Так как-то получилось, что этот текст, хотя он и совсем небольшой, я писал в течение нескольких последних дней. То есть каждый день я пытался начать текст и сочинял первую фразу. И так было несколько раз. Не то чтобы написанное мною теряло актуальность. Надеюсь, что нет. Просто я пытался всякий раз среагировать на так называемый текущий момент, а эти самые моменты сменяли друг друга столь стремительно, что всякий раз приходилось начинать заново.
Когда до меня доходила информация о том, что столичные власти все никак не могут согласовать с митинговым оргкомитетом приемлемое место для проведения протестной акции 12 июня и, соответственно, замаячила тревожная, но, увы, неизбежная перспектива прийти на улицы и площади города безо всякого согласования, я написал:
«В каждом из нас сосуществуют такие ключевые чувства, как самосохранение и самоуважение. В определенных условиях (а мы живем здесь и сейчас именно в таких условиях) эти чувства борются друг с другом. Какое из них оказывается сильнее, зависит от персонального темперамента каждого из нас. Это я, если еще непонятно, про дальнейшие перспективы нашего движения. Давайте решать. Каждый за себя и все вместе».
Тогда же в моем сознании возникло в меру веселое словечко «винтинг», означающее примерно то же, что и «митинг», но с существенной поправкой на специфический стиль поведения тех, кого мы, граждане, вроде как наняли для защиты наших же конституционных прав. То есть полиции. Впрочем, какие могут быть претензии. Как их учили, так они и защищают. Хотя давно уже было сказано, что учить-то их, может быть, и учили, но так ли уж необходимо быть первыми учениками.
Потом с суетливой мышиной стремительностью был принят закон, напрочь отменяющий Закон, и тема самосохранения возникла вновь, в этот раз уже не в противоречии с самоуважением, а в полном, так сказать, их слиянии. И я написал:
«Когда жулики и воры оказываются еще по совместительству и клиническими идиотами, это уже по-настоящему опасно для общественного здоровья. Общество не имеет права не реагировать. Хотя бы из элементарного чувства самосохранения».
Так я в течение всего двух-трех дней вынужденно противоречил себе самому.
Потом многие стали азартно гадать, подпишет или не подпишет «он» эту ни к чему не имеющую отношения хренотень. А зачем гадать, думал я. Во-первых, подпишет. А во-вторых, какая нам разница? Мы что, собираемся все побросать и начать всерьез относиться к историческим решениям этой кодлы оборзевших от полной безнаказанности вороватых денщиков? Мы что, слушаться их, что ли, вознамерились? Подпишет, не подпишет…
Подписал, конечно же. Потому что, видимо, умный. Видимо, дальновидный. Дальновидный настолько, что встретившийся мне на следующий день мой знакомый, который на все эти митинги-демонстрации никогда не ходил, уверенный в их полной бесполезности, сказал мне: «Если бы он этот закон не подписал, я, конечно, никуда бы не пошел. А теперь у меня просто нет выбора. Пойду, конечно. А что делать». Сильно сомневаюсь, что подобным образом рассудил только он один.
Сегодня пришла весть об обысках. И я, видимо, из того же чувства душевного самосохранения стал вдруг вспоминать смешные истории из времен своей молодости. Тогда тоже проводились обыски у особенно рьяных сам- и тамиздатчиков. «Обыск» вообще-то слово страшноватое. Но тогда, в начале-середине 80-х годов, многие стали относиться к этому причудливому явлению как к рутине, иногда и забавной. Помню, как в один из тех дней мне позвонила знакомая, вращавшаяся в правозащитной среде, и с не вполне, как мне показалось, адекватной веселостью сообщила, что вчера у нее в квартире был обыск. «А чего это ты так радуешься?» — спросил я ее. «Да как же мне не радоваться, — на манер народной сказительницы отвечала знакомая, — если они ничего, что искали, не нашли, зато нашли пачку индийского чая, которую я не могла найти несколько месяцев». Радость по поводу счастливого возвращения столь трагической пропажи едва ли понятна новому поколению, зато очень даже понятна тем, кто постарше и кто не растряс еще последние остатки исторической памяти.
А вот зачем они это делают? И зачем они делают это накануне завтрашнего дня? Гадать об этом можно бесконечно. Если, конечно, вообще есть резон об этом гадать. Я же могу предположить вот что. В своих судорожных телодвижениях они исходят из двух равно ложных убеждений. Во-первых, будучи людьми исключительно холопской психологии и колхозного кругозора, они уверены, что все, как и они, лишены собственной воли без той или иной руководящей и направляющей роли тех или иных «вождей». Во-вторых, им все время кажется, что их кто-то боится. Мы давно привыкли к тому, что любая наша текущая ситуация давно описана и сформулирована классиками нашей и мировой литературы. Вот мы и говорим время от времени: «ну, это прямо Щедрин», или «а это типичный Кафка», или «Зощенко отдыхает», или «совершенно гоголевская ситуация», или «такого никакой Хармс бы не придумал». А вот в самое последнее время, когда напор и уровень дубового гротескного идиотизма начинает нарушать границы даже самого дерзкого воображения, мне что-то все настойчивее начинает казаться, что мы попали прямо в пространство «Швейка». Во всяком случае, я вспоминаю его все чаще и чаще.
В общем, друзья, до завтра.