История, которую я вам хочу рассказать, произошла сразу после того, как мы приехали из Казахстанской ссылки к себе на родину в Чечню.
В селе Птичий хутор, что лежит у подножия поросшей буковым лесом горной гряды, жили мои родственники по матери, тоже, как и мы, только что приехавшие вместе с нами из ссылки и обустраивающиеся в родном селе. Здесь, неподалёку друг от друга, как это часто бывает между родными братьями в Чечне, жили несколько двоюродных братьев мамы.
Люди, доложу я вам, самые, что ни на есть обыкновенные: добрые, весёлые, хлебосолы, гостей- обожали! Но, как говорила моя мама, никому из них с жёнами не повезло. Я, тогда ещё, не понимал, почему она так говорит, и исподволь присматривался к ним, но чем больше присматривался, тем больше убеждался, что все они были прекрасными женщинами и хорошими хозяйками, дома их всегда сверкали чистотой и опрятностью! Лишь много времени спустя я понял, что это было не более чем сестринской ревностью моей матери, безмерно обожавшей своих братьев. Надо сказать правду, братья платили ей тем же.
Мама была искусной швеёй, но, после смерти мужа, шила только женское платье; и в Казахстане, а затем и в Чечне, могу с гордостью сказать: женщины, надевая мамины изделия, гордились не меньше тех, кто сегодня одет от Версаче.
Меркенки: казашки, чеченки, немки, русачки, перечисляя свои наряды, говорили: -У меня было платье, сшитое чеченкой Зиной». Русскоязычные называли маму Зиной, многие из них, наверное, и сейчас помнят платье, пошитое швеёй-чеченкой Зиной.
Никогда и никому не шившая ничего из мужского, кроме, как для своего мужа при жизни, своим братьям мама делала исключения, а умела она шить всё. И приехавшие на ночь погостить к нам, утром они уезжали радостные: в новой рубашке или ладно сшитых брюках. Не проходило и недели, чтоб у нас не гостил кто-нибудь из родственников, что для нас детей всегда было большой радостью.
С утра, мужчины, по-хозяйски осмотрев двор, чинили изгородь, ставили навес, или делали обрезку деревьев и винограда, словом делали по дому всё, чтоб дом и двор их сестры был ухожен. Если они приезжали с жёнами, то женщины всегда привозили из села всякую всячину: живых кур, свежие яйца, фрукты, фасоль, тыквы — всего не перечислишь. Мама всегда искренне возмущалась, ругала своих снох, а, провожая, старалась угодить им, то отрез ткани положит, то платок, то всю ночь, между женскими разговорами, кроит и наметывает полюбившийся им фасон платья.
И вот, однажды из села приносят страшную весть. Пропал Къаим, старший сын Хасана, двоюродного брата мамы. Получается мой троюродный брат. Къаим был старше меня лет на десять, я с ним не очень то и был дружен, и виделся редко: мы больше игрались с Мусой — его младшим братом моим ровесником. Мусу я очень любил, и если выдавалась хоть маленькая возможность, летел на всех парусах к нему в хутор, даже минуя по дороге село, Старые Атаги, где у меня были родственники по отцу.
А уж в Птичьем хуторе было, где разгуляться. Начиная от речки, со странным названием Разор, которая вечно пересыхала не вовремя, и кончая зелеными полянами на опушках предгорного леса, осыпанных жёлтыми и красными листьями, обилием: земляники, диких груш, каштанов, чеченской мушмулы и много, много всякого рода лесных ягод.
Конечно, для всех нас и наших родственников, это известие было очень большим и печальным событием, поэтому все поспешили в Птичий хутор, чтоб как-то утешить Хасана и Петимат, родителей Мусы и Къаима. Предложить им свою помощь в их горе. Поехали с мамой и бабушкой Наной и мы. Дядя Хасан, выйдя нам на встречу, обняв по очереди всех, стал упрекать бабушку Нану: «Зачем ты тревожилась, я и так знал, что ты будешь переживать, такой неблизкий путь, зачем ты себя утруждала?» На что Нана, вытирая слёзы и обнимая Хасана, отвечала: «Да умру я у тебя Хасан, как же мне не переживать, да, как я усидела бы на месте, когда у тебя такое горе». Хасан старался держаться молодцом, сам утешал сочувствующих родственников и близких: «Да вернётся, куда ему деваться, как лошадь Элмарза, покрутится и придёт домой». Шутил он, стараясь скрыть своё горе. Никто не знал, куда и с кем уехал или ушел Къаим.
Так, в ожидании прошла неделя: ни следа, ни вести. Неизвестность, в таких случаях, убивает человека больше, чем любая трагедия. Потянулись дни, месяцы, годы, сначала предполагали, что он уехал в Казахстан, там ещё оставались чеченцы, были там и родственники по матери Къаима. Но проходило время, ни с чем возвращались посланные люди. Постепенно заглохли разговоры, а за тем и воспоминания о нём, только отец, да мать, брат и сёстра ни на минуту не забывали о нём.
Вскоре слёг в постель Хасан, недолго пролежал. Так же тихо, спокойно, с большим достоинством ушли, оставляя в трауре всё селение, братья Хасана: богатырь Ильяс, одинокий Хизир, сказочник Усам, моя любимая бабушка Нана. Ушёл и пришёл из армии я, Муса тоже.
Муса поступил в Грозненский Нефтяной Институт, строительный факультет. Он стал вообще красавцем, огромного, почти двухметрового роста; с черной курчавой бородой, да такой жёсткой, словно из стальных проволок. Сельский парикмахер, увидев его издали, быстро закрывал своё заведение.
Так незаметно прошло время.
Однажды к нам в гости приехал Муса и поведал удивительную историю. В те годы, каждое лето студенты организовывались в строительные отряды и ездили по всему Союзу, по ударным стройкам. Так вот, Муса всегда избирался командиром студенческого отряда, так как был очень серьёзным и ответственным студентом.
В это лето они работали в Казахстане, строительные группы были разбросаны по объектам вдоль железной дороги, и приходилось ездить сотни километров, обеспечивая руководство над строительством; и вот, на одном из перегонов, проходя по вагону, Муса встретился с Къаимом!
Къаим, конечно же, не узнал Мусу, ведь, когда они расставались, Мусе было всего семь или восемь лет, а Къаиму семнадцать, а теперь перед Къаимом стоял здоровый двадцатипятилетний мужчина с огромной, как у Фиделя Кастро, чёрной бородой. Еле сдерживая охватившее его волнение, чтоб не выдать себя, Муса стал расспрашивать Къаима. Ничего не подозревающий Къаим, за несколько часов общения с ним, поведал ему, что живёт в Смоленске, женат на русской, имеет детей. Когда он всё о себе рассказал, Муса, больше не выдержав, обнял, ничего не понимающего Къаима и прошептал, не разжимая объятий, пряча хлынувшие из глаз слёзы, — Къаим…! Я брат твой… Муса!
Братья проговорили всю ночь. Муса убедил Къаима вместе с семьёй приехать домой.
Когда эта новость стала достоянием домашних, рассказ Мусы произвёл эффект разорвавшейся бомбы, радость смешалась с печалью, что Хасан- отец Къаима так и не дождался сына. Весть мигом облетела сначала село, а затем и всю Республику, началось настоящее паломничество. Отовсюду ехали родственники, близкие, просто люди из других селений знающих семью Хасана. Ехали, чтобы разделить радость старой Петимат и Мусы с сёстрами. В доме вовсю шли приготовления к приезду семьи Къаима.
Вскоре Къаим действительно приехал, но один, чем несказанно расстроил всех без исключения. Привёз целую кучу фотографий жены и детей, но разве это сравнимо? Къаим в душе тоже сожалел, что не привёз семью, хотя и не подавал виду: наверно не ожидал такого ласкового приёма; но, видя такое отношение, растаял и обещал вскоре привезти жену, и детей.
Я тоже, как только услышал о его приезде, бросил все дела и помчался в село. Семья Хасана жила прямо на главной улице, делящей большое село на две части. Ещё издали я увидел несколько машин возле ворот, небольшие группки людей. Поздоровавшись с ними, я вошёл во двор и сразу увидел Къаима. Он сидел в окружении близких родственников за небольшим столом под старым тутовником. Мы обнялись, на глазах навернулись слёзы, что-то непонятное стеснило грудь. Пошли взаимные расспросы, а я тем временем рассматривал Къаима.
С Мусой, конечно, физически, это были совершенно разные люди. Передо мной стоял небольшого роста мужичок, с рыжеватыми волосами, в мать, лет сорок с небольшим. Был он весь какой-то опустошённый что — ли, или точнее, выжатый какой-то. У нас на Кавказе, мужчины в этом возрасте, в самом, можно сказать, соку — в зените мужской славы. Ну, да ладно, хоть такой — да свой.
Вечерело. Старая Петмат, мать Къаима хлопотала у печи, что стояла во дворе, обещая какое- то сверхвкусное блюдо, и не для Къаима, приговаривала она, а для меня, который сразу же, как услышал, так и приехал разделить с ней её радость.
«Сегодня никого не отпущу, — говорила она, — вечером люди соберутся со всего села, устроим мовлид,(Чтение молитвы, благодарения) — так говорила моя тетя Петимат, командуя шустрыми девочками, которые летали, как птички, накрывая на стол, принося всё новые и новые блюда.
Сёстры Къаима не находили себе места от радости, они с сияющими лицами суетились по двору и дому, а на улице стояли их мужья, готовые в любую минуту ехать, бежать, приносить, уносить, в общем, делать своё зятево дело.
Чеченские зятья наверно самый несчастный народ, при таких или подобных мероприятиях они не могут быть наравне со всеми, потому, как должны быть во главе всех вспомогательных мероприятий.
Через каждые десять-пятнадцать минут, заходил кто-нибудь из односельчан, до которого только, что дошла весть и снова, и снова, приветствия, объятия, и расспросы без конца: «Да как, да где, а почему, да ты что, да я там был, а тебя не видел, ах бедный Хасан не дождался! А помнишь?»
Радость была такой огромной, что на её фоне, то, что Къаим был женат на русской, что для чеченцев, не совсем свойственно, процент такой, ну примерно как эфиопы с эскимосами, не больше. Но никто и не заострял на этом внимания, каждый старался проскакивать на скорости эту тему. Все наказывали скорее привезти семью и детей, ругали, что в этот приезд приехал без них, в принципе, все были искренни, ну что же теперь, убивать её, что ли? Чеченцы вообще добрый народ, даже вот по этому примеру видно.
Прибежал мальчишка-посыльный, от старого дяди Хусейна, единственного оставшегося в живых из дядек Къаима. Дедушка Хусейн был всеобщим любимцем, внешне как две капли похожий на артиста Бухути Закариадзе в фильме «Отец Солдата» он и по духу был точно такой же, словно по его образу, слепили героя этой полюбившейся всем кинокартины. Оказывается, дядя Хусейн ждал возле сельского кладбища Къаима, чтоб повести его на могилы отца, дядек и всех близких, умерших за время его отсутствия. Мы с Мусой пошли сопровождать Къаима.
Был прекрасный летний вечер, солнце по пояс ушло за гору за нашими спинами, но было ещё достаточно светло. Кладбище находилось на окраине села, рядом с дорогой, ведущей в город. Оно было обсажено деревьями по периметру, между которыми вместо забора был кустарник, с местами проглядывающей ржавой сеткой. Мы обошли кладбище по узкой тропинке справа, выше засохшего русла Разора и свернули к его главной калитке, здесь нас и ждал дядя Хусейн. Он был в бордовом бешмете, это такая рубашка на выпуск, поверх брюк, с узелками вместо пуговиц у воротника. На голове уже давно отслужившая свой век чеченская папаха из золотистого каракуля. Он улыбается и приветствует меня, остальных он уже видел, обнимая, расспрашивает, когда приехал, что дома?
«Вот решил Къаиму кладбище показать, — говорит он мне, — давно его не было, отец его здесь ждёт, дядья, бабушка, вот и хочу их обрадовать. Пошли вместе с нами, хорошо, что пришёл». Старый Хусейн бережно отворяет калитку и вступает на территорию кладбища, за ним идёт Къаим, потом Муса, я замыкаю это шествие.
Переступив порог кладбищенского двора, мы останавливаемся и, вслед за старшим поднимаем руки для молитвы. Хусейн произносит молитву, прося у Бога прощения всем покоящимся здесь, мы повторяем за ним.
Тут только мы с Мусой замечаем, что наш Къаим стоит с непокрытой головой! Вот растяпы!
У нас же не положено на кладбище приходить с непокрытой головой. Что же делать? У Мусы такой головной убор, что на Къаиме он будет всё равно, что зонтик. Я моментально срываю с себя фуражку, в то время, на Кавказе носили фуражки с большим козырьком, с подачи армян или азербайджанцев- не помню, но называлась она «Аэродром». Протягиваю её Къаиму, а сам, достав из кармана носовой платок, сделал узелки из парных концов и приспособил себе на голову, ну, в общем, вышли из положения и идём дальше по кладбищу. Вот Дядя Хусейн подходит к крайней могиле, здесь начинается родовой участок, он бережно поглаживает по холмику рукой и поясняет Къаиму: «Здесь твой дядя Хизир, а здесь твой дядя Усман, а вот ЦахIа, рядом Эпсни, как они тебя все ждали!»
Я немного отстаю от них, кладбище всегда производит на меня какое-то непонятное притягивающее и очищающее воздействие. А здесь, я ещё переживаю за Къаима, ведь, сколько близких ушло в его отсутствие, сколько родных людей он лишился за эти годы? Как ему тяжело, наверное, сейчас! Длинными рядами стоят в вечерних сумерках высокие чеченские чурты, каменные и бетонные надгробные стелы. Кажется, что это люди встали навстречу Къаиму, которого так долго ждали.
«А вот могила твоего отца», — дядя ХIусейн останавливается у могилы своего брата Хасана, и виновато гладит его надгробный камень, словно винит самого себя, что только сейчас привёл к нему сына.
Небо потихоньку становится фиолетовым, только угасающий день ещё посылает золотые лучи солнца из-за горы, не давая темнеть. «Я каждый день прихожу сюда, — говорит своим глубоким голосом дядя Хусейн, — дружу с ними, рассказываю им последние новости, готовлю себе место, скоро я тоже буду среди них».
Муса стоит отвернувшись, понурив голову. Къаим стоит спиной ко мне, плечи его мелко-мелко подрагивают. Фуражку он почему-то снял и держит перед собой, я отворачиваюсь. К горлу подкатывает комок, на глаза наворачиваются слёзы, мне от души жалко Къаима…
Вдруг, какой-то неестественный звук, не то всхлип, не то, я оборачиваюсь к Къаиму, Къаим!? Къаим поворачивается к нам, и с самым беззаботным видом вертит в руках мою фуражку и… смеётся! Мы с изумлением смотрим на него, ничего не можем понять.- «Ха-ха-ха, — заливается он жиденьким смехом, запрокидывая плешивую головёнку, — ха-ха-ха, если бы в Смоленске, мои увидели бы меня в этой фуражке…» Къаим давится от смеха: «они все подохли бы от смеха,- ха-ха-хи-хи-хи,- ну чистый азер на базаре». Муса опускает побелевшее лицо с горящими глазами вниз, Хусейн задумчиво гладит камень. Все памятники, только, что вставшие на встречу Къаиму, замерли с какой-то всёзнающей, грустной улыбкой, на освещённых закатным солнцем, венцах.
Я не могу смотреть на Къаима, я не могу находиться здесь! Ничего не видя, поворачиваюсь к выходу и иду, не разбирая дороги, которая еле заметна из-за густой травы, я иду на ощупь, временами сбиваясь с тропинки, и тогда по колено в могильной траве. Я не вижу ничего! Я ослеп! Я оглох! Только что произошло, что-то очень страшное!! Произошло сейчас, прямо передо мной! Смеялись над самым святым, что жило во мне, над моим народом, над могилами отцов, над обычаями, над памятью, которая во мне. Я не могу дышать, мне больно, вот здесь!
Нет у меня больше брата Къаима! Нет больше в моей памяти его лица, его голоса, нет его гадкого смеха, его слов, которые сожгли моё сердце!
С начала я шёл, затем, зачем- то побежал; потом снова пошёл шагом, вышел на дорогу, и, не сворачивая в село, не попрощавшись ни с кем: я отмахал несколько километров до трассы Шатой-Грозный и уехал домой.
***
С тех пор прошло много времени, но я больше никогда не интересовался ни именем его, ни жизнью. Как будто никогда его и не было. Семью он не привёз, да и сам больше не появился.
Потом, через какое- то время, пришло известие, что Къаим умер и похоронен в Смоленске, на христианском кладбище, как и полагается в тех местах, — с крестом у изголовья.
Муса, взяв с собой двоюродного брата, тоже по имени Муса, поехал, привёз и перезахоронил Къаима на родовом кладбище. Ни на его похороны, ни на помины, я не поехал. Муса не обиделся, он хорошо помнил тот вечер. Больше мы о нём никогда не говорили.
Чинкейра Саид
Chechenews.com
15.01.12.