Очередная русская революция началась в этом месяце. Пройдет еще два-три или даже четыре десятилетия, прежде чем русский народ выйдет на улицы, чтобы свергнуть своего диктатора — срок зависит больше от цены на нефть, чем от еще чего-либо, — но судя по 24 сентября, в среднесрочной перспективе России предстоит, скорее всего, путь революции, а не эволюции.
Это потому, что заявление президента Дмитрия Медведева в минувшие выходные о том, что он отойдет в сторону в марте следующего года, чтобы позволить Владимиру Путину вернуться в Кремль, было одновременно признанием, что правящей верхушке не удалось узаконить свой контроль над страной.
С 1996 года мы знаем, что Россия не является демократией. Теперь мы знаем, что Россия не является диктатурой, контролируемой одной партией, одним клиром или одной династией. Это режим правления одного человека.
«Партии не существует, — сказал один из ведущих российских независимых экономистов. — Политика это все дело одного человека».
«Нет такого понятия, как путинизм без Путина, — написал на этой неделе в The National Interest Николас Гвоздев, преподаватель по проблемам национальной безопасности в US Naval War College. — Путин по-прежнему должен лично принимать участие и быть у руля, чтобы его система функционировала».
Эта новая реальность может показаться победой Путина. Но это ущербный триумф. Его возврат к абсолютной власти есть также признание того, что он и его соратники провалили проект, который они задумали в 2008 году. И эта неудача остается ахиллесовой пятой будущего президента Путина.
Сутью проекта было создание самовоспроизводящейся институциональной базы для режима, созданного Путиным в 2000 году, когда он наследовал Борису Ельцину и демонтировал неоперившиеся демократические структуры, которые первый лидер независимой России либо уже создал или дозволял.
«В 2008 году посланием Путина было: «Мы не среднеазиатская республика, мы не собираемся строить персонифицированный режим, у нас будут институты», — сказали мне Иван Крастев, руководитель Центра либеральных стратегий в Софии и один из самых проницательных исследователей российской власти. — Все это теперь отменили. Сама идея руководящей партии и партийной карьеры, такой как в Китае, не сработала».
Превращение России в то, что политологи называют султанским или нео-родовым режимом, это разрыв как с русской историей, так и с мировой тенденцией. Кремль был домом большого количества кровавых диктаторов. Но цари основывали свою легитимность на своем происхождении и своей вере. Генеральные секретари опирались во власти на свою партию и свою идеологию. Правление Путина основывается исключительно на нем лично.
Сдвиг России в сторону султаната идет тоже не в ногу с остальным миром. Арабская Весна это восстание против ряда самых мощных в мире нео-султанов, и не случайно, что большинство из оставшихся диктатур Ближнего Востока управляются династическим монархом, а не сильной личностью. И среди великих держав мира, к которым Россия так отчаянно пытается принадлежать, только правитель Кремля испытывает потребность заявить «Государство – это я» (l’état, c’est moi). Китай, безусловно, авторитарен, но это однопартийное государство именно такого типа, которое Путину не удалось построить.
Одна из характерных черт патерналистских режимов состоит в том, что они управляют через страх и унижение – помните рефрен на улицах Туниса и Египта о людях, которые протестуют, чтобы обрести свое достоинство. Оно утрачивается в России. Один аналитик, который раньше всегда говорил со мной открыто, попросил не называть его. Когда я спросила российского бизнесмена, который путешествовал по Европе, что думают его друзья на Родине, он был потрясен моей наивностью: кремлевская политика, пояснил он, уже не тот вопрос, который безопасно обсуждать по российскому телефону.
Чувство унижения даже еще больше. «Многие мои друзья очень разочарованы тем, что частное решение двух друзей может определить судьбу их великой и огромной страны», — сказал мне олигарх из бывшего Советского Союза.
Самым униженным из всех оказался президент Медведев, которого попросили самому объявить о своем отречении от кремлевского престола. «Медведев теперь высший символ слабости, — сказал Крастев. — Либералы теперь ненавидят его больше, чем они ненавидят Путина».
Не надо, однако, ожидать, что западный бизнес будет выражать недовольство. Когда дело доходит до контактов с правительствами, особенно зарубежными, боссы любят совершать покупки в одном магазине, и это то самое, что обеспечивает личностная диктатура. Как сказал мне один европейский исполнительный директор: «Мы приветствуем эту кандидатуру. Путин оказывает поддержку отрасли как нельзя более замечательно».
Еще одна причина, по которой западным руководителям нравится иметь дело с диктаторами, это предполагаемая стабильность. Это совсем не миф — посмотрите на Украину и увидите, каким турбулентным может быть постсоветское государство, когда оно экспериментирует с демократией, — но это, правда, не является и абсолютной истиной.
Патерналистские режимы могут быть очень сильными, но они также очень хрупкие. У них две большие уязвимости. Первая это деньги. Страх и унижение являются важными инструментами для нео-родового правителя, но ему также нужны деньги. Российский экономист, с которым я говорила, подсчитал, что если цена на нефть снизится до уровня ниже 60 долларов за баррель и останется на этом уровне, правление Путина вскоре может оказаться под угрозой.
Вторая уязвимость — это преемственность. Центральная проблема режима, построенного на одном человеке – и по этой причине Путин попытался институционализировать российский авторитаризм, это отсутствие механизма передачи власти.
«Для этого типа режима единственная преемственность состоит в том, чтобы клонировать себя, — сказал Крастев. — В 2008 году Путин хотел убедить нас, что он, как Ельцин, может стать пенсионером-дачником. Теперь для Путина нет больше дачи. Он должен умереть в Кремле».
Кристиа Фриланд – редактор Thomson Reuters Digital. До этого была исполнительным редактором Financial Times, ранее – шефом ее московского бюро и восточноевропейским корреспондентом. В 1999 – 2001 годах – замредактора Канадской национальной газеты The Globe and Mail. Фриланд начинала свою карьеру стрингером на Украине – писала для FT, The Washington Post и The Economist.
(«Reuters«, Великобритания)
02/10/2011