Россия представляет собой удивительный пример того, как тюремная культура — ее кодекс чести, жаргон, музыка — накладывает отпечаток на общественную и политическую реальность и полноправно функционирует в публичном обиходе.
Российская поговорка гласит: «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». В советские годы через тюрьмы и лагеря прошла огромная часть общества. Вернувшиеся вынесли оттуда специфическую лексику и свод правил, которые после распада Советского Союза заполнили идеологическую и этическую пустоту, став интегральной частью общественной и политической культуры, а для многих людей даже жизненным кодексом.
Тюремная культура и ее воспроизведение вне стен исправительных учреждений нельзя назвать исключительно российским явлением. В 1940 году американский ученый и многолетний сотрудник пенитенциарной системы Дональд Клеммер (Donald Clemmer) описал явление «призонизации»: сохранение бывшими заключенными привычек и норм поведения, принятых в местах лишения свободы, снижающее способность этих людей к жизни в обычном обществе. Клеммер подчеркивает стремление тюремной культуры к самовоспроизведению и доказывает, что тюрьма, скорее, способствует дезадаптации и служит школой преступности, чем исполняет функцию ресоциализации и переобучения.
Жизнеспособность тюремной культуры
Выводы Клеммера подтвердили исследования Ллойда Маккоркла (Lloyd McCorkle) и Ричарда Корна (Ricard R. Korn), которые описали зависимость между заключением (воспринимающимся как унизительный ритуал символического изгнания и физического устранения индивидуума из общества) и воспроизведением насилия. В данной схеме бывший заключенный отвергает всех тех, кто прежде отверг его и прибегает к доступным средствам — в первую очередь к насилию, что создает замкнутый круг рецидивизма.
Тюремная культура воспроизводится по универсальной схеме, однако в большинстве стран этот процесс не принимает крупных масштабов, чему способствует табуизация нарушения закона. В России же криминальная культура проникла практические во все сферы жизни. Значительная часть общества использует для описания действительности тюремный жаргон, а те, кто избегает таких выражений в собственном лексиконе, прекрасно их понимают. […]
Одной из ключевых причин, по которой криминальная культура оказывает такое сильное влияние на российское общество, является тот факт, что тюремный кодекс повторяет традиционную, патриархальную и авторитарную модель отношений в государстве, которая существовала в России практически на всем протяжении ее истории. Два десятилетия, прошедшие с момента распада СССР, не сформировали полноценной демократической системы, которая могла бы стать альтернативой для «извечных» схем. Формально существующая демократия воспринимается здесь инструментально, а официальное право и неформальные практики зачастую разделяет пропасть. И власть, и общество научились обходить закон настолько, насколько они могут себе это позволить. В данной ситуации, в условиях идеологического вакуума, слабости государственных институтов и низкой правовой культуры возникла потребность в рабочем механизме регулирования общественно-политической жизни. В конце 1990-х на волне разочарования карикатурной демократией верх взяла авторитарная «генетическая память». Вакуум быстро заполнился происходящими по большей части из криминальной культуры неписаными принципами, которые начали играть роль подзаконных актов в авторитарной ментальной матрице, продолжающей доминировать в обществе.
Второй причиной живучести криминальной культуры можно назвать расхождение в понимании роли тюрьмы в более и менее зрелых демократиях. «Релятивизация» значения опыта заключения (в особенности в коммунистический период) распространяется на многие страны нашего региона: в общественном восприятии пребывание за решеткой воспринималось как благородное дело, символ непоколебимости перед государством-угнетателем. В России это отношение доведено до максимума: пребывание в тюрьме не окружено ореолом общественного неприятия, а сама исправительная система и суд не считаются орудиями справедливости. Попадание за решетку особенно в советские времена не обязательно имело какую-либо связь с совершением преступления. Отсидки (еще в царскую эпоху) были на счету многих советских лидеров, включая Ленина и Сталина. Будничность пребывания в тюрьме отражается в народной мудрости, вынесенной в начало этой статьи.
Статистика ГУЛага
Хотя количество заключенных в России не является определяющим фактором для жизнеспособности криминальной культуры в обществе, цифра эта поражает. Практически вся историю этой страны можно назвать хроникой жестокости власти в отношении подданных, однако в плане масштаба репрессий особенно выделяется советский период. Число жертв советской системы идет на десятки миллионов, а через лагеря и тюрьмы прошло от 15 до 18 миллионов человек. Страну покрывала густая сеть колоний (в целом — около 30 000 мест заключения), управлявшихся Главным Управлением исправительно-трудовых лагерей. Если большинство колоний находилось вдалеке от населенных пунктов, чаще всего в сибирской части России, то тюрьмы НКВД, как московские Лубянка, Лефортово, Бутырка или казанское Черное озеро, располагались в центре городов. В конце 1930-х и в послевоенные годы было мало семей (особенно городских), не имевших в тюрьме или лагере знакомых или близких. Чаще всего в качестве заключенных, но также — охранников, прокуроров, палачей. ГУЛаг оказался крепко впаянным в политическую, общественную, географическую и семейную реальность. Как писал Солженицын: «Архипелаг чересполосицей иссек испестрил другую, включающую, страну, он врезался в ее города, навис над ее улицами».
Пронзительный, хотя очень разный, образ лагерей и тюрем нарисовали в своих текстах не только Солженицын, но также Варлам Шаламов, Евгения Гинсбург, Юз Алешковский, Георгий Владимов или академик Дмитрий Лихачев, который провел несколько лет в советском лагере на рубеже 20 и 30-х годов.
Наследие этой системы заметно в России до сих пор. За последние десять лет через исправительные учреждения прошло 15 миллионов человек — каждый десятый житель страны (в настоящий момент за решеткой пребывает 755 тысяч). Высоким остается и процент рецидивистов. Российская пенитенциарная система носит репрессивный характер, и одно только попадание в орбиту внимания следственных органов часто равняется перспективе пребывания в местах не столь отдаленных. Достаточно упомянуть, что Россия занимает первое место в мире по проценту обвинительных приговоров. Оправдательные приговоры выносятся в 0,2% случаев. Это означает, что на 500 приговров приходится один оправдательный, а судья оправдывает кого-то раз в пять-семь лет (для сравнения: в Польше в 2011 году процент оправданных в окружных судах первой инстанции составил 7,33, а в районных — 2,16). Одна из причин подобной диспропорции — огромное влияние прокуратуры: значительная часть судей приходит из прокурорских органов, что формирует их «обвинительную» ментальность и привычки; большинство из них заканчивало учебу и начинало работу во времена СССР. Кроме того оправдательный приговор трактуется в прокурорской среде как поражение, за которое полагается наказание: неофициально говорится, что после каждого «проигранного» дела прокурор получает выговор, а за три выговора в течение года ему грозит увольнение. […]
В ряду проблем следует назвать длительность пребывания в местах предварительного заключения лиц, ожидающих завершения судебного процесса (в среднем 10 месяцев), а также переполненность следственных изоляторов и царящие в них опасные для здоровья, а иногда и жизни условия. Поэтому Россия уже не первый год лидирует по количеству жалоб на собственные судебные органы, поданных в Европейский суд по правам человека.
Тюремный кодекс чести
В Росси часто можно услышать: «мы живем не по законам, а по понятиям». Слово «понятия» происходит от прилагательного «понятный» и означает выработанный поколениями рецидивистов свод простых правил поведения в тюрьме. В этот неписаный кодекс входят нормы и ритуалы существования в сообществе заключенных, соблюдения иерархии, урегулирования конфликтов. Эти принципы противопоставляются закону, в том числе официальным правилам внутреннего распорядка исправительных учреждений. «Понятия» неоднородны (в них, в частности, есть отдельный кодекс для тюрьмы и для преступных сообществ на воле), однако внешние наблюдатели обычно воспринимают их как цельную систему мировоззрения.
«Понятия» имеют отчетливо авторитарный характер. Один из основных принципов вводит жесткую иерархию, на вершине которой стоит наиболее авторитетный рецидивист — вор в законе (или «авторитет»). Он пользуется рядом привилегий, которые одновременно являются обязанностями людей, занимающих следующие ступени иерархии: свояков (кандидатов на роль воров в законе), смотрящих (ответственных за соблюдение тюремного закона), мужиков (рядовых заключенных, придерживающихся понятий) и стоящих ниже всего — козлов (сотрудничающих с тюремной администрацией), крыс (обворовывающих своих сокамерников), чушков (людей, неприспособленных к жизни в тюрьме и занимающихся обычно самой грязной работой), сук (нарушающих тюремный кодекс) и петухов (пассивных гомосексуалистов). Одно из правил, отражающих устройство тюремной иерархии гласит: «авторитет не работает, пусть вкалывают фраеры». Неподчинение лидеру считается тяжкой провинностью и грозит серьезными последствиями. Иерархический принцип дополняется культом физической силы и мужественности, граничащим с жестокостью. […]
Криминальные понятия начали активно проникать в общественное сознание в 1980-е. Активизировался этот процесс после распада СССР. В условиях слабости государственных институтов и падения нравственности расцвела преступность, увеличилось число организованных преступных группировок, действовавших на стыке спецслужб, судебных органов и бизнеса. Постепенно эти группы начали легализоваться: с конца 90-х годов прошлого века их представители (многие из которых имели судимости) массово занимали публичные должности, становясь депутатами, мэрами и т.д. Эти пропагандирующие культ силы и сорящие деньгами люди часто превращались в героев для страдающих от нищеты и бесправия россиян, а их образ жизни, лексика и «жизненная философия» — примером для подражания. В общественный дискурс пришел тюремный жаргон, который стал все чаще мелькать в газетных текстах и даже официальных выступлениях должностных лиц. Роль популяризатора криминальной культуры дополнительно взяла на себя культура массовая. С 1990-х огромной популярностью стали пользоваться детективы, среди которых следует упомянуть, например, состоящую из 58 книг серию «Воровской закон» или романы бывшего прокурора Данила Корецкого. На телеэкраны обрушилась волна детективных фильмов и сериалов, главными героями в которых выступали (мало отличающиеся друг от друга) бандиты и милиционеры. В последнее десятилетие лидером этого тренда стал телеканал НТВ, который чередует в своей программе «бандитские» сериалы с криминальными программами, заглядывающими за кулисы разнообразных преступлений и не жалеющими для зрителей никаких подробностей.
Принципы, уходящие своими корнями в «понятия», можно обнаружить в механизмах политической жизни России, где демократические законы зачастую воспринимаются лишь как внешний фасад. С приходом к власти Владимира Путина основным трендом стало возвращение авторитарной, патриархальной и иерархической модели, характерной для российской самодержавной «матрицы» и тюремной культуры. Действующая в рамках этого уклада жесткая иерархия подразумевает привилегированное положение (и безнаказанность) лидера, корпоративную солидарность внутри элит, а также наличие неформальных принципов работы государства, противопоставленных праву.
Кремль особенно активно начал использовать термины, происходящие из тюремного языка, с середины 2000 года, когда путинская элита перешла в фазу обогащения. Для описания роли Путина в рамках узкой и неформализованной элиты (особенно в ситуациях разрешения внутренних конфликтов) стало использоваться слово «пахан» (глава преступной группы). Сами члены этого узкого круга, по разным свидетельствам, называют Путина Михаилом Ивановичем. Оппозиционные эксперты часто характеризуют российскую экономическую модель как «общак» (общая касса преступного сообщества) правящей элиты, в который входят государственные корпорации Газпром и Роснефть (поскольку истеблишмент воспринимает их как свою латифундию). Распорядителем путинского «общака» за границей считается Роман Абрамович.
Другой тюремный принцип, отсылающий к корпоративной солидарности и часто звучащий в контексте правления нынешней элиты, гласит: «Друзьям — все, остальным — беспредел». Собратьев «прикрывают» от официальных санкций, а привилегированная позиция гарантирует безнаказанность. Одним из примеров может служить ДТП 2005 года с участием сына Сергея Иванова (бывшего тогда министром обороны и близким соратником Путина). Александр Иванов на большой скорости сбил на пешеходном переходе пожилую женщину. Наказания он не понес: годом позже дело за «отсутствием состава преступления» закрыли, а следственные органы завели дело на зятя погибшей, который якобы бросился с кулаками на виновника аварии. Между тем нарушение принципов внутрикорпоративной солидарности в путинской элите, как и в местах заключения, ведет к серьезным последствиям. Члены истеблишмента, которые рассказывают о внутренних противоречиях («выносящие сор из избы») подвергаются остракизму, как, например, Виктор Черкесов, который в 2007 году опубликовал текст о конфликтах в рядах спецслужб и с этого момента был исключен из высшей лиги элиты. Или Сергей Колесников, который описал коррупционные практики путинского окружения и сейчас скрывается в США.
Придерживаться кремлевских «понятий» отказался также Михаил Ходорковский: в начале 2003 года на заседании в Кремле он огласил отчет о масштабах коррупции в России, публично призвал Путина отказаться от патологической политико-экономической модели функционирования государства и обвинил главу Роснефти в нарушениях при покупке активов. Это было нарушением установленных правил, которые предполагали, что бизнес откажется от политических амбиций, ограничится получаемыми в своих компаниях доходами и будет безраздельно подчинен Кремлю. В тюремных категориях действия Ходорковского можно назвать беспределом, за который, как это и происходит за решеткой, к острастке других полагается суровое наказание.
Очередная аналогия — это неформальный характер и непрозрачность механизмов, которые регулируют действия путинской элиты и находятся в оппозиции к писаным законам, предназначенным «для фраеров». Официальное право зачастую «затачивается» под текущие интересы правящего класса и лишь формализует решения, принятые ранее в узком кругу. Примером могут послужить изменения избирательного законодательства: перед парламентскими выборами 2007 года со смешанной системы было решено перейти на пропорциональную, что давало преимущества популярной партии «Единая Россия». В 2013 году в связи с падением рейтингов объединения и разладом в его рядах, президент Путин инициировал возвращение к смешанной системе (надеясь, что выборы по одномандатным округам улучшат результат партии власти). В свою очередь, главенство неформальных принципов в экономических процессах лучше всего демонстрирует дело «ЮКОСа», когда для нейтрализации влияния Ходорковского и передачи его могучей бизнес-империи структурам, связанным с правящей элитой, была использована вся сила государственной махины.
С тюремным кодексом перекликается также функционирующий в российской властной системе культ силы. Это имидж мачо, который культивирует Путин, а также демонстрация превосходства над партнерами. Михаил Берг, писатель с богатой диссидентской биографией, так пародировал способ мышления российских элит и ее отношение к западному миру: «Тот мир, где правит писаный закон, мир европейский и якобы цивилизованный — это мир других, чужих воров, лохов и фраеров. Кроме того, это мир дураков, потому что верит (или делает вид, что верит) бумажкам, договорам не по понятиям, и ему в ответ на все глупые и вредные упреки надо кидать и кидать понты. Потому что мы не дураки и не лохи, и у нас своя гордость».
Феня как дискурс
С начала 1990-х годов одновременно с волной криминализации в публичную сферу пришел тюремный и воровской жаргон, который называют в России феней. Он начал проникать в СМИ и все чаще стал использоваться для описания происходящих в стране полукриминальных явлений: решения конфликтов при помощи силы («разборки», «мочилово»), обмана клиентов банков или партнеров («кидалово»), симбиоза преступных группировок с государственными структурами («крышевание» — шефство государства над нелегальным бизнесом), чувства бессилия простых граждан перед лицом царящего беззакония («беспредел»). Криминальный жаргон получил своих певцов, таких, как, например, Александр Сидоров, который пишет под псевдонимом Фима Жиганец и «переводит» на феню классиков русской и мировой литературы.
Приход к власти Владимира Путина стал очередным рубежом в «реабилитации» криминального жаргона: новый лидер, стремящийся создать образ сильного вождя и «своего парня», начал осознанно вводить в свои выступления выражения из тюремного языка. В своей первой важной речи в сентябре 1999 года, премьер-министр Путин пригрозил чеченским боевикам «замочить их в сортире». Это высказывание завоевало невероятную популярность и стало символом жесткой политики, которой недоставало погрузившейся в хаос и столкнувшейся с угрозой чеченского сепаратизма России.
Использование новым руководителем ненормативной лексики возмутило лишь незначительную часть общества. Слова из криминального и уличного жаргона часто звучали и в последующих выступлениях Путина («замучаетесь пыль глотать» — о бесполезности усилий, «шило в стенку и на боковую» — оборот, использовавшийся в НКВД и означающий закрытие дела). В 2008 году на встрече международного дискуссионного клуба «Валдай» Путин парировал на вопрос о вводе российских войск в Южную Осетию в ходе войны с Грузией: «Мы вынуждены были отвечать на агрессию. Нам, что, в этом случае нужно было утереть кровавые сопли?» И добавил: «Тем, кто затеял эту провокацию, следовало ожидать, что они получат по морде».
Могло показаться, что эти и подобные выражения появились в речи российского лидера спонтанно и происходили из его личного лексикона (Путин подчеркивал, что он вырос в ленинградских дворах и был хулиганом). Однако многое указывает на то, что советники по имиджу осознанно предлагали главе государства использовать криминальную лексику, чтобы завоевать расположения как можно более широких слоев населения, хорошо знакомых с этим языком и уважительно воспринимающих демонстрацию силы. […]
Подражать Путину попытался Дмитрий Медведев, однако если в устах первого жаргон звучал достаточно аутентично, то второй выглядел, скорее карикатурно. Во время войны с Грузией в 2008 году Медведев в резкой форме высказывался о грузинском президенте: «Я надеялся, у этих придурков хватит ума остановиться» или «Саакашвили крутился, как бобик, все время говорил: «Давайте встретимся»». Мало кто из членов российской элиты решился критиковать этот язык и подход. Одним из недовольных оказался экс-посол России во Франции Юрий Рыжов, который заявил: «Наши лидеры начали использовать слова, употребляемые в городской подворотне. В результате мы наблюдаем хамский, «пацанский» инфантилизм, ориентированный на большинство населения, которое с восторгом аплодирует этой подворотной фанаберии».
Использование тюремной, криминальной лексики можно трактовать также как отражение мировоззрения представителей властей. Жаргон — это демонстрация силы и системы ценностей, которая расходится с демократической риторикой, опирающейся на уважении к правам партнеров. Москва много лет подряд демонстрировала на международной арене свою силу, особенно заметно это было в середине прошлого десятилетия, когда в период благоприятной сырьевой конъюнктуры Россия называла себе энергетической сверхдержавой, намеренной диктовать свою волю другим странам.
Шансон (не путать с chanson)
Отражение криминальной культуры в культуре популярной породило феномен российского шансона (или иначе — блатные песни, «блатняк»). Под французским названием скрывается совершенно иное содержание: этим словом называют музыку, вдохновленную тюремным или бандитским опытом. Этот жанр с незамысловатой мелодической линией и текстами, наполненными тюремным и воровским жаргоном, иллюстрирует мировоззрение России, живущей «на темной стороне силы» в оппозиции к официальному государству и законам. Шансон проникнут сентиментальностью и жалобами на несправедливость судьбы, сломанную жизнь, тяжесть тюремного существования. Устойчивыми мотивами текстов становятся здесь жестокость государства и его судебно-тюремной эманации (прокуроров, охранников), тяжелая тюремная доля, тоска по свободе, вероломность оставленной на воле любимой и непременные слезливые письма маме, которая единственная по-настоящему любит лирического героя. Действие разворачивается обычно в местах «предваряющих» отсидку (нехороший переулок, темный парк, пьяная вечеринка) или уже в «правильном» интерьере — СИЗО, тюрьме, колонии или в Сибири, которая занимает в тюремной лирике особое место края «виновных людей».
Шансон уходит корнями в одесские уличные песни 20-х годов. Одним из первых легендарных произведений этого жанра была «Мурка». Изначально эта песня функционировала как трагическая баллада о неверной любимой, а после войны появилось множество «бандитских» версий, которые пели, например, Владимир Высоцкий или известный исполнитель произведений городского и тюремного фольклора Аркадий Северный. Авторские версии «блатных» песен исполняли другие известные барды — Александр Галич, Юлий Ким, Александр Розенбаум и плеяда эстрадных артистов вроде Михаила Шуфутинского и Вилли Токарева.
В начале 1990-х, когда криминальная культура начала свое резкое наступление, круг исполнителей шансона расширился: появилась масса сомнительного качества артистов, а жанр получил серьезную поддержку СМИ и звукозаписывающих компаний. В 2000 году появилась радиостанция «Шансон», которая сейчас занимает четвертую строчку в рейтингах популярности с дневной аудиторией в миллион человек (в «образованной» Москве станция, по данным Gallup Media, входит в первую тройку).
Популяризацией шансона занялись одноименный телеканал, продюсерские компании (ООО «Русский Шансон»), студии звукозаписи (Master Sound Records), программы на центральных каналах («В нашу гавань заходили корабли»), журналы («Русский шансон»). Шансон звучит на тематических фестивалях, закрытых корпоративных вечеринках, в клубах караоке. Говорят, что одно из самых популярных произведений жанра — «Владимирский централ» Михаила Круга (которое называют неофициальным гимном России) — это песня, которую чаще всего заказывают в караоке мужчины.
Шансон считается музыкой таксистов, царит на крупных рынках и дешевых забегаловках, а одной из неожиданных категорий слушателей выступают… полицейские. Произведения это жанра звучат и в «салонах». Большой резонанс вызвала история 2005 года, когда упоминавшаяся выше «Мурка» добралась до буфета Государственной Думы: пианистка, которую пригласили исполнять классические произведения, сыграла эту песню после настойчивых просьб депутатов. Дело получило огласку, и пианистку ждал выговор.
Шансон как в увеличительном стекле демонстрирует явления, характерные для мира понятий: безответственность за собственные поступки (герой хвастается, как он крал и убивал, а потом слезно вопрошает, за что жизнь наказала его тюрьмой), бессилие и фрустрацию (лирический герой обижен на враждебный ему мир и свою «собачью долю»), моральный релятивизм (лояльность в отношении товарищей по шайке, но не в отношении государства) и, наконец, самый важный мотив — жизнь вне сферы официальных законов и принципов. Такое мировоззрение созвучно качествам, исторически укоренившимся в российском обществе: пассивности, фатализму, недоверию к окружающим, неверию в официальные институты.
О повсеместной привычке россиян обходить закон можно написать целые тома, а лозунгом здесь может служить известный афоризм «Строгость российских законов компенсируется необязательностью их выполнения», авторство которого приписывается князю Петру Вяземскому и писателю Салтыкову-Щедрину. Шансон, как и система «понятий» в очередной раз напоминает: никому не верь, не дай себя обмануть официальным законам и риторике — они придуманы для фраеров, любой ценой стремись к успеху, путь к которому проложит сила, хитрость и отсутствие угрызений совести.
Выйти из колеи
Популярность криминального кодекса и лексики в российской политической и общественной культуре демонстрирует живучесть авторитарной мировоззренческой матрицы, которая не была разрушена распадом СССР, а возродилась в авторитарном путинском варианте, часто принимая форму принципов и категорий, родом из воровских «понятий».
В авторитарной колее, однако, движется не все российское общество. В последние годы социальная структура России стала более раздробленной, появились группы с новой культурой, которая противостоит описанной в данной статье модели. Это образованный городской средний класс и его потенциальные члены, часть элиты (в основном представители ее среднего и нижнего звена) и бизнеса, не входящего в узкий привилегированный круг. Для этих групп характерен относительно высокий имущественный статус, а также отличающиеся от традиционного образца мировоззрение, система ценностей и привычек. Эти люди обладают большим интеллектуальным и креативным потенциалом и способностью принимать самостоятельные решения. Интересам этих людей отвечают другое государственное устройство: по-настоящему конкурентная экономика дала бы им шансы на развитие и карьеру, а либеральная демократия смогла бы лучше защищать их права и интересы. Поэтому эти группы заинтересованы в изменении принципов характерных для авторитарной и тюремной культуры: жесткой иерархии (в которой сложно делать карьеру, не входя в систему дружеских и политических связей), условности официальных законов и слабости государственных институтов, не защищающих прав «непривилегированных» граждан.
Отношения между «новыми» группами и кремлевской элитой могут в ближайшие годы стать одним из самых интересных процессов, который отразится на дальнейшем развитии России. Неравенство сил и подавляющее превосходство Кремля над оппонентами создает лишь иллюзию стабильности системы. Хотя руководство страны располагает несравненно более сильными инструментами влияния на реальность, Путин с момента своего возвращения в президентское кресло ведет все более реакционную политику, нервно реагируя на очередные проявления напряженности в обществе и элитах, а также «бесконтрольную» общественно-политическую активность. Он делает ставку на консервативную, патриархальную и связанную с культурой «понятий» Россию, которая не хочет и не может функционировать без наручников, сильной руки и за пределами стен узкой камеры патернализма.
Ядвига Рогожа — аналитик варшавского Центра восточных исследований, сотрудник изданий Nowa Europa Wschodnia и Tygodnik Powszechny.