановский мост, вдоль северной части Сунжи.
Нас перебросили в центр. Президентский дворец был справа от нас, Генеральный штаб — слева. Мы заняли позиции в Педагогическом институте напротив кинотеатра «Юбилейный».
Федералы уже дошли до центрального рынка и пробивались оттуда к Президентскому дворцу. 7 января меня ранили и вывезли в Старые Атаги, но сражения в центре продолжались до 19 января.
Ситуация в те дни была такая, что невозможно было понять, день сейчас или ночь. Центр города от постоянных обстрелов утонул в смоге. Пройдешь полтора километра, и там светит солнце, а здесь — ночь. Это было одно из самых жестоких сражений. Между нами, чеченцами, и русскими порой оставалось всего 50–100 метров.
Последние два дня перед моим ранением мы удерживали территорию буквально в 150 метра – с правой стороны от кинотеатра «Юбилейный», по дороге, что вела от Президентского дворца к Дому печати. Это был жилой массив — школа, детский сад, дома. В этих зданиях мы два дня сражались, пытаясь выбить противника.
Доходило до абсурда: мы находились в одном и том же пятиэтажном доме. Например, мы занимали первые два этажа, а они — три верхних. Передвигаться по улице было смертельно опасно, и мы пробивали пробоины в стенах, чтобы переходить из одного подъезда в другой. Иногда война шла буквально между квартирами — мы кидали гранаты друг в друга.
Не помню точно, как получил ранение. Это случилось 7 января, когда я попал под обстрел из крупнокалиберного пулемета. На меня обрушилась перегородка в квартире, и я оказался завален обломками.
Я очнулся, когда меня тащили за руки по лестнице. Первая мысль была, что я попал в плен. Потом услышал голос двоюродного брата З. и понял, что ошибся. Сейчас это кажется смешным. Он говорил на чеченском языке с русским акцентом, потому что вырос за пределами республики. З. прикладывал палец к губам, показывая, чтобы я молчал, и шепотом, с этим акцентом, повторял: «Гаски, гаски», что значило «русские».
Там все было вперемешку — не поймешь, где свои, а где чужие.
Я терял сознание от потери крови. З. как-то дотащил меня до Президентского дворца, метров двести, и вернулся обратно к своим. Он служил в нашем батальоне.
У меня были осколочные ранения мягких тканей и травма ступни. Очнулся снова, уже лежа на спине. Сначала мне показалось, что я вижу звезды, но потом понял: это свет пробивается через дыры в брезенте кузова. Меня везли в УАЗике.
На капоте машины была привязана пластмассовая канистра со шлангом внутри. Весь автомобиль был изрешечен, в дырах. Постепенно я осознал, что канистра — самодельный топливный бак, а шланг подключен к карбюратору.
Не могу не вспомнить одну историю, случившуюся несколько лет назад в Европе, где я сейчас живу. В памятный день чеченцы собрались на пикник. Сидели, общались, и меня попросили рассказать о штурме. Среди слушателей оказался человек, который вывез меня из Грозного — А. Это была неожиданная встреча. Мы с тех пор дружим.
После ранения я два дня пролежал в госпитале в Старых Атагах.
Хочу отметить, что всю ту неделю, до моего ранения, Аслан Масхадов находился в Генеральном штабе, который располагался рядом с городским цирком, Руслан Гелаев — на железнодорожном вокзале, где шли ожесточенные бои. а Зелимхан Яндарбиев – в Президентском дворце, где были разные подразделения, но в основном Президентская гвардия. Туда приходили за указаниями, боеприпасами и всем необходимым. Джохара Дудаева, говорили, вывезли в Черноречье. Но я точно этого не знаю, Наш батальон находился в районе центрального рынка, в Педагогическом институте.
Бои были невероятно интенсивными. Российские войска шли как зомби, без остановки. С утра 1 января до 5-го они непрерывно атаковали пехотой, при поддержке бронетехники. Последние два дня мы перешли в контратаку и начали выбивать их.
Вечером 7 января, как я уже сказал, меня ранило, и я уже не видел, что происходило дальше. 19 января оставили Президентский дворец.
С боеприпасами у нас было совсем плохо. В основном у нас было то, что мы отбирали у федералов. Наше вооружение состояло из гранатометов РПГ-7, автоматов, пулеметов, снятых с российских БТРов. Их мы прикрепляли к УАЗикам.
Я вернулся на войну. 2 июня 1995 года меня снова ранило, на этот раз в боях под Шатоем. Ранение было тяжелым. Вот уже 30 лет я в инвалидной коляске. В 2002 году я покинул Россию и с тех пор живу в Европе. С мамой общался 22 года только по телефону. В прошлом году ее не стало.
Из моей семьи, включая двоюродных братьев по линии отца, за две войны погибли девять парней, а четверо пропали без вести.
Нас у мамы было шестеро детей. Отец умер, когда мне было пять лет. Когда я решил уйти на войну, мама сказала только одно: «Если сомневаешься или струсишь в какой-то момент, оставайся дома. Не делай ничего, что опозорит наше имя». И проводила меня.
Это были тяжелые времена, но рядом с нами были очень смелые, надежные товарищи.
Были и такие, кто больше «вокруг бегали». Расскажу один случай. У нас был схрон боеприпасов в горном селе, на экстренный случай. Решили, что необходимо его привезти на «Минутку» и складировать в подвалах жилых домов как резерв.
5 января Жалавди отправил меня с группой из 12 человек на «Минутку». Мы должны были забрать оружие и спрятать его. Операция заняла около четырех часов. Когда мы возвращались, к нам присоединилась те, кто приехали с разных районов – примерно 90 мужчин. Они заявили, что хотят воевать.
Когда мы дошли до моста через Сунжу, рядом с магазином «Океан», нас осталось только 15. Чем ближе к центру, тем страшнее становилось, и они потихоньку отсеивались. Мы называли таких «рекламщики».
Пленных к нам попадало немало. За первую неделю штурма только наш батальон взял 12 человек. Их содержали на базе в бывшем лечебном учреждении на 58 участке. Масхадов присылал служебные записки, называли их резолюциями, чтобы пленных передавали для обмена.
Этим занимались отдельные люди. Сами матери даже приходили, чтобы забрать своих сыновей. Помню, как одна женщина пришла с двумя сопровождающими. Один из них говорил на английском. Ее сын был механиком-водителем. Она забрала его.
Мне было жалко этих солдат, совсем молодые, практически дети. Их использовали как пушечное мясо. Российские обстрелы порой накрывали всех без разбора, свои или чужие — разницы не было.
Мы старались использовать тактику ближнего боя, чтобы избегать артиллерийские обстрелы. Сначала это срабатывало, но потом они начали стрелять по всем подряд. Как сейчас в Украине: гнали их вперед, стреляя сзади. Мне было непонятно, как можно быть настолько жестокими даже к своим.
До моего ранения в нашем батальоне погибло 13 человек. На их место приходили другие, но амуниции катастрофически не хватало. Говорят, у нас было много оружия, но это ложь.
События 30-летней давности до сих пор стоят перед глазами, как будто это было вчера. А из тех сорока человек, с кем я был с 1 по 7 января, никого уже не осталось. Большинство погибло на войне. Я — последний.
Январь 1995 года. Дома в центре Грозного после обстрела. Фото: Александр Неменов
Вспоминает Р. Т.
Мне хотелось бы начать свой рассказ с событий, которые предшествовали штурму Грозного.
11 декабря российские войска вошли в Чечню. Спустя девять дней жители республики организовали марш мира, создав живую цепь от границы Ингушетии до Дагестана.
Это была акция мирного сопротивления, призыв к прекращению войны. Но российское руководство оставалось глухо к этим голосам.
К тому времени Грозный уже неоднократно подвергался ракетно-бомбовым ударам. Они в основном приходились по жилым кварталам, где не было военных объектов. Это приводило к многочисленным жертвам среди мирного населения.
Я хорошо помню 22 декабря. После очередной бомбардировки я отправился в Старую Сунжу, чтобы вывезти свою сестру и ее семерых детей. Старшему из них было всего 13 лет. По дороге, недалеко от перекрестка улиц Гурина, Садовой и проспекта Кирова, я наткнулся на последствия бомбового удара российской авиации.
Первый удар пришелся на скопление автомобилей. Разбитых машин было пять или шесть, следы крови на кузовах еще виднелись. Люди, собравшиеся у места взрыва, говорили, что есть погибшие и раненые, но их уже увезли. Удар задел также несколько домов неподалеку, но о жертвах в них я ничего не узнал.
Я остановился ненадолго, хотя над нами все еще кружили самолеты. Но времени медлить не было. Мне нужно было как можно быстрее добраться до сестры, и я уехал.
По прибытии к сестре я сразу усадил всех в машину и направился в обратный путь. Город обстреливали, и я спешил как можно быстрее вывезти их в безопасное место. Ее муж остался дома, как и другие члены их семьи.
Когда мы вновь проезжали место недавней бомбежки, перед нами предстала страшная картина. Российская авиация нанесла повторный удар, когда люди собрались, чтобы помочь раненым и забрать тела погибших. Количество жертв увеличилось на несколько десятков. На земле лежали накрытые тела убитых. Точных цифр я назвать не могу, но погибших было больше двадцати, раненых — еще больше.
Я провел там всего несколько минут. Со мной были дети, и я боялся за них. Не хотел, чтобы они видели это.
Среди погибших оказалась американская журналистка Синтия Эльбаум. Ее смерть осталась практически незамеченной — ни российские, ни западные СМИ почти не упоминали об этом.
На следующее утро мы узнали трагическую новость: муж моей сестры скончался. Его сердце не выдержало происходящего — такие случаи тогда не были редкостью. Я решил поехать на похороны, взяв с собой сестру и двух ее сыновей. Они хотели проститься с отцом.
На кладбище нам пришлось укрываться под деревьями. Собираться группами было слишком опасно. Могилу вырывали по очереди, по двое. Люди работали быстро и молча, понимая, что времени мало.
После похорон я возвращался в село, не останавливаясь нигде, несмотря на то, что вокруг раздавались ракетные удары. Единственный раз я свернул с пути — заехал в 6-й микрорайон, чтобы забрать брата и его жену. Мы покинули Грозный через Заводской район.
Помню из города уезжали многие. Кто-то еще загружал в машины вещи, другие уже ехали: кто на легковушках, кто на грузовиках. Люди в основном направлялись в села к родственникам, надеясь найти там хоть немного безопасности. В Грозном к тому моменту уже было много поврежденных зданий, но масштабных разрушений еще не произошло.
После того как я вывез родных из Грозного, я почувствовал облегчение и смог сосредоточиться на помощи другим. Вместе с мужчинами из села мы занялись организацией сбора продуктов питания для тех, кто воевал против федералов. Им не хватало всего — от продовольствия до оружия. Жители нашего села, беженцы — все принимали участие и делились, чем могли.
Собранное мы перевозили на моей машине в Президентский дворец или в другие штабы, в зависимости от необходимости. Но с 30-31 декабря мы доезжали только до «Минутки», дальше нужно было добираться пешком.
Мы организовались таким образом, что отвозили продукты на «Минутку» и передавали их участникам сопротивления. У них были места для хранения и распределения припасов.
Они сами забирали груз и занимались его дальнейшей доставкой. Так мы старались помочь тем, кто был в эпицентре событий.
31 декабря я находился в Урус-Мартане. О штурме Грозного узнал подробности лишь на следующий день. В первых числах января начали привозить убитых и раненых бойцов. Среди погибших были, например, братья Токаевы и другие.
У чеченцев в то время действовала такая система ротации. Из сел отвозили новых ополченцев, и на тех же машинах привозили погибших, раненых, или тех, кому требовалась передышка. После восстановления они возвращались в город, и так без конца. Но тех, у кого не было оружия призывали не приезжать в Грозный: снабжение было ограничено, а с пустыми руками против российской армии не повоюешь.
Помогали даже те, кто до войны симпатизировал пророссийской оппозиции. Эти события нас объединили, практически все оказались по одну сторону баррикад. Это был общий порыв, независимо от политических взглядов.
Январь 1995 года. Чеченцы рядом с завернутыми в одеяла телами бойцов, погибших в сражении за Грозный. Фото: Михаил Евстафьев
Вспоминает Т.
31 декабря 1994 года я провел дома, слушая новости о штурме Грозного. По чеченскому телевидению передавали, что наши бойцы отбивают атаки, а на федеральных каналах говорили об успехах их войск. Мне было 37 лет, и я решил, что оставаться дома в такое время нельзя.
Поздно ночью я доехал на своей машине до Аргуна. Точное время уже не помню. Проезжая через центр, заметил трех вооруженных мужчин в белых маскировочных халатах. Они шли в противоположную сторону от Грозного и махали мне руками.
Я остановился, и они спросили, не направляюсь ли я в Грозный, и зачем мне туда ехать. Добавили, что если я еду на подмогу, то это не нужно — якобы штурм уже отбит.
Я поверил им. Предложил подвезти. Они были из населенного пункта в Гудермесском районе, и я отвез их туда. Однако на следующий день обнаружил, что из машины пропало несколько пачек патронов. Как оказалось, они не только меня обманули, но и обокрали.
Утром 1 января я снова отправился в Грозный. Из нашего села в город дорога пролегала через восточную часть республики. По пути я встретил односельчан, которые, как и я, хотели помочь отбить штурм. Мы поехали вместе.
На трассе у села Чечен-Аул мы увидели горящий трактор с цистерной на прицепе. Его подбил российский самолет. Люди вытаскивали из кабины двух молодых парней. Мы остановились, чтобы помочь. Они были еще живы, но тяжело ранены. Те, кто уже был на месте, отвезли их в госпиталь в Шали. Позже я узнал, что оба парня не выжили. Они возили воду людям.
Мы доехали до Президентского дворца. Туда прибывало много мужчин, но оружия критически не хватало. Меня просили найти укрытия. Пользы в таких условиях от меня не было. Я все пытался найти ополченцев со своего села, но безуспешно. Тогда я решил сначала найти своего брата, который находился в те дни в Старопромысловском районе. Хотел убедиться, что с ним все в порядке.
Пытался проехать туда разными путями. Сначала через центр, потом через Сунженский мост у Президентского дворца, затем через «Минутку». На всех постах стояли наши, и они просили уехать, не пропускали. Я так и сделал. До брата добраться не смог.
Поздно вечером я вернулся в свое село. На рассвете приехал и он.
2 января я поехал в Грозный с двумя родственниками из соседнего села, один из них был моим двоюродным братом. Мы добрались до улицы Ленина и остановились у Дома быта, где располагался один из штабов. Шамиль Басаев там принимал ополченцев, прибывавших на подмогу обороняющимся в Грозном.
Людей было много, и они были вооружены по-разному: у кого-то был автомат, у кого-то лишь кинжал. Видел одного, у которого из оружия была только противотанковая граната.
Это поколение знало о войне только из кинофильмов, где герои всегда показывали высокий боевой дух и бесстрашие. Такой настрой был и у нашей молодежи тогда. Басаев распределял прибывающих в зависимости от их вооружения и потребностей на позициях.
У нас было только два автомата, этого было недостаточно. Мы ждали ополченцев из наших с братом сел, чтобы примкнуть к ним. Но информацию об их местоположении не давали. Вероятно, это делалось в целях безопасности. Хотя я склоняюсь к тому, что они и сами не знали.
Глава администрации села моего брата привез в тот день двадцать снарядов для гранатометов, купленное на собранные жителями деньги. Предложил их нам, но у нас гранатометов не было. Поэтому мы передали снаряды другой группе, примерно из семи-восьми человек, у которых они были. Такой запас в те временая Их командир погиб 6 января в бою на железнодорожном вокзале.
Прибывающих становилось все больше. Тех, кто был хорошо вооружен, отправляли практически сразу. Басаев связывался с Масхадовым, который давал указания, куда их направлять. Мы втроем провели там несколько часов, а ночью поехали домой.
На следующее утро я ждал родственников, чтобы вернуться в Грозный вместе, но они не приехали. Я отправился один, но на окраине села встретил односельчан и взял их с собой. На «Минутке» оставил машину и передал ключи одному из них, попросив уехать, если я не приду после обеда.
Я пошел к штабному пункту, искал брата и родственника, но их не было. Ополченцев было слишком много, найти кого-то конкретного оказалось невозможно. Группу из своего села тоже не нашел. Я передвигался дворами, по необходимости укрывался. Дошел до церкви по улице Ленина.
В той части Грозного не было интенсивных боев в те дни, слышались взрыва, стрельба, но я уже привык обращать внимание только на то, что совсем близко. Крупномасштабные боестолкновения шли по окраинам, где подступили российские войска, например, в районе железнодорожного вокзала.
После очередных безуспешных поисков, я вернулся на «Минутку» около трех часов дня. Мой попутчик меня дождался. Там я встретил друга с группой из двенадцати человек, которые шли на подмогу. У них были пулеметы и гранатометы. Один из них открыл стрельбу, когда увидел пролетающий самолет. Это было глупо и опасно. Друг накричал на него, они поссорились. Я сказал, чтобы уходили быстрее, и они ушли. Уехали и мы.
На Бакинской трассе, недалеко от Чечен-Аула, мы увидели две гражданские машины, обстрелянные ракетами с самолета. Погибло восемь человек. Вероятно, они пытались выехать из Грозного. У одной машины тушили огонь, из другой вытаскивали тела. Там уже собрались люди, помощи от нас не требовалось, и мы уехали.
Через полчаса после того, как мы проехали мост у Чечен-Аула, его разбомбили.
Когда я вечером вернулся домой, узнал, что оказывается мой двоюродный брат уехал в Грозный с ополченцами. Мы разминулись с ним в штабе всего на несколько минут. Он погиб. Его тело привезли домой за час до моего возвращения.
Я похоронил его. В Грозный вернулся только 17 или 18 января. Но это уже другая история.
Январь 1995 года. Чеченский боец стоит возле здания Дворца правительства во время короткого затишья боевых действий в Грозном. Фото: Михаил Евстафьев
История Тамары, записанная с ее слов журналистом Исрапилом Шовхаловым в 2007 году
Когда началась война, Тамара с дочерью остались в Грозном. Не успели выехать. Дочь была беременна на сносях, в этом состоянии трудно быть легкими на подъем. Когда же поняли, что город, где они ждали появления на свет малыша, попросту сносят с лица земли, решили бежать. Не тут-то было: все попытки кончались неудачей.
Куда бы ни направились эти двое – зрелая женщина и ее юная дочь, уже с трудом носящая первенца под сердцем, — всюду на подступах к Грозному, будь то с юга или севера, с запада или востока, путь преграждал обстрел. И снова, в который раз приходилось бежать в укрытие вместе с другими жителями, тоже надеявшимися выбраться из смертельной ловушки, в которую превратился родной город.
То роковое утро 31 декабря, несмотря на зимнюю пору, выдалось солнечным и удивительно тихим. Правда, кое-где изредка раздавались автоматные очереди, но для Грозного этот звук уже успел стать привычным. Этим затишьем надо было воспользоваться – понятно же, оно ненадолго. Тамара решила: они сейчас же снова попытаются выбраться из осажденной, погибающей столицы.
Мать с дочерью успели дойти почти до «Минутки», этой злополучной площади, название которой мелькало в стольких военных репортажах, когда налетела стая самолетов и началась бомбардировка. Женщины кинулись к развалинам домов, надеясь укрыться за этими мрачными каменными грудами – иного спасения не было. Они почти добежали – Тамара что есть сил мчалась впереди, таща за руку слабеющую дочь. Но та вдруг, мгновенно отяжелев, повисла на материнской руке и медленно, устало села на землю.
В горячке бега Тамара не сразу поняла, что случилось: она еще дергала ее, торопливо тянула, крича: «Вставай, мы почти дошли!». Но дочь как-то странно клонилась набок, молча падала, и как ни старалась Тамара удержать ее, в конце концов рухнула, уткнувшись щекой в грязный снег. Задыхаясь от ужаса, мать обхватила ее за спину, пытаясь приподнять, но тут рука наткнулась на что-то липкое и горячее, и женщина увидела, как сквозь пальцы потекла красно-бурая жидкость…
Прилив той непостижимой силы, что Бог или природа порой посылают человеку в самых отчаянных ситуациях, позволил ей оттащить дочь под прикрытие: там неподалеку торчала бетонная стена – остаток разрушенной грузинской высотки. Волоча бесчувственное тело, женщина все приговаривала: «Нам нужно спрятаться, дочка!» Хотя уже знала: той, кому она шепчет эти слова, больше нет.
Внезапно грохот смерти, беснующейся вокруг, оборвался. Наступившая тишина оглушала. В ней чудилось что-то зловещее. Словно настал конец света, и мир онемел, осознавая непоправимый ужас случившегося…
Тамара бережно уложила дочь, повернув ее голову в сторону Каабы, закрыла погасшие любимые глаза, тихонько провела дрожащей рукой по еще теплому телу. Эта прощальная ласка была сейчас единственной возможной данью материнской любви: не будет ни похоронного обряда, ни плача родных, ни могилы. Среди этих развалин останется еще один безымянный труп. Но под ладонью она вдруг почувствовал какую-то дрожь. «Жива!» — вскрикнула Тамара, задохнувшись от несбыточной надежды.
Нет. Это бился в чреве мертвой матери живой ребенок. Для взрослых смерть уже успела стать привычкой, но он был слишком маленьким, чтобы смириться. Он не соглашался с участью, на которую обрекало его их безумие. Ребенок стучался в мир, так жестоко его встречавший.
Сраженная этим новым кошмаром, женщина сникла, теряя, казалось, последние силы. Она не могла даже плакать, хотя лицо было мокрое — сдернув с головы платок, она машинально потерла его, так и не поняв, то ли это были слезы, то ли кровь убитой дочери. Но оцепенение длилось не долго. Мысль, сверкнувшая в мозгу, заставила ее вскочить на ноги. Теперь она знала, что сделает. Но как? Под рукой ничего подходящего. Нет, есть! Оглядевшись, одна выбрала среди в изобилии валяющихся вокруг осколков стекла самый удобный — длинный, как нож, — расстегнула на дочери пальто, обнажила живот.
Как ни велика была ее решимость, первое движение далось со страшным трудом. И все же Тамара, призвав на помощь Всевышнего, твердой рукой сделала надрез. Очень осторожно, ведь надо не поранить ребенка — при всем смятении она помнила об этом. Но кожа оказалась многослойной, не такой тонкой, как она думала. Пришлось резать глубже.
Вот, кажется, открылось маленькое, совсем крошечное отверстие. И вдруг из него высунулась пятка малыша! Казалось, он хочет помочь ей, сам расширяет себе путь. Тамара сделала еще один надрез, нащупала обе ножки и, обхватив их, осторожно вытащила ребенка. И тут наступила реакция — после только что пережитого неимоверного напряжения ее душил крик горя и ярости.
И когда младенец захныкал, женщина словно в ответ ему разразилась рыдающим воплем. «Плачь! Плачь! — кричала она, глядя на руины города, на труп дочери, не дождавшейся материнства, на собственные окровавленные руки, на ужасный и спасительный стеклянный нож. — Плачь за всех! Посмотри, в какой мир ты пришел! Плачь!» Этим же осколком стекла она перерезала пуповину, завернула поворожденного в свой платок и уложила на откинутую полу расстегнутого пальто дочери…
Тамара не помнит, сколько она просидела над мертвой. Ребенок поплакал, но немного — скоро успокоился, как будто знал, что этим не поможешь. Потом он уснул.
Зимой смеркается рано. Сквозь туман горя и усталости Тамара вспомнила об этом, глядя, как темнеют тени между каменными нагромождениями развалин. Пора было возвращаться к своим. К тем, с кем они утром попрощались, надеясь, что на сей раз смогут выбраться из города. После очередного неудачного бегства отправляться в обратный путь было не впервой, но кто бы мог вообразить такое возвращение?
Женщина, как могла, прикрыла тело дочери камнями, щебенкой, землей, сверху завалила большими кусками бетона. Потом завернула ребенка в пальто убитой матери, обеими руками обхватила драгоценный неуклюжий сверток и, бережно прижимая к груди, побрела обратно в осажденный город.
Возможно ли здесь то, что в обычной жизни называют счастливым концом? Не знаю, не смею сказать ни да, ни нет. Но они уцелели, эти двое.
Тамара сейчас живет во Франции, ее внуку Тимуру 31 декабря исполнится 30 лет.
Chechenews.com
31.12.24.