Двадцать лет назад, в феврале 1992 года, я переступил порог офиса №426 на четвертом этаже здания, принадлежащего газете «Известия», в центре Москвы. Тогда мне было 28 лет, и меня пригласили стать штатным сотрудником самой читаемой и престижной газеты в России. Я занял только что созданную должность дипломатического корреспондента. Это было беспокойное и интересное время огромных надежд и важнейших перемен. Всего несколько недель назад Советский Союз стал историей. Молодой, светский и прозападный министр иностранных дел Андрей Козырев пытался разрушить твердые и устаревшие основы внешней политики страны, налаживая связь с Западом. Он старался сделать Москву настоящим союзником США и Западной Европы по таким вопросам как Ирак, Балканы и процесс мирного урегулирования на Ближнем Востоке. Сопровождая министра иностранных дел в далекие страны, где его миссией было представить Россию в качестве нового игрока в международной политике и надежного партнера, я чувствовал, что я не только становлюсь свидетелем, но и проживаю и даже в некоторой степени формирую (своими статьями) уникальный исторический период.
Период с 1991 по 1994 годы остался в моем сознании как время огромных надежд для моей родной страны – надежд, которые были разрушены и, по-видимому, похоронены уже спустя два десятилетия. Поскольку в связи с недавней волной антиправительственных протестов в России надежды (и опасения) вновь появились, стоит еще раз взглянуть на годы, которые прошли с момента краха СССР, чтобы попытаться найти ответы на сложные, но при этом неизбежно возникающие вопросы. Почему нам кажется, что это время было потрачено впустую? Какого рода власть россияне и их лидеры уважают? Каких слабостей они боятся? И, наконец, есть ли у России шанс на развитие, или она обречена на постепенный и необратимый упадок?
На последний вопрос большинство представителей Запада дают смиренный и по большей части безразличный ответ: чем больше вещи меняются, тем больше они остаются неизменными. Вряд ли их можно за это винить, поскольку, несмотря на свой статус Р-5, ядерное оружие и гигантские месторождения нефти и природного газа, Россия зачастую кажется провинциальной в своем образе мыслей, непоследовательной в своих действиях и, наконец, все более лишней в мировой политике.
Российские политики, высокопоставленные государственные служащие, журналисты и академики страдают от своего рода внутреннего конфликта. Когда они принимают участие во внутрироссийских конференциях и семинарах, их можно простить за то, что им кажется, будто мир вращается вокруг их родины. Однако когда они попадают на более широкие и разнообразные международные форумы, картина меняется. Дела России вряд ли можно сравнить или поставить в один ряд с такими темами как развитие Китая и Индии, изменения климата или мировой финансовый и экономический кризис. Даже в таких вопросах как иранская ядерная программа или волнения на Ближнем Востоке Москва – на первый взгляд активный игрок – может влиять на события исключительно в качестве «фактора помех»: например, выступая международным адвокатом свергнутых режимов.
Неспособность России найти связь с Западом на идейном уровне представляется мне результатом незаконченной, мирной, антикоммунистической революции 1989-1991 годов. В результате ее страна не смогла окончательно порвать с прошлым, как это сделали Польша, Балтийский государства или даже Румыния после Чаушеску. Оглядываясь на наши надежды и ожидания начала 1990-х годов, я понимаю, что они были несбыточными. Никогда прежде в истории ни одному государству, ни одному обществу, ни одному народу не приходилось проходить через такое масштабное, сложное и болезненное преобразование. В течение 20 лет – и до сих пор – Россия пыталась совершить множество переходов под чудовищным давлением времени: от последней в мире великой империи к современному национальному государству, от авторитаризма к демократии, от всевластия и произвола государства к диктатуре закона, и, наконец, от контролируемой государством плановой экономики к свободному рынку.
С некоторыми оговорками можно считать, что из всех вышеперечисленных целей была достигнута только последняя. Первая – переход от империи к «нормальному» государству – кажется мне наиболее важной и, вне всяких сомнений, наиболее сложной – в этом вопросе наша страна достигла наименьших успехов. В конечном итоге, главной задачей здесь было помочь россиянам выработать новое самосознание и, что предпочтительно, национальное единство. Эти многочисленные переходы необходимо совершить в атмосфере подозрений и сопротивления внутри самой России, что еще больше усложняет процесс.
ИМПЕРИЯ НЕ СДАЕТ ПОЗИЦИИ
В отличие от чехов, поляков или литовцев россияне не считают эти новые задачи перехода чем-то, к чему необходимо стремиться. Для жителей Центральной и Восточной Европы сбрасывание коммунистической кожи означало, прежде всего, освобождение от иностранной оккупации. Оглядываясь назад, можно сказать, что это в значительной степени упростило их задачу. Хотя в этих государствах имела место львиная доля коллаборационизма и внутренней жестокости, множество неудобных истин можно было замять ради движения вперед. Некоторые государства снова столкнулись с этими неудобными истинами на более поздних этапах перехода, остальные до сих пор пытаются с ними справиться. Однако даже такие страны как Румыния и Болгария, которые к 1989 году уже не имели советских гарнизонов на своих территориях, могут справедливо утверждать, что все их проблемы были логическим следствием Ялтинского и Потсдамского соглашений, в составлении которых важнейшую роль сыграл Иосиф Сталин.
Временные рамки также имели значение. В 1991 году у многих двадцатилетних эстонцев и венгров еще остались в живых дедушки и бабушки, которые могли рассказать, какой была жизнь до прихода советских войск. Возможно, это была не слишком демократическая или благополучная жизнь, однако в ней определенно прослеживались национальные корни, и она коренным образом отличалась от той жизни, которую навязали сталинские войска. Мысль о том, что жизнь могла (и должна) быть отличной от коммунистического существования, сыграла ключевую роль в переходах в этих государствах. Я помню, как друзья нашей семьи — эстонская пара, прошедшая через ад сибирских лагерей – все еще хранили портрет Константина Пятса, первого и последнего главы Эстонии между двумя войнами, в ящике буфета. Их родственники, уехавшие в 1944 году в Швецию, поддерживали время от времени прерывающуюся связь с ними и их детьми. Мечту о независимых Эстонии или Польше можно было поддерживать, поскольку воспоминания об их существовании никогда окончательно не исчезали. Эти воспоминания хранились эмигрантскими общинами, а иногда даже ссыльными правительствами.
В 1991 году в России вряд ли можно было найти 20-летнего молодого человека (или даже 30-летнего), чьи бабушки и дедушки могли бы рассказать ему о жизни до 1917 года. Более того, к тому времени для большинства людей даже период правления Сталина был лишь смутным воспоминанием. Это были относительно «вегетарианские» времена правления Леонида Брежнева, характеризовавшиеся стабильностью и относительным достатком (что омрачалось лишь скукой и постоянным дефицитом потребительских товаров). Тем не менее, если не слушать радиопередачи ВВС или Voice of America, которые полным ходом транслировались на русском, и демонстративно не читать книги «Самиздата», можно было наслаждаться безопасностью и стабильным, хотя и довольно низким, уровнем жизни. В начале 1980-х годов на 290 миллионов граждан Советского Союза приходилось всего несколько тысяч политических заключенных – каждый из этих случаев был, несомненно, трагедией, однако их число было лишь каплей в океане в сравнении с временами расцвета сталинских гулагов. Естественно, страх и всеобщее недоверие к ближним, которые породили красный террор, Гражданская война и Большой террор 1930-х годов, никогда по-настоящему не исчезали. Однако они были надежно спрятаны в дальних уголках национальной души.
К сожалению, русский коммунизм стал местной маркой, которую русские изобрели и в полной мере проверили на себе. Он поддерживался и поощрялся тем имперским великолепием, которое Сталин – весьма проницательный политик – восстановил и завещал послевоенным поколениям. Хотя предполагалось, что любой человек должен был гордиться тем, что он гражданин сталинской империи, ее истинной опорой были именно русские люди. Сам диктатор подтвердил эту мысль, произнося свой знаменитый тост во время парада в июне 1945 года, когда он похвалил «настойчивость» и «терпение» русских людей. Это надолго стало эффективным утешением для людей, которые жили в нищете и серости. Гордость тем, что они принадлежат к сверхдержаве, сумевшей дать отпор США, оставила глубокий след в русском сознании.
Крах СССР стал таким шоком и имел такое длительное и болезненное влияние на сознание россиян, потому что из 151 миллиона людей, живших тогда в РСФСР – крупнейшей из 15 социалистических республик – лишь немногие на самом деле хотели, чтобы СССР исчез. Более того, за исключением Эстонии, Латвии, Литвы, Грузии и греко-католической западной части Украины, вряд ли кто-то еще желал его распада. Даже враждующие Армения и Азербайджан были скорее возмущены тем, что Москва не хотела вставать на чью-либо сторону в их кровавой, межнациональной борьбе, чем тем, что Москва не хотела их отпускать. Оглядываясь на события 1989-1991 года, я продолжаю удивляться тому, насколько мало людей потребовалось — несколько сотен тысяч в Москве и Санкт-Петербурге (который вернул себе свое историческое название только в 1991 году), беспокойных жителей Балкан и грузинских националистов – чтобы похоронить это коммунистическое государство. Система уже была ослаблена экономической неэффективностью, ее мощь была подорвана внешними обстоятельствами, такими как война в Афганистане и экономический и военный подъем США при Рональде Рейгане. Тем не менее, было очень трудно поверить скорости и относительно мирному характеру ее дезинтеграции (по крайней мере, по сравнению с кровавым хаосом в Югославии).
Однако у всего этого была обратная сторона: россияне не были готовы к потере того, что – к лучшему или худшему – они считали «своей» страной. Ирония еще заключалась в том, что, тогда как британцы и французы могли покинуть свои заморские империи и попытаться забыть о том, что они вообще когда-либо управляли Индией и Мали (хотя это оказалось довольно сложной задачей), россияне не могли сделать того же. СССР оказалась последней великой империей, исчезнувшей с лица земли. Ее бывшие «колонии» никуда не делись. Они так и остались по ту сторону границ, которые многие россияне до сих пор считают искусственными. Их можно достать и потрогать. Неудивительно, что многие россияне считают такую ситуацию ненормальной. Вероятно, они были равнодушны к тому, что им пришлось покинуть в основном мусульманскую Среднюю Азию и беспокойный Кавказ. Однако когда речь заходит об Украине и Белоруссии, ощущение, что эти государства стали в некотором роде бездомными родственниками, ушедшими лишь на время, остается очень сильным.
Именно в декабре 1991 года, когда советский флаг над Кремлем спустили навсегда, россияне оказались в стране, которая никогда не существовала в таких границах и где впервые они стали доминирующей этнической группой. У них остался только один институт, соединявший их с докоммунистическим прошлым – Русская Православная церковь, нравственно обезображенная годами советских репрессий и попавшая в зависимость от властей. Эта страна не могла считать себя освобожденной, ей некуда было идти, у нее не было плеча, на которое она могла бы опереться. Это отличало россиян от бывших граждан «социалистического лагеря». Большинство из них сразу же заявили, что их целью была интеграция в трансатлантическое сообщество. А Россия застряла между двумя эпохами – слишком горда, чтобы просить советов у Запада, и слишком слаба, чтобы восстановиться в качестве великой империи.
Политический класс, также как и население страны, оказался совершенно неготовым к таким стремительным изменениям и рискам. Я всегда чувствовал, что основатель современной России Борис Ельцин, которого часто высмеивают как человека, почти уничтожившего страну и общество, проявил чрезмерную робость в ликвидации советской системы. Он написал первую демократическую конституцию страны, ввел свободные выборы, провел приватизацию государственной собственности в таком масштабе, который до сих пор не был известен человечеству. Однако первый президент России не смог распустить и реформировать руководство армии, полиции и спецслужб, а также прокуратуры, судов и тюрем. После краткого периода в начале 1990-х годов, когда интеллектуалы-реформаторы заняли лидирующие позиции в новом правительстве, бывшие советские бюрократы средней руки вновь пришли к власти, принеся с собой устаревший взгляд на управление государством, фобии коммунистической эпохи и безграничный цинизм, умноженный на жадность, которому сейчас присвоили официальный статус, назвав его «капитализмом».
В России, именно власть приносит с собой богатство, и в свою очередь богатство зачастую зависит от прихотей людей, находящихся у власти. Чтобы поддерживать такое положение дел и обеспечить свое место у власти, российский правящий класс внушает свое собственное циничное мировоззрение народу с целью держать его под контролем. Это оказывает глубокое влияние как на внутренние дела страны, так на ее внешнюю политику.
ВСЕМ ПРАВИТ ЦИНИЗМ
Российские политические круги твердо убеждены, что в международных делах значение имеют только интересы и что там нет места ценностям и нравственности. Этот вопрос вызывает значительный резонанс не только внутри российского руководства, но и – посредством контролируемого государством телевидения – среди обычных граждан. Лучше всего это было продемонстрировано во время развития кризиса вокруг Ливии в 2011 году. Весной того года непосредственно после начала воздушной операции союзников премьер-министр Владимир Путин озвучил подозрения в том, что западные государства вступили в войну, потому что они хотят контролировать ливийскую нефть. Он упустил из виду то, что западные компании прекрасно работали в Ливии под руководством Муаммара Каддафи до начала беспорядков. Богатство и власть российских политических кругов берет начало в нефти и газе, именно поэтому им кажется, что мир вращается вокруг углеводородов.
Запомнилось то, как г-н Путин пытался навязать мысль о том, что по своему менталитету жители арабских стран склонны к авторитарному режиму. Это также является проекцией внутренних установок российской элиты. Идея о том, что их сограждане являются вечными подростками, которых необходимо запугивать, хвалить или покупать, это еще одно убеждение, бытующее в кругах российских политиков.
Тем не менее, начиная с войны в Персидском заливе 1991 года, мир, за который цепляются российские лидеры, рушится у них на глазах, начиная с Сомали, Балкан и заканчивая Ираком и Ливией. В старом мире государства были надежно изолированы от внешнего влияния, а их правители были свободны в своих действиях по отношению к своим народам. Невмешательство во внутренние дела других государств было правилом номер один в мировой дипломатии. В том мире, который существовал всего 25 лет назад, диктатуры обладали той же степенью международной легитимности, что и демократии.
Тот мир остался в прошлом. Принцип «ответственности за защиту», который ограничивает способность диктаторских режимов убивать своих граждан, получил одобрение ООН – это было невероятно трудной задачей для организации, где диктаторам всегда были рады. Сохранение суверенитета перестало быть предлогом, оправдывающим репрессии.
Москва пока не готова принять подобные изменения. Она всегда первой обвиняет других в двойных стандартах, и порой эти обвинения справедливы. Однако когда дело доходит до ее собственной внешней политики, она не гнушается применять те самые двойные стандарты. Когда речь заходит об Украине, Балтийских странах, Грузии и Молдове — то есть о странах с относительно демократическими правительствами или, по крайней мере, правительствами, стремящимися стать демократиями – Россия старается контролировать ситуацию с неослабевающим вниманием и решительно осуждает любые нарушения демократических норм. Горстка состарившихся последователей Ваффен-СС организуют свой нелепый марш в Латвии? Москва напоминает о себе правительству в Риге. Украинские национал-радикалы выкрикивают антироссийские лозунги в Львове? Государственная Дума выделяет время в своем заседании, чтобы сформулировать текст жесткого заявления. Однако когда что-либо случается в государстве, где правит диктаторский режим, Россия замолкает. Об этнических русских в таких государствах как Узбекистан или Туркмения или о политических активистах в Белоруссии в официальных беседах российской элиты упоминается крайне редко, если вообще упоминается. По каким-то неясным причинам Кремль преподносит такой подход как прагматизм. Западные государства также не застрахованы от ошибок в нравственных суждениях об их отношениях с миром. Однако они никогда не делают эти убеждения краеугольными камнями своей политики. А Россия делает, и вместо прагматизма это порождает такой национальный нравственный вакуум, который не сможет заполнить никакое количество нефтяных или газовых контрактов.
Попытки ввести нормы нравственности в международную политику обречены на то, чтобы быть нерегулярными и несостоятельными, а иногда они терпят сокрушительное поражение. Однако, несомненно, они будут продолжаться. Последовательное противостояние Кремля этой тенденции драматически и парадоксально обнаруживает не силу России, а ее незащищенность и дезориентацию, которую ощущают ее правящие круги.
Еще одним симптомом этой болезни является одержимость Кремля – и, к несчастью, россиян – теориями заговора. Они стали главной темой в российском обществе еще 20 лет назад. Это была реакция на внезапный и, по-видимому, необъяснимый крах СССР. Наиболее часто задаваемым вопросом на телевизионных токшоу в России стал «Кому это выгодно?» «Это» может быть чем угодно: арабская весна, мировой экономический кризис, парадоксальная ситуация с евро. Когда вы слышите этот вопрос, вы можете быть абсолютно уверенными в ответах на него: Америка, «мировая финансовая олигархия» (читайте «евреи»), Бильдербергский клуб, Трехсторонняя комиссия или Джордж Сорос.
И, в то время как в 1990-е годы это еще было спорным вопросом, за последнее десятилетие сторонники таких взглядов на мир твердо заняли руководящие позиции в контролируемых государством российских СМИ, которые сейчас фактически стали отделом Кремля. Эти взгляды, таким образом, приобрели статус полуофициальной позиции. Все это создает и укрепляет менталитет «Крепость Россия», который является удобным средством отвлечь внимание населения от настоящих внутренних проблем в стране и полезным инструментом во внешней политике. Однако когда Кремль делает что-либо совместно с западными странами (например, подписывает договор о СВН-3 или налагает санкции на Иран), он утверждает, что делает это против воли общественности – которую по большей части сам Кремль и формирует!
ДЕНЬ ПОБЕДЫ КАК СИМВОЛ И ВЫЗОВ
Внутри страны менталитет «Крепость Россия» поддерживается постоянными обращениями к событиям 9 мая 1945 года. День Победы – это единственная дата в историческом календаре современной России, с которой согласны все. Или, по крайней мере, так говорят социологи. Однако даже это становится сомнительным аргументом, поскольку ни одна другая дата не вызывает столько споров. Каждый год 9 мая Сталин и коммунистический режим отбрасывают длинную и зловещую тень на прошлое России – и, как это ни печально, на ее будущее.
Во-первых, Россия празднует вторую сдачу немецких войск, которая была организована по настоянию советского диктатора. Ему совершенно не понравилось то, что немцы днем ранее сдались западным союзникам в Реймсе, и он располагал достаточной властью, чтобы настоять на своем требовании. Во-вторых, утверждение советской эпохи о том, что для СССР война началась 22 июня 1941 года, не учитывает тот факт, что сталинский режим принимал активное участие во Второй Мировой войне с момента вторжения в Польшу 17 сентября 1939 года. Многие в России до сих пор утверждают, что постыдный альянс Сталина с нацистами был продиктован стратегической необходимостью. Однако обществу трудно смириться с такой неудобной правдой. В-третьих, цена войны и ее последствий, приведших к ужесточению репрессий внутри Советского Союза и принесших с собой новую коммунистическую оккупацию Центральной Европы и Балтийских стран, являются еще одной спорной темой в исторической памяти россиян.
Можно доказывать, что союзники тоже несут ответственность за некоторые весьма неприятные вещи. Например, довоенная политика умиротворения Гитлера, Хиросима и Нагасаки, бомбардировка Дрездена. Последние два события в современных условиях, вероятно, можно классифицировать как военные преступления. Дважды пережившие оккупацию жители Центральной Европы и государств Балтии также несут ответственность за участие в уничтожении своих еврейских соседей.
Однако только в трагическом случае с Россией бесспорно героическая и решающая победа во Второй Мировой войне продолжает служить оправданием кровавого политического режима, который уже перестал существовать. Триумф и трагедия, освобождение и порабощение, самоотверженная жертва и циничные геополитические игры неразрывно переплетаются в этом уникальном нравственном лабиринте. Ожесточенные дебаты в российской прессе по поводу Дня Победы подтверждают это: для страны он стал ключевой датой, на основании которой будет создано или разрушено ее новое самосознание.
В 2011 году Совет при президенте по правам человека – группа достойных людей, являющаяся символом того, что Кремль помнит о подобных вопросах – скромно выдвинул предложение по разработке программы «десталинизации». Это предложение встретило жесточайший отпор. Для значительной части российского общества и большинства правящих бюрократов, развенчание советских мифов может означать подрыв их собственного видения новой России – изоляционистского, ксенофобского государства с пассивным населением, находящимся в рабстве у властей страны. Таким государством значительно проще управлять, чем демократией. Чем дольше клише советской эпохи остаются неприкосновенными, тем дольше День Победы будет оставаться не столько днем памяти и благодарности павшим – каковым он по справедливости должен быть – сколько датой чествования идеи военного завоевания и воспитанных национальных комплексов.
Ничего не поделаешь. Спустя 20 лет после краха коммунистической империи, вопросы морального возрождения, переосмысления исторических корней страны и поисков нового значения национальной жизни так и остались нерешенными. Во время демократической революции 1989-1991 годов нравственное руководство, противопоставляемое политическому руководству, оказалось несостоятельным. Андрей Сахаров, правозащитник и лауреат Нобелевской премии мира 1975 года, умер в 1989 году, став свидетелем лишь самого начала заката коммунизма. Еще один титан и лауреат Нобелевской премии, Александр Солженицын, оставался в США, куда его в 1974 году отправило в ссылку Политбюро и где он прожил до 1994 года. В любом случае, он скептически относился к западным демократическим ценностям, и, кроме того, к сожалению, он был практически незнаком с реалиями посткоммунистического перехода. Борис Ельцин со всеми его монументальными достижениями вряд ли мог представлять собой нравственное руководство. Все те россияне, которые вышли на улицы на защиту штаб-квартиры Ельцина в августе 1991 года во время путча, продемонстрировали достоинство и смелость своих убеждений. Однако в конце среди их лидеров не осталось никого, кто мог бы продолжать действовать с той же твердостью духа и убеждений, которые были присущи Сахарову.
РОССИЯ В ПОИСКАХ НРАВСТВЕННОГО КОМПАСА
Современное продемократическое движение началось там, где закончилось предыдущее. «Достоинство» опять стало модным словом. Активные и смелые россияне – без сомнения, меньшинство, однако такое меньшинство, которое нельзя больше игнорировать – пытаются вернуть себе право участвовать в делах своего государства, и, по мнению некоторых, они впервые заявляют об этом серьезно. Им не нужна революция, многих она даже пугает, однако их уже не устраивает роль массовки в кремлевской пьесе. Их поиски новых идей логически приводят их к поиску нравственной концепции и руководства, которые по причинам, описанным выше, практически отсутствуют в современной России. Интересно и довольно знаменательно, что смерть Вацлава Гавела, чешского драматурга, ставшего сначала диссидентом, а затем президентом, в 2011 году вызвала огромный интерес к его жизни и достижениям в среде российских интеллигентов – даже при жизни он не удостаивался такого внимания. По моему мнению, это является еще одним симптомом нехватки в России общественных деятелей такого масштаба.
Я думаю, в России есть всего один человек, который мог бы взять на себя, подобно Гавелу, нравственное руководство: Михаил Ходорковский. Несмотря на все различия в происхождении, стиле, жизненной истории, прославленный чех и скандальный россиянин отчасти похожи. Оба выбрали мирное противостояние властям в противовес эмиграции и насилию. Оба понимали, что принципы нравственности одинаково важны как для отдельных людей, так и для общества в целом и для институтов власти. Оба были способны говорить о политике так, чтобы не казаться профессиональными политиками.
Уникальная одиссея миллиардера Ходорковского из грязи в князи, а затем в тюрьму и к гражданскому и политическому активизму кажется некоторым символом искупления совершенных и предполагаемых грехов 1990-х годов – многие россияне до сих пор считают тот период истории темным, беспорядочным временем повсеместной несправедливости. Ни один лидер современных протестных движений не может сравниться с Ходорковским в его нравственной высоте и значении. Тем не менее, существует серьезная проблема: Ходорковский в тюрьме. И пока неясно, захочет ли он стать политическим лидером, если и когда его освободят. Это история с продолжением, драма не одного человека, а всей страны в широком смысле. В скором времени она закончится, и исход ее пока неясен.
В конечном счете, главной экзистенциальной проблемой России сейчас является отсутствие нравственного компаса. Его поиски – с участием выдающихся общественных деятелей или без них – будут продолжаться. Когда этот компас будет найден, это даст возможность российскому обществу справиться со своими слабостями, унаследованными из советской эпохи, и, в конечном итоге, это будет единственным шансом совершить долгий и трудный путь к истинному возрождению.
(«Hoover Institution«, США)
08.04.12.