Сегодня исполнилось 45 лет со дня разгона митинга ингушей, требовавших возвращения ЧИАССР Пригородного района, присоединенного в 1944 году к Северной Осетии. Митинг проходил беспрерывно с 16 по 19 января 1973 года на площади Ленина в Грозном. Событие по тем временам неслыханное. Я оказался невольным участником происходившего тогда на площади.
По просьбе моих ингушских друзей я написал свои воспоминания о тех событиях, которые будут включены в книгу таких же воспоминаний. Материал написан наспех к очередной годовщине событий и требует, конечно, доработки. Прошу, не судите строго.
Находясь еще в селе, я услышал новость, что в городе на площади Ленина собрался и продолжается днем и ночью непрерывно многотысячный митинг ингушей. Вечером, накануне сдачи экзамена, я приехал в город и первым делом поспешил на площадь. Мне интересно было своими глазами посмотреть за происходящим на митинге и послушать выступления его участников. Увиденное поразило мое воображение. Народу было столько, что, как говорится, яблоку негде было упасть. Среди них выделялись убеленные сединой, мудрые и красивые старцы. Но преобладали люди среднего поколения.
Немало было молодежи, и даже женщин. Рядом с памятником Ленину была сооружена трибуна с приставленной к ней небольшой лесенкой. Трибуна размером примерно 3 на 3 метра возвышалась над собравшимися и была заполнена людьми. Стояли также мощные динамики-громкоговорители. Выстроилась очередь желающих выступить с речью. За порядком следили люди с повязками на рукавах.
Ораторы сменяли друг друга, а микрофон переходил из рук в руки. Пламенные речи выступающих были очень эмоциональными и заводили публику. Требование каждого оратора было одно: возвращение Чечено-Ингушетии исконно ингушского Пригородного района, присоединенного в 1944 году к Северной Осетии.
Было очень холодно, 20-25 градусов мороза. А уходить не хотелось. Чтобы не замерзнуть окончательно, я передвигался в толпе. Вдруг нос к носу я встретил своих однокурсников Султана Ялхороева и Магомеда Яндиева. Мы обменялись обычным приветствием. Я выразил свою солидарность с требованиями митингующих. В это время над площадью через громкоговорители неслась яркая речь студента нефтяного института. Вдруг Султан предложил мне:
— Хожа, выступи тоже от имени студентов ЧИГУ.
Я сразу запротестовал:
— Ты что, Султан?! Я не смогу держать речь перед такой многотысячной аудиторией. Да, и меня никто не уполномочивал это сделать.
Но мои возражения Султана не остановили. Он продолжал уговаривать меня выступить, я всячески отнекивался. И тогда Султан использовал последний, но беспроигрышный аргумент:
— Значит, ты боишься!
Меня словно ударили обухом по голове. Конечно, я не мог допустить, чтобы мои однокурсники подумали обо мне такое. И я дал согласие.
Мы подошли втроем к трибуне. Выступал очередной оратор. Султан подозвал к себе человека с нарукавной повязкой, видимо ответственного за очередь к микрофону. Тот подошел, нагнулся к стоящему на земле Султану, который прошептал ему что-то на ухо. Меня тут же подвели к трибуне. Сверху подали руку, и я в мгновение ока оказался на трибуне.
Сразу же, вне очереди, мне вручили микрофон в руки. Все произошло настолько быстро, что я, не успев толком спохватиться, оказался один на один с многотысячной толпой, которая молча взирала на меня внизу. Это был космос, как сейчас модно выражаться. Я, безусый юнец, потерял дар речи. Возникла неловкая пауза. Помню, как один, по всему виду благородный старец, стоящий в первых рядах, крикнул мне:
— В микрофон говори, в микрофон!
Он, видимо, подумал, что мои слова повисают в морозном воздухе. А я и говорить то не начинал еще. Неимоверным усилием я собрал всю свою волю в кулак и произнес от имени студентов Чечено-Ингушского государственного университета небольшую, но, как мне показалось, пламенную речь в поддержку законных требований братского
ингушского народа. Мое выступление было принято одобрительным гулом и громкими возгласами. Как во сне, я передал микрофон одному из активистов и спрыгнул с трибуны. И сразу же попал в объятия Султана и Магомеда, которые горячо благодарили меня. Подходили и незнакомые мне люди, чтобы выразить свою благодарность и поддержку.
Состояние эйфории захлестнуло меня. Казалось, я совершил что-то героическое. Тем временем, мороз пробирал нас до костей, и надо было как-то отогреться. Мы направились в любимое студентами и находящееся неподалеку кафе «Огонек». Попили горячий кофе, посидели, пока не отогрелись, поговорили о том, о сем, в том числе и моем выступлении на митинге. Время было уже ближе к полуночи. На следующий день предстояла сдача экзамена, надо было отдохнуть. И я, попрощавшись с ребятами, на одном из последних трамваев уехал к себе на квартиру.
Утром, прежде чем идти в университет, я поехал на площадь с целью немного поприсутствовать на митинге, послушать речи выступающих. Однако еще по дороге я узнал, что поздно ночью митинг разогнали. Разогнали силовым способом, используя при этом брандспойты — такие рукава на пожарных автомобилях, создающие сильную струю воды. Площадь, которая накануне кишела людьми, на этот раз была совершенно пустой. Не было трибуны, стоявшей вчера рядом с памятником Ленину. Стояла зловещая тишина. Редкие прохожие обходили стороной крошево прозрачного льда, устилающее всю площадь. Было ясно, что накануне здесь разыгралась настоящая драма.
Как потом мне стало известно из рассказов очевидцев, поздно ночью площадь по всему периметру оцепили вооруженные армейские подразделения. Митингующим по громкой связи было предложено немедленно разойтись и освободить площадь. Были поданы автобусы для препровождения митингующих в Ингушетию. Часть людей, в основном больных и стариков, с одобрения оргкомитета митинга воспользовалась предложением силовиков. Часть – категорически отказалась. И тогда подогнали пожарные автомобили. Они направили в толпу мощные водяные струи, которые сбивали людей с ног. Началась паника, давка. В любом случае оставаться на площади было нельзя, ибо люди в мокрой одежде могли бы моментально замерзнуть.
Стоящие неподалеку автобусы стали вплотную подъезжать к толпам людей. Кто-то добровольно, а кто-то с «помощью» вооруженных солдат стали не заходить, а залетать в теплые салоны автобусов. В течение каких-то 10-15 минут площадь была опустошена. Рассказывают, что когда все было закончено, вся площадь была сплошь и рядом усеяна головными уборами, сбитыми струями воды, а также холодным оружием в виде ножей и кинжалов, пистолетами, револьверами и наганами. Автобусы доставили людей под конвоем в заранее подготовленные профилактории и базы отдыха, где, по всей вероятности, силовые и следственные структуры разбирались с каждым человеком отдельно.
Но мои приключения на этом не закончились. По сути все только и начиналось. В тот день я успешно сдал экзамен и вечером снова укатил в село к родителям. Они уже были осведомлены о моем «геройстве» и очень расстроены, особенно отец. Оказывается в тот момент, когда я выступал на митинге, там присутствовал наш односельчанин и дальний родственник, который приехал туда удовлетворить свое обычное праздное любопытство. Он то и рассказал отцу обо всем. Родитель закатил мне форменный разнос. Сказал, что теперь меня выгонят с университета (он очень гордился тем, что я учусь в престижном вузе), а могут и посадить. В довершение ко всему обозвал меня еще и долбаным «революционером». Должен заметить, что эта кличка впоследствии надолго привяжется ко мне. Я не понимал, почему отец так завелся.
Не понимал, что такого криминального я совершил. Ну, выступил в поддержку законных требований братьев-ингушей… Ну, что тут такого?! Казалось, что вместо того, чтобы похвалить меня, гордиться моим поступком, мои родные незаслуженно предают меня анафеме. Однако, возражать было нельзя, и я покорно молчал. Так мы были приучены.
Но самое «интересное» было еще впереди. Я успешно сдал зимнюю сессию. Каникулы провел дома. К началу занятий вернулся в Грозный и продолжил учебу. Я знал, что на преподавателей и студентов ЧИГУ, участвовавших в митинге, власти начали применять репрессивные меры и гонения. Последовали также их увольнения с работы и отчисления из учебных заведений. Мои однокурсники знали, конечно, о моем «геройстве». Были такие, которые одобрили мой поступок.
Нашлись и такие, которые подтрунивали надо мной — посмотрите, мол, на него, на новоиспеченного революционера. Но делалось это не со зла. И я не вступал с ними в пререкания. Большинство однокурсников старались как-то не поднимать эту тему в нашей среде. Со временем, разговоры на эту тему среди нас, студентов, вообще прекратились. Один я с волнением и тревогой ждал своего вызова на ковер, но меня никто не беспокоил. Так прошла зима и наступила весна. В каждый мой приезд на выходные домой, отец встречал меня с одним и тем же неизменным и коротким вопросом:
— Ну, что..?!
— Все нормально, — говорил я довольно.
— Ну, и слава Всевышнему! АлхьамдулиллахI, — звучало в ответ не менее довольно.
Я исправно посещал лекции и практические занятия, занимался в библиотеке, ходил в спортзал. И окончательно уверовал в то, что мне удалось выйти сухим из воды. В один прекрасный майский день я сидел на лекции в большой и просторной аудитории университета. Лекция была интересная. Я внимательно слушал преподавателя и
попутно конспектировал основные моменты лекции. Шел обычный учебный процесс.
Вдруг открылась входная дверь, и тихо, без стука, в аудиторию вошел начальник отдела кадров университета по фамилии Лебедев. Седовласый ветеран Великой Отечественной войны, немногословный, худощавого телосложения и неизменно с
множеством орденских планок на груди. Я всем своим нутром почувствовал неладное и затаил дыхание. Лебедев обратился к преподавателю:
— Цинцаев здесь?
— Здесь, — неожиданно для себя вскочил я.
— Следуйте за мной, — прозвучало в тишине, повисшей в аудитории, и я покорно поплелся за Лебедевым в его кабинет на первом этаже, рядом с кабинетом ректора университета. Мы вошли в кабинет. Лебедев проследовал к своему столу, а я остался стоять у двери. Взявшись за трубку телефона, он набрал номер и спросил:
— Владимир Петрович, вы у себя будете? – и после небольшой паузы добавил, — Цинцаев сейчас стоит у меня, направляю его к вам.
Я обреченно стоял в недоумении, переминаясь с ноги на ногу и нервно потирая вспотевшие ладони. Лебедев положил трубку, повернулся ко мне и поверх очков продолжительное, как мне показалось, время
невозмутимо разглядывал меня и, наконец, спросил:
— Цинцаев, вы знаете где находится КГБ?
«Ну, вот, свершилось то, чего так опасался отец», — подумал я, но пробурчал:
— Нет, не знаю.
Конечно, я знал это печально известное здание КГБ, которое находилось на берегу Сунжи, за популярной тогда столовой № 7. Рассказывали, что в этом здании раньшерасполагалась грозненская тюрьма, откуда когда-то совершил свой знаменитый побег легендарный абрек Зелимхан, а позже и абрек Хасуха, имя которого не принято было произносить вслух и который тогда еще оставался на свободе. Лебедев стал мне подробно объяснять, как мне найти здание КГБ, но я перебил его:
— Найду. Что дальше? – злость стала овладевать мною.
— Подойдете к дежурному и скажете, что вас ожидают в кабинете № 9.
— Хорошо, -рявкнул я в ответ и вышел, не попрощавшись с хозяином кабинета.
Всю дорогу, пока я пешком добирался от университета до КГБ, я думал о том, что теперь меня могут выкинуть с университета. И о том, как мне это преподнести отцу. Для него мое отчисление с университета будет тяжелым ударом. С этими мыслями в голове через 10 минут я стоял у вывески КГБ на стене здания, а еще через 3 минуты постучался в дверь кабинета № 9.
Меня встретил человек в штатском, лет 40-45, с довольно приятной внешностью, располагающей к себе и внушающей доверие. На лице его сияла улыбка. Он протянул мне руку и представился:
— Владимир Петрович Мотренко… А у тебя я знаю два имени: Хожа – по документам и Хаваж. Будем знакомы.
К большому письменному столу был приставлен, как обычно бывает в кабинетах, маленький столик и по обе стороны от него – два стула. Владимир Петрович показал мне на
один из них, а сам уселся не в кресло за своим огромным столом, а на стул напротив меня, и неспешно повел свой разговор. Его интересовала моя учеба и мое отношение к ней, Он спрашивал, занимаюсь ли я спортом, есть ли у меня девушка, где и как я провожу свой досуг, какие у меня планы на жизнь. Рассказал пару-тройку эпизодов из своей студенческой
жизни.
В процессе беседы я уже начал забывать, по какому поводу я вызван сюда. А потом даже промелькнула мысль: а, может случиться, меня вызвали совсем по другому делу, которое мне не сулит никаких неприятностей. Через какое-то время мой собеседник испытующе посмотрел на меня и спросил:
— Хаваж, ты догадываешься, по какому поводу вызван в контору? — Нет, не догадываюсь. Откуда я могу знать? – сказал я.
— Хаваж, твоя судьба в твоих руках. Если ты расскажешь сейчас всю правду, у меня появится шанс спасти тебя от отчисления из университета. Если же ты будешь лукавить, упираться, отрицать все и вся – тогда извини, с университетом придется расстаться. При всем уважении к тебе, я ничем не смогу тебе помочь. Считай, что это не допрос, а беседа двух приятелей.
Итак, скажи, Хаваж, ты участвовал в январском сборище ингушей на площади Ленина?
— Нет! Не участвовал, — решительно заявил я сразу. — Не участвовал?! — Нет!
Владимир Петрович полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда фотографию и положил ее передо мной. На фотографии был запечатлен я в довольно забавной позе и в
окружении каких-то людей. В левой поднятой руке у меня зажата шапка, в правой –микрофон. Волосы на голове взлохмачены, а лицо с неестественно открытым ртом исказила ужасная гримаса. Я не помнил даже, снимал я на митинге шапку или нет, пока не увидел эту фотографию. Видимо, сделано это было автоматически. Я оторвал взгляд от фотографии.
Упираться дальше не было смысла. — Да, это я, -произнес я еле слышно.
Затем последовала серия многочисленных вопросов, которым, казалось, не будет конца и края. В какую группу ты входил? Кто был еще участником этой группы? Было ли у
тебя и у других участников группы оружие? Кто тебе давал поручение выступить на митинге? Кто готовил текст твоего выступления? Ты заучивал текст наизусть?
Вопросы, как мне казалось, были настолько глупые и наивные, что меня это слегка стало раздражать. Но, стараясь не подавать вида, я каждый вопрос парировал короткими фразами «нет», «никто».
Я рассказал все, как было на самом деле. Да и не было необходимости что-то скрывать или утаивать. Я не состоял ни в каких тайных обществах, не знал даже до митинга о существовании проблемы Пригородного района. Единственное, что я утаил от своего собеседника — это встречу со своими однокурсниками. Сказал, что ребят, которые попросили меня выступить, я видел впервые. Тогда последовал вопрос:
— А как они узнали, что ты студент ЧИГУ? — Они спросили у меня, я им и сказал, — ответил я.
Видно было, чтоход нашей беседы не устраивал моего визави. Он встал из-за столика, я продолжал сидеть. Владимир Петрович прошелся немного по кабинету, встал напротив меня и, держась за спинку стула, сказал:
— Ладно, Хаваж. На сегодня хватит. Продолжим разговор в другой раз.
— А мне больше нечего добавить к сказанному, Я вам все рассказал, — перспектива следующей встречи вовсе не радовала меня.
— А ты напряги память, подумай хорошо. Пойми: на кону стоит твое дальнейшее пребывание в стенах университета, быть или не быть тебе студентом.
— Я вам все рассказал, — пришлось мне повториться. — Хорошо. Встречаемся завтра здесь же и в такое же время, — произнес Владимир Петрович тоном, не терпящим возражений.
На следующий день, после взаимных приветствий с хозяином кабинета, я сидел на привычном для себя уже месте. Владимир Петрович достал с сейфа огромную пачку фотографий и по частям стал передавать мне: — Опознай на них молодых людей, которые просили тебя выступить.
Фотографий было очень много: любительских и сделанных профессионалом, качественных и не очень, сделанных на митинге и не на митинге. На всех снимках были изображены молодые ингушские парни. Но я не увидел, и не мог увидеть, среди них ни одного знакомого лица. К счастью, не оказалось среди них и фотографий Султана и Магомеда. Владимир Петрович собрал все фотографии в одну стопку, спрятал их в сейф и, не скрывая своего разочарования, сказал:
— Ну, что же, Хаваж? На нет и суда нет. Так и быть! Поверим тебе… Если откроются новые обстоятельства, придется нам с тобой встретиться еще. А пока – пока…
Мы обменялись крепким рукопожатием и расстались. Я вышел на улицу и вдохнул полной грудью терпкий майский воздух, напоенный запахом цветущей сирени, первой листвы и
пряных трав. И такое счастье навалилось на меня сразу, что сразу пришли на ум слова В. Высоцкого: «И жить хорошо, и жизнь хороша!».
Однако мои мытарства на этом не закончились. Через неделю на доске объявлений у нашегодеканата появилось объявление о проведении собрания факультета. Повестка дня:
Обсуждение студента Цинцаева Х. М., участвовавшего в сборище ингушей. Собрание проходило в духе того времени. Президиум, заранее подготовленный сценарий. Рядом
со столом, за которым восседал президиум, поставили меня. Я стоял, как положено, опустив голову и заложив руки за спину. После основного доклада (я уже не помню, кто его делал) начались прения, в которых участвовали активисты нашего факультета, мои однокурсники.
Каждый из выступающих осуждал меня и клеймил. Затем слово было предоставлено мне. А я заранее был предупрежден, что должен покаяться в совершенном мною деянии, попросить прощения и обещать, что впредь подобные неправомерные действия не совершу. Так я и сделал. Потом состоялись еще и комсомольское собрание, и еще какое-то, с такой же повесткой дня. Одним словом, мало мне не показалось.
Обиднее всего было слышать на этих собраниях критику своих однокурсников, которые в кулуарах, наоборот, хвалили меня и оказывали моральную поддержку.
Потихоньку-помаленьку все успокоилось. Я исправно посещал занятия, грыз, что называется, гранит науки, то есть учился. Учился я неплохо, хотя на красный диплом и не
претендовал. Занимался спортом, участвовал в художественной самодеятельности.
Переходил с курса на курс. И вот как-то на последнем курсе, когда до государственных экзаменов оставалось совсем мало времени, направлялся я в главный корпус. И у самого входа заметил моего старого «приятеля» Владимира Петровича Мотренко. Одет он был, помнится, в весьма скромный костюм. Мне показалось странным, что он без галстука. На глаза были надеты темные очки. В одной руке свернутая в трубочку газета. По виду напоминал типичного студента-заочника. Мы встретились взглядами, и он незаметно сделал головой кивок в сторону.
Первое желание у меня было проигнорировать его. Но я тут же передумал и отошел вслед за ним в сторону. Мы поздоровались. Он пригласил меня в сквер перед университетом. Мы нашли там скамейку в укромном месте, и присели на нее. Прошло три года с нашей последней встречи. Но Владимир Петрович нисколько не изменился. Зато сказал, что изменился я, возмужал. Я ждал, когда же он перейдет к делу, которое привело его ко мне. Его визит мне вовсе не понравился, и легкая тревога блуждала у меня в душе. Но Владимир Петрович тянуть не стал. Сказал, что пришел сделать мне предложение сразу же после окончания учебы поступить на службу в органы КГБ.
Первая моя реакция – растерянность. Пока я приходил в себя, Владимир Петрович стал рассказывать мне, что служить в его конторе почетно и престижно. Что желающих поступить к ним на службу – много. Но они сами подбирают себе кадры, предварительно изучив всю родословную и биографию каждого кандидата. Я не готов был ответить ему сразу. Мне надо было посоветоваться также с отцом и тремя старшими братьями. Владимир Петрович и не торопил меня с ответом. Договорились, что через неделю встретимся здесь в
скверике, на этом же месте.
Перед тем, как попрощаться Владимир Петрович спросил меня, знаю ли я, что остался в университете благодаря ему. Я сказал, что догадываюсь, и поблагодарил его.
Мнения отца и братьев по поводу моего поступления на работу в «контору» разделились. Но окончательное решение было за отцом. А он категорически возражал. Моим мнением никто не интересовался, я и не настаивал.
Когда через неделю я сообщил о принятом решении Владимиру Петровичу, он особо не удивился. Сказал только: — Если передумаешь – приходи в кабинет № 9.
Но я не передумал. Это была наша четвертая и последняя встреча.
Неизвестно, как сложилась бы моя судьба, если меня тогда, в 1973 году, отчислили бы с университета. Неизвестно так же, как сложилось бы все, согласись я тогда с предложением Владимира Петровича поступить к ним на службу. Так или иначе, сразу после окончания университета, осенью 1976 года я пошел служить в армию.
Тот эпизод из моей жизни вроде бы никак не наложил отпечаток на мою дальнейшую судьбу, наверное, потому что в 1991 году могучий Советский Союз приказал долго жить.
Единственное — когда в 1977 году мой брат-военный врач поступал в Военно-медицинскую академию им. Кирова С. М., ему на собеседовании напомнили
этот эпизод из жизни его младшего брата. Но сей факт не помешал ему поступить в академию и успешно закончить ее.
Жалею ли я сегодня, по прошествии 45 лет, о случившемся тогда в моей молодости. Нет, не жалею. Наоборот, без ложной скромности горжусь этим фактом из своей биографии. Пусть это будет маленькой лептой в укрепление наших братских отношений. Говорю это со всей ответственностью.
Chechenews.com
20.01.18.