К шестой годовщине гибели российской журналистки и правозащитницы Анны Политковской, которая была убита 7 октября 2006 года в подъезде своего дома, наша редакция начинает публикацию серии ее статей о русско-чеченской войне.
Что такое «зачистка»? Это слово ввела в наш обиходный словарь вторая чеченская война — а точнее, генералы Объединенной группировки войск и сил на Северном Кавказе. Из Ханкалы — главной военной базы Группировки под Грозным — транслируются их телевизионные отчеты о ходе так называемой «антитеррористической операции». Обывателей уверяют, что «зачистка» — это не что иное, как «проверка паспортного режима». А на самом деле?
Конец 2001-го и начало 2002-го стали самым жестоким периодом этой войны. «Зачистки» прокатились по Чечне, сметая все на своем пути: людей, коров, одежду, мебель, золото, утварь… Шали, Курчалой, Цоцан-Юрт, Бачи-Юрт, Урус-Мартан, Грозный, опять Шали, опять Курчалой, снова и снова Аргун, Чири-Юрт. Многосуточные блокады, рыдающие женщины, семьи, всеми правдами и неправдами увозящие своих подрастающих сыновей куда угодно, только прочь из Чечни, генерал Молтенской, то бишь наш командующий Группировкой, в орденах и звездах — и непременно на фоне трупов оказавших сопротивление при «зачистке» — по телевизору, как главный герой нынешнего этапа покорения Чечни, и всякий раз после «зачисток» рапортующий о «значительных успехах» в ловле «боевиков».
С 28 января по 5 февраля 2002 года такая «зачистка» прошла в селе Старые Атаги (двадцать километров от Грозного и десять — от так называемых «Волчьих ворот», входа в Аргунское ущелье на языке военных). Для Старых Атагов она стала «зачисткой» № 20: 20-й с начала второй чеченской войны и 2-й — с начала этого года.
15 тысяч человек (Старые Атаги — одно из самых больших сел Чечни) в 20-й раз оказались заблокированы несколькими кольцами бронетехники не только внутри села, но и поквартально, поулично, подомно… Что творилось внутри?
Салют по Павликам Морозовым
— Я обрадовался, когда нас повели на расстрел. — У Магомеда Идигова, 16-летнего десятиклассника 2-й старо-атагинской школы, — ясные глаза взрослого человека. При подростковой комплекции и угловатой возрастной нескладности это выглядит парадоксально. Как и то, как спокойно Магомед рассказывает о случившемся, — во время 20-й «зачистки» его пытали электротоком во «временном фильтрационном пункте», организованном на окраине села, наравне со взрослыми арестованными мужчинами. 1 февраля, утром, в самый тяжелый по последствиям день «зачистки», Магомед был арестован у себя дома на улице Нагорной, закинут в военный КамАЗ, как бревно, и потом подвергнут пыткам прямо на глазах у генералов-командиров. Где-то поблизости вроде бы маячил сам генерал Молтенской — по крайней мере, Магомеду так показалось.
— Ты? Обрадовался? А как же родители? Ты подумал о них?
Брови Магомеда по-детски ползут вверх домиком: он все-таки силится не заплакать:
— У других ведь тоже погибают.
Виснет пауза. Рядом стоит отец Магомеда, офицер Советской армии в отставке. Он поминутно разводит руками и повторяет: «Да что же это делается… Я же… сам… в армии… был… За что?»
— Было холодно, — продолжает Магомед. — На несколько часов нас поставили на «стенку» — лицом к стене, руки вверх, ноги расставить. Куртку расстегнули, свитер подняли, вещи стали сзади резать ножом. До тела.
— Зачем?
— Чтоб холоднее было. Все время били. Кто мимо идет — тот колотит чем попало. Потом меня отделили от остальных, положили на землю и за шею таскали по грязи.
— Зачем?
— Просто так. Овчарок привели. Стали натравливать на меня.
— Зачем?
— Чтобы унизить, думаю. Потом повели на допрос. Трое допрашивали. Они не представились. Список показали и говорят: «Кто из них — боевики? Знаешь? Где они лечатся? Кто — врач? У кого спят?»
— А ты?
— Я ответил: «Не знаю».
— А они?
— Спросили: «Помочь тебе?» И стали пытать током — это и значит «помочь». Подсоединят провода и крутят ручку прибора, как телефонный аппарат. Самодельный приборчик, из телефонного аппарата. Чем сильнее крутят, тем больше тока через меня. Во время пытки спрашивали, где мой старший брат ваххабит.
— А он ваххабит?
— Нет. Просто он — старший, ему восемнадцать, и отец отправил его отсюда, чтобы не уничтожили, как многих молодых парней в селе.
— И что вы им отвечали?
— Я молчал.
— А они?
— Опять током.
— Больно было?
Голова на тонкой шее ныряет вниз — ниже плеч, в острые коленки. Магомед не хочет отвечать. Но этот ответ нужен мне, и я настаиваю:
— Так очень больно было?
— Очень. — Магомед не поднимает голову и говорит так тихо, что это почти шепот: рядом отец, Магомеду неудобно быть слабым при нем.
— Поэтому ты и обрадовался, что повели на расстрел?
Магомеда передергивает, будто это судороги при высокой температуре. У него за спиной — батарея медицинских склянок с растворами для капельниц, шприцы, вата, трубки.
— Это чье?
— Мое. Почки отбили. И легкие.
Вступает Иса — отец Магомеда, худой человек с лицом в глубоких морщинах-каньонах:
— В предыдущие «зачистки» забирали старшего сына, избили, отпустили — и я решил его отправить подальше отсюда, к знакомым. В эту «зачистку» — среднего искалечили. Самому младшему — одиннадцать сейчас. Скоро за него примутся? Ни один из сыновей не стреляет, не курит, не пьет. Как нам жить дальше? Скажите!
Я не знаю, «как». Я только знаю, что это не жизнь. И еще знаю, почему это получилось: как вся наша страна, а с нею Европа и Америка в начале XXI века дружно дозволили пытки над детьми в одном из современных европейских гетто, ошибочно именуемом «зоной антитеррористической операции». И дети из гетто никогда больше этого не забудут.
— Был рад познакомиться, — говорит Магомед. Он прекрасно воспитан и, кажется, точно бы прищелкнул каблуками на прощание, если бы… Если бы не Старые Атаги за темными окнами. Да «зачистка», которой на все наплевать.
«Что есть ценного, давай всё!»
Вечером 28 января несколько «колец» солдатских цепей и бронетехники окружили село. К рассвету все улицы были перекрыты БТРами с замазанными грязью номерами. Под страхом расстрела на месте людям запретили покидать дома и дворы. Совсем низко, будто заходя на посадку, над селом метались вертолеты, и шифер, как кленовые листья от осеннего ветра, слетал с крыш прочь, оставляя их непокрытыми. Можно делать большие глаза и продолжать называть это «зачисткой», но совершенно очевидно, что против Старых Атагов проводилась настоящая боевая операция.
— Я находился дома. Я знал, что калитка должна быть открытой, иначе они танком или БТРом выбьют ворота, — рассказывает 70-летний Имран Дагаев. — В половине седьмого утра в наш двор ворвались военные. На меня направили автомат. Я сразу показал паспорт, но они даже не обратили на него внимания. У остальных членов семьи тоже не спросили паспортов. Первое требование военного, по всей вероятности, старшего, было таким: «Давай деньги и золото!» Он же добавил: «Что есть ценного, давай все». Я ответил: «У меня нет денег и золота, я получаю пенсию, и на эту пенсию мы живем — нас одиннадцать человек». Он сказал: «Меня не касается, как ты живешь. Давай!» Они разошлись по комнатам, стали все переворачивать вверх дном. Двигаться никому не разрешали. Шифоньер с одеждой бросили на пол, и он сразу раскололся. Стали шарить в посуде. В одной из ваз нашли золотое кольцо и цепочку моей старшей снохи. Их взял один из военных. Другие стали выбирать посуду. У них были приготовлены полиэтиленовые пакеты, они туда сложили сервиз. Один взял мои новые туфли и по одному засунул их себе в куртку. Сервант с оставшейся посудой швырнули на пол, и вся посуда разбилась. Опрокидывали кресла и диваны и разрезали их ножами в поисках спрятанных денег. Но больше ничего ценного не нашли. Бегая по комнатам в поисках ценных вещей, они спрашивали: «Где твои сыновья?» Я ответил, что сын мой погиб, а больше у меня нет.
Старик Дагаев действительно только что похоронил 30-летнего сына Алхазура, и для полноты картины остается добавить, при каких обстоятельствах. По поручению сельской администрации Алхазур, вместе с другими, поехал в Ханкалу, на главную военную базу, за телом односельчанина, сначала задержанного во время предыдущей «зачистки», а потом убитого там же, в Ханкале. Посредничал при выкупе трупа военнослужащий, представившийся сотрудником ФСБ Сергеем Кошелевым. Он потребовал за труп следующее: барана, видеокамеру и «Жигули». Но получив все это, труп так и не отдал. При этом все, кто привез выкуп в Ханкалу, бесследно исчезли. Случилось это 22 декабря 2001 года. На 14-й день тела всех исчезнувших нашли неподалеку от Ханкалы, в кювете. У Алхазура Дагаева был выколот глаз, тело оказалось черным от побоев, а убили его выстрелом из пистолета в левый висок с близкого расстояния.
— У тебя больше нет сына? — засмеялись военные, выслушав рассказ Имрана, и быстро ушли, переместившись в дом Татьяны Мациевой на соседнюю улицу Майскую. Они тоже не интересовались там ничьими паспортами, зато украли из ее дома: «1) медаль «За трудовую доблесть», 2) видеодвойку, 3) мягкие подушки и мебель производства ГДР, 4) трюмо производства ВНР, 5) 4 ковра со стен, 6) 35 игровых кассет, 7) мешок картошки, 8) мешок сахара — 50 кг, 9) мужскую обувь (2 пары сапог и 1 пару кроссовок), 10)…»
Именно так, позже, в заявлении на имя прокурора Грозненского сельского района перечислила Татьяна все похищенное у нее во время «зачистки». И добавила: «Прошу оградить меня и мою семью от нашествия узаконенных российских бандформирований, жуликов и мародеров». О прокурорах — дальше, и вообще все это будет потом, а пока…
Страсти в заблокированных и переблокированных Старых Атагах накалялись чем дальше, тем неуемнее. День ото дня издевательства военных, раскинувших палатки по окраинам, приобретали все более иррациональный характер.
29 января, с утра, Лиза Юшаева, беременная на последнем месяце, стала рожать — это часто случается неожиданно и уж совсем не зависит от сроков «зачистки», установленных генералом Владимиром Молтенским. Родственники Лизы побежали просить военных, стоящих в оцеплении, пропустить роженицу в больницу — но те долго не разрешали. Женщины их громко стыдили, мол, у вас есть матери, жены, сестры. А они отвечали, что «безродные», детдомовские. И еще, что приехали сюда убивать живых, а не помогать рождающимся.
Так и получилось: когда военные смилостивились, Юшаева не могла пройти пешком необходимые 300 метров до больницы. Родственники стали договариваться заново — теперь уже о машине. Наконец Лизу подвезли к больнице. Но там стояло уже совсем другое оцепление и другие бойцы. Не вникая в детали, они привычно поставили и водителя, и Лизу к стене — в позу пойманного боевика, руки вверх, ноги в стороны. Какое-то время Юшаева еще выдерживала эту «стенку», а потом стала оседать — вскоре ребенок явился на свет, но мертвым. Многое можно понять и заставить себя осознать, с многим сжиться и пропустить мимо ушей, но представить себе, о чем в тот момент думали солдаты, наблюдая перед собой рожающую женщину с огромным, опустившимся к коленям животом, в полубессознательном состоянии, но в требуемой позе — с расставленными ногами?
…1 февраля вдруг умер старик Турлуев. Он был совсем стареньким и умер потому, что подошел его срок.
Надо было хоронить: собрать мужчин, обмыть, прочитать молитвы, отнести на кладбище.
Военные запретили хоронить старика на мусульманском кладбище. Почему? Потому что «зачистка». И ссылались на инструкцию о запрете на передвижение — похоронной процессии в том числе. Несмотря на то, что и сама «зачистка», и все ее «инструкции» абсолютно незаконны.
Зато в тот же день, 1 февраля, федералы сами наведались на кладбище. Общеизвестно, что нет места для чеченцев дороже, чем оно. Но это не значит, что на кладбище можно чем-то «поживиться». Среди могил стоит только молитвенный домик — специальная «подсобка», где хранится похоронный инвентарь и совершается последняя, перед погребением, молитва.
Так вот, военные унесли с собой специальную деревянную ванну для омывания покойников, сожгли погребальные носилки, своровали лопаты для рытья могил, а в придачу — еще и оконные рамы, двери, ковры, Кораны. Зачем? Сожгли, чтобы обогреться. И Кораны тоже.
Следующим пунктом был дом неподалеку от кладбища — там живет бабушка Малкан. Солдаты загнали ее в подвал, попросив «огурцы достать». После чего закрыли люк и не выпускали до тех пор, пока родственники не принесли 500 рублей выкупа.
Утром 1 февраля милиционер Рамзан Сагипов, младший сержант патрульно-постовой службы, раненный в конце декабря в Грозном при охране новогодней елки, лежал, долечиваясь, у себя дома, в Старых Атагах, на улице Нагорной. Рука милиционера покоилась в гипсе, культи оторванных пальцев кровоточили, раны на ногах ныли — был слякотный мрачный день чеченской зимней распутицы.
Услышав стрельбу на улице, Рамзан выскочил из дома: милиционеру, хоть и раненому, отсиживаться стыдно — надо людям помогать. И Сагипова военные тут же схватили, забрали у него табельное оружие и принялись избивать, норовя попасть по бинтам.
— А вы кричали, что вы — милиционер?
— Конечно.
— А они?
— Они: «Вы одна банда! Всех расстреляем!» Потом меня закинули в КамАЗ. Когда пытался поднять голову, тут же опять били по голове — ногой или прикладом.
На шум из сельсовета прибежали глава сельской администрации Ваха Гадаев и восемь из одиннадцати поселковых милиционеров. Военные и им кричали: «Вы прикрываете боевиков!» Гадаева ударили прикладом, милиционеров разоружили, скрутили и бросили в тот же КамАЗ, где лежали остальные. Таким образом, местная власть — вся, какая была в селе, — оказалась полностью парализованной.
«Птичник»
Задержанных свезли на старую полузаброшенную птицеферму на окраине села. В ней военные устроили свой временный штаб и фильтропункт. Так как «зачистка» была уже 20-й по счету, в Старых Атагах давно утвердилась своя терминология. Фильтропункт называли «птичником».
«Птичник» — и это как сигнал. Значит, тебя потащили в лучшем случае на муки. В худшем, на смерть.
Официальный статус «птичника» — «временный фильтрационный пункт» или ВФП (этот термин встречается в официальных документах Ханкалы). Эти проклятые лицемерные ВФП — одна из самых больших проблем современной Чечни, не выползающей из масштабных «зачисток». Федералы организуют ВФП на окраинах сел, которые «проверяют», на фермах, хуторах или просто в поле, и ВФП, с одной стороны, вроде бы выполняют роль изолятора временного содержания, «обезьянника», но, с другой, таковыми, с юридической точки зрения, не являются. В результате ВФП, оставаясь абсолютно внеюридической, внепроцессуальной структурой, не могут стать частью последующего, например, прокурорского расследования. Если дело доходит до прокуроров, то те лишь разводят руками: закончилась «зачистка», а на месте фильтропунктов, где людей пытали и допрашивали, — только чистое поле или какие-нибудь развалины, и обвинения в незаконном задержании либо содержании разваливаются, воздух к делу не пришьешь.
Зато остаются люди, прошедшие через эти незаконные «птичники». Они помнят, они чувствуют — и никогда не простят.
— Сначала нас прогнали «сквозь строй». — Это опять милиционер Сагипов. — Военные выстроились у КамАЗа в шеренги друг против друга, и нас выбрасывали из кузова им под ноги. Каждый мог бить, как хотел. Потом всех поставили к стене. Я был перевязанный, один подошел, повернул меня к себе и сказал: «Он — больной». И тут же ударил дубинкой по голове. Потом другие сняли повязки с моих рук и стали их давить.
— Чем?
— Ногами. Меня на землю швырнули. Во все стороны кровь так и брызгала. Потом потащили в какую-то машину. Впихнули, повезли. Думал, на расстрел. Но потом повозили и вернули.
— Вас допрашивали?
— Да. Но допрос длился минут пять, не больше — и тем же вечером меня отпустили.
— И все?
— Да. Только теперь операция на руках предстоит.
— Вам понятно, зачем вас арестовывали и держали?
— Понятно — чтобы поиздеваться.
— Но вы же один из них, аттестованный сотрудник МВД, в погонах. Вы ведь с ними у одного государства на службе.
— Конечно, у одного. Но когда начинается «зачистка», я становлюсь просто чеченцем. А никакой для них не милиционер.
Саид-Амин Алаев с улицы Нагорной — высокий крепкий молодой отец семейства. Если Рамзан подавлен всем случившимся, то Саид-Амин не скрывает своего глубокого презрения к федералам. На его губах — брезгливая полуулыбка всякий раз, когда он начинает рассказывать о «зачистке».
Саид-Амин Алаев — сосед Идиговых. 1 февраля, около одиннадцати утра, он заглянул к ним посмотреть новости по телевизору. И как раз в это время в дом заскочили «маски» и положили лицом вниз и его, и 16-летнего Магомеда. Оттуда — в КамАЗ. Из КамАЗа — в «птичник».
— Мы все просили не трогать пацана, — говорит Саид-Амин. — Очень просили. Но военные отвечали так: из школьников получаются хорошие подрывники. В «птичнике» нас поставили к стене с поднятыми руками, раздвинутыми ногами и опущенными головами. Шевелиться и разговаривать было нельзя. За нарушение сразу следовали удары сзади. Били ногами, руками, прикладами, кто чем хотел. Так мы простояли шесть-восемь часов. На ночь заперли в автозак. Утром 2 февраля вывели к стене опять и продержали в том же положении до вечера. В сумерках повели на допрос к следователю, который требовал назвать время и маршруты передвижения боевиков, их явки, адреса. 3 февраля утром опять стояли у стены, потом троих из нас зачем-то свозили в Новые Атаги, где тоже шла «зачистка». Вечером вернули в «птичник», заставили расписаться в какой-то книге, отдали паспорта и отпустили. Я так и не понял, зачем «фильтровали»? Какой смысл?
В эти дни по всем телеканалам страна видела Саид-Амина из Старых Атагов. Это генерал Молтенской, давая интервью и стоя прямо посреди «птичника», на фоне арестованных, среди которых был и Саид-Амин, — заявлял, что, мол, задержали бандитов с оружием, а местная милиция их защищала.
— Вранье, — говорит Саид-Амин. — Никакого оружия у нас не было. Мы дома. Милиционеров тоже отпустили, потому что они только пытались вступиться за нас.
— А ваххабиты? Ваши староатагинские бандиты?
— Как всегда, настоящие бандиты отсиделись по домам.
Доллары и рубли
Мы живем в темные времена. Наш воздух отравлен ложью военных «верхов» и пряно пахнет купюрами — это безнаказанность «низов», самокомпенсирующихся за лживость «верхов». Так и крутится эта чеченская машина.
— В наш дом вломились человек 20, забрали паспорт сына, — рассказывает Раиса Арсамерзаева с улицы Школьной, — хотели увезти его на «птичник». Я дала сто долларов. Они заставили меня написать расписку, что у меня к военным никаких претензий нет. Уходя, забрали электрогенератор и белье моих дочерей.
На сей раз в Старых Атагах был в большом ходу коммерческий принцип. Забирали на «фильтропункт» в основном тех, кто не мог откупиться. Входя в дома, военные так прямо и требовали — денег за мужчин. Дал — фильтрации не подлежит, и, значит, нет подозрений в связях с членами воюющих отрядов. Не дал — подлежит и подозревается. Ставки на живой товар колебались от 500 рублей до 3-4 тысяч. В зависимости от возраста: чем моложе, тем дороже, — и от визуальной оценки дома силами военнослужащих.
Помимо расценок на мужчин, была на сей раз в Старых Атагах и калькуляция на женщин. Как водится в этих местах, «женские» цены оказались значительно ниже «мужских». Впрочем, и шкала требований была другой: откупались не по поводу «птичника», а чтобы не надругались. У одной семьи за «ненасилие» молодой девушки федералы взяли 300 рублей. У другой — 500. Взамен сексуального удовлетворения принимались также серьги и цепочки — с женщин, отказывавших в минутах мародерской любви.
В конце концов люди вышли на улицы, разожгли костры и оставались так на все ночи. Думали, на миру не рискнут убивать и насильничать. Но и это помогло не всем.
Последние детали
К 4 февраля Старые Атаги представляли из себя гигантскую картину разбоя, совершенного силами членов законных бандформирований, осуществлявших «мероприятия по ловле членов незаконных бандформирований».
Тут и там на улицах, среди костров, сидели люди. В последний день федералы взорвали пустой дом Махмуда Эсамбаева. Знаменитый советский танцовщик был родом из этих мест и, следуя чеченской традиции, выстроил в Старых Атагах прекрасный особняк для своей семьи. Туда же, под тротил, пошел и другой богатый дом — Кадыровых, предварительно чудовищно разграбленный и только потом взорванный. Его хозяин давно живет в Германии, но, по традиции, построил…
Что еще? Военные и тут исполнили обязательную программу всех последних «зачисток», которая состоит в том, чтобы испражняться в мечети.
— Они уезжали из Старых Атагов 5 февраля, — рассказывает Имади Демельханов. — Торопились. К нам во двор на скорости заскочили двое в масках, потребовали 1000 рублей за мой КамАЗ. — Такое происходило уже в четвертый раз за эту «зачистку» — военные хотели денег за то, чтобы Имади оставили его КамАЗ «живым», а не взорвали. Два раза Имади отдал по 500 рублей, потом денег больше не было, и он расплатился двумя курицами. 5 февраля он опять предложил федералам кур. Или теленка… Но они настаивали: «Давай денег». — Я отказался идти к соседям, занимать, потому что мне было стыдно. Тогда они поставили меня лицом к стенке, прострелили кисть правой руки и сказали: «Теперь будешь просить?» И ушли.
На рассвете 5 февраля пошел сильный дождь. То рявкая, то всхлипывая, из Старых Атагов убирались БТРы, и вода с неба открыла людям хоть очень маленький, но все-таки клочочек правды о тех, кто их так мучал восемь суток подряд. «БТР № Е 403» — увидели люди на том, что замыкал колонну. 403-й подъехал к взорванному дому Кадыровых, военные в масках соскочили на землю и посоветовали староатагинцам быть осторожнее: «Там, внутри, могут быть мины…»
«Вот, бывают же и среди них нормальные…» — перекинулись между собой люди. И увидели, как, чуть отъехав, солдаты 403-го напоследок заскочили в пустые дома и вытащили еще какие-то вещи…
Если на что и годятся методы, которыми идет эта война, так на то, чтобы плодить терроризм и новых сопротивленцев, разжигать ненависть, взывать к крови и отмщению.
А как ваххабиты? В Старых Атагах — они на месте. И никуда после «зачисток» не исчезают. Более того, их поуличное патрулирование позволяет селу жить без комендантского часа, что выглядит почти что неправдоподобно, если приезжаешь сюда, например, из Грозного или с гор. Это значит, порядок, о наведении которого так долго говорили федералы-генералы, в Старых Атагах действительно существует. Но только это тот же порядок, что накануне войны. И значит, годы мясорубки — с тысячными жертвами со всех сторон, с ранеными, искалеченными и измученными людьми — всего этого как будто и не было, все опять — как перед войной. Только разрушений прибавилось на порядок, да во власти — другие лица. Только из домов выметено все. Только полмиллиона озверевших людей. Только страна постарела еще на одну страшную войну.
* * *
Военные в Чечне очень не любят прокуроров: преследуют, запугивают и никуда не пускают. В Старых Атагах прокуроры тогда были и потом очень гордились, что сумели возбудить несколько уголовных дел, — объявляли об этом по телевизору, много раз отчитывались перед публикой.
А вот документ, достойный Салтыкова-Щедрина: «…факты были предметом прокурорской проверки непосредственно в период проведения спецоперации…»
Это значит, сотрудники прокуратуры находились непосредственно на месте совершения циничных и жестоких воинских преступлений. В момент их совершения. Наблюдали за ходом преступлений. Ни во что не вмешиваясь. И назвали все это «прокурорской проверкой непосредственно в период проведения спецоперации».
Я живо представила себя на месте староатагинских жертв. Как стою я, и бьет меня федерал дубинкой по голове, а сзади — прокурор, фиксирует… Мне от этого легче? Не так больно?
Бывает такая правда, которая хуже лжи. «Что творится в Чечне?» — продолжают спрашивать знакомые и журналисты из-за рубежа. Вот то-то и творится: война, замешенная на лжи, где все, кому положено, не договаривают всего, что обязаны, и в результате военной анархии на Северном Кавказе нет ни конца, ни края.
06.10.12.