Это был эксперимент известного психолога. Власти о нем знали. Автор эксперимента — немецкий психолог и сексолог Гельмут Кентлер — поощрял секс между детьми и их опекунами. Двое бывших воспитанников этой «системы воспитания» уже несколько лет не могут добиться компенсации от властей.
С одобрения властей известный сексолог руководил опасной программой. Как такое было возможно?
В 2017 году немец по имени Марко наткнулся в берлинской газете на статью с фотографией профессора, которого он видел когда-то в детстве. Первым делом он обратил внимание на его губы. Тонкие, словно их не было вовсе, у Марко это всегда вызывало отвращение.
Он с удивлением прочитал, что профессор Гельмут Кентлер (Helmut Kentler), как оказалось, был одним из влиятельнейших сексологов в Германии. В статье рассказывалось о новом протоколе исследования, связанном с так называемым экспериментом Кентлера. С конца 1960-х годов Кентлер помещал беспризорных детей в приемные семьи к педофилам. Этот эксперимент проводился с разрешения и при финансовой поддержке Берлинского сената. В докладе, поданном в сенат в 1988 году, Кентлер указал, что эксперимент увенчался «полным успехом».
Марко вырос в приемной семье, и его приемный отец часто возил его в дом Кентлера. Теперь ему 34 года, у него годовалая дочь, и вся его жизнь выстроена в соответствии с режимом ее кормлений и сна. После того как ему попалась на глаза та статья, рассказывает он: «Я просто отодвинул ее. Эмоционально никак не отреагировал. Я сделал то, что делаю каждый день: ничего. Просто сел за компьютер».
Внешне Марко похож на кинозвезду: загорелый, с волевой челюстью, густыми темными волосами, правильным овальным лицом. Во взрослом возрасте он плакал лишь однажды. «Если бы кто-то умирал у меня на глазах, я бы хотел, конечно, помочь, но эмоционально меня бы это не тронуло, — рассказывает он мне. — У меня выставлена стена, на которую натыкаются все эмоции». Он жил со своей подругой, парикмахером, но они никогда не разговаривали о его детстве. Он был безработным. Однажды он попытался устроиться почтальоном, но спустя несколько дней уволился, потому что, стоило какому-нибудь незнакомцу сделать что-то, напоминавшее ему его приемного отца, инженера Фрица Хенкеля (Fritz Henkel), у Марко возникало ощущение, будто он на самом деле не живет, будто его сердце остановилось, будто мир лишился вдруг всех красок. Когда он пытался говорить, ему казалось, словно он не владеет собственным голосом.
Спустя несколько месяцев после того, как он прочитал ту статью, Марко нашел номер телефона автора статьи о Кентлере Терезы Нентвиг (Teresa Nentwig), молодого политолога из Института изучения демократии при Геттингенском университете. Он испытывал одновременно любопытство и стыд. Когда она взяла трубку, он назвал себя «пострадавшим». Марко сообщил, что его приемный отец каждую неделю созванивался с Кентлером. Каким-то образом, Марко никогда не понимал, каким именно образом Кентлер, психолог и профессор в области социальной педагогики в Университете Ганновера, был глубоко вовлечен в его воспитание.
В своем исследовании Нентвиг пришла к заключению, что эксперимент Кентлера завершился в 1970-х годах. Однако Марко сообщил ей, что жил в своей приемной семье до 2003 года, пока ему не исполнился 21 год. «Я испытала глубочайшее потрясение», —рассказывает она. Она помнит, как Марко несколько раз произнес: «Вы первый человек, которому я это рассказал — я вообще впервые рассказываю свою историю».
В детстве он принимал то, что с ним происходило, как должное. «Такое бывает, — говорил он самому себе. — Так устроен мир: либо ешь ты, либо едят тебя». Но теперь, говорил он: «Я понял, что это делалось с разрешения государства».
Спустя несколько недель Марко позвонил одному из своих приемных братьев, — он называет его Свеном. Они вместе жили в доме Хенкеля в течение 13 лет. Свен ему нравился, но близким человеком Марко его не считал. Они никогда не разговаривали по душам. Марко рассказал Свену, что узнал об их участии в эксперименте. Однако Свен как будто не мог осознать эту информацию. «После всех этих лет мы отвыкли думать», — говорил Марко.
В детстве Марко любил играть, будто он один из тамплиеров, рыцарей, защищавших паломников на пути в Святую землю. Он был активным ребенком и иногда бродил без присмотра по своему району в Берлине. Когда ему было пять лет, в 1988 году, он переходил улицу один, и его сбила машина. Серьезных травм он не получил, однако этот несчастный случай привлек внимание шенебергской службы по делам несовершеннолетних, находившейся под руководством берлинского правительства. Сотрудники службы отметили, что мать Марко производит впечатление, «будто она не способна дать ему необходимой эмоциональной заботы». Она торговала хот-догами и с трудом в одиночестве справлялась с родительскими обязанностями. Отец Марко, беженец из Палестины, с ней развелся. Она отправляла Марко и его старшего брата в детский сад в грязной одежде, оставляла их там по 11 часов. Социальные работники рекомендовали поместить Марко в детский дом с «семейной атмосферой». Один из сотрудников охарактеризовал его как хорошенького мальчика, необузданного, но «весьма легко поддающегося влиянию».
Марко направили к Хенкелю, 47-летнему холостяку, зарабатывавшему на жизнь — помимо опекунства — ремонтом музыкальных автоматов и прочей электроники. Марко был восьмым приемным сыном в доме Хенкеля за 16 лет. Когда Хенкель начал брать приемных детей в 1973 году, один учитель обратил внимание, что он «всегда стремится к контакту с мальчиками». Шесть лет спустя один соцработник отметил, что Хенкель, похоже, находится в «гомосексуальной связи» с одним из своих приемных сыновей. Когда прокурор начал расследование, Гельмут Кентлер, называвший себя «постоянным консультантом» Хенкеля, вмешался в дело, выступив в защиту Хенкеля; эта схема не раз повторяется в досье по делу о приемной семье Хенкеля, насчитывавшем свыше 800 страниц. Кентлер был известным ученым, автором нескольких книг о половом воспитании и родительстве, его часто цитировали в ведущих немецких изданиях и в телепрограммах.
Газета «Цайт» (Die Zeit) называла его «ведущим экспертом страны по вопросам сексуального воспитания». На университетских бланках Кентлер печатал, как он их называл, «экспертные заключения», излагая в них, что он познакомился с Хенкелем в рамках «исследовательского проекта». Он хвалил родительские качества Хенкеля, c пренебрежением отзывался о психологе, нарушившем приватность его дома и допустившим какие-то «безумные интерпретации». Иногда, писал Кентлер, самолет — это вовсе не фаллический символ, а всего-навсего самолет. Уголовное расследование было приостановлено.
Марко поразила квартира Хенкеля. У него было пять спален, квартира находилась на четвертом этаже старого дома на одной из главных торговых магистралей Фриденау, элитного района, популярного среди политиков и писателей. Здесь же жили и двое других приемных сыновей Хенкеля — 16 и 24 лет — ни один из них не был особенно дружен с Марко. Зато он был счастлив, обнаружив в коридоре встроенный шкаф с двумя кроликами — он мог играть с ними и кормить их. В своем отчете для службы опеки Хенкель отмечал, что Марко «радовался почти всему, что ему предлагалось».
Каждые несколько месяцев Хенкель проезжал с детьми почти две сотни миль, чтобы навестить Кентлера в Ганновере, где тот преподавал. Эти визиты предоставляли Кентлеру возможность наблюдать состояние детей: «слушать их рассказы о прошлом, об их мечтах и страхах, смотреть, как каждый из них развивается, как они себя чувствуют», — писал Хенкель. На фотографии, сделанной во время одного из их визитов, Кентлер одет в белую рубашку, с ручкой в кармане, а скучающий и растерянный Марко сидит рядом с ним за обеденным столом.
Марко жил с Хенкелем уже полтора года, когда в доме появился Свен. Полиция обнаружила его на станции метро в Берлине, он был болен гепатитом. Ему было семь лет, он побирался и говорил, что приехал из Румынии. Отмечая, что Свен «вероятно, ни разу не видел в своей жизни здоровых отношений между родителем и ребенком», служба по делам несовершеннолетних стала подыскивать ему приемную семью в Берлине. «Господин Хенкель представляется идеальным кандидатом для этой трудной задачи», — писали врачи из клиники Свободного университета в Берлине.
Два мальчика выполняли в новой семье совершенно разные роли. Свен был хорошим сыном, покорным, любящим, а Марко вел себя более вызывающе, но ночью, когда Хенкель заходил к нему в комнату пообниматься или ждал, пока он почистит зубы перед сном, ему приходилось повиноваться. «Я соглашался просто из лояльности, потому что не знал ничего другого, — рассказывает мне Марко. — То, что происходило, мне не нравилось, но я считал это нормой. Я воспринимал это едва ли не как еду. У разных людей разные предпочтения в еде, точно так же как у некоторых могут быть свои предпочтения в области секса». Если дверь в спальню Свена была открыта или его там не было, Марко знал, что происходит, но мальчики никогда не говорили друг с другом о том, что с ними делал Хенкель. «Эта тема была полным табу», — говорил Марко.
Однажды ночью Марко взял на кухне нож и перед сном положил его под подушку. Когда Хенкель подошел к его кровати и обнаружил нож, он быстро ретировался, позвонил Гельмуту Кентлеру, а потом передал трубку Марко. «За моей стеной живет дьявол», — пытался объяснить Марко. Кентлер говорил успокаивающим голосом, как дедушка. Он убедил Марко, что никаких дьяволов не существует, и Марко согласился сдать оружие.
Матери и брату Марко было разрешено навещать его примерно раз в месяц, но Хенкель часто отменял эти визиты в последний момент или сокращал их, говоря, что они только мешают. После этого Марко порой мочился в постель или бывал невнимателен в школе — писал цифры и буквы задом наперед. «Он словно хотел сказать: ни в чем нет смысла», — писал Хенкель. Кентлер предупреждал службу по делам несовершеннолетних, что «успеваемость [Марко] подрывают несколько часов, проведенных в компании матери». Отцу Марко и вовсе не позволялось с ним видеться, потому что, как следовало из докладов Хенкеля, тот в прошлом избивал мальчика. Марко настолько боялся своего отца, говорил Хенкель, что страдал от «кошмарных фантазий, когда видел на улице людей арабской наружности».
Учителя Марко рекомендовали отвести мальчика к детскому психотерапевту, с которым он должен был видеться два часа каждую неделю.
Однако, по словам психотерапевта, Хенкель держал Марко «в заложниках»: Хенкель всегда сидел рядом, в соседней комнате. Марко вспоминает, что однажды, когда прием уже начался без ведома Хенкеля, он ворвался в кабинет и ударил психотерапевта в лицо. Когда школьный психолог порекомендовал занятия с психотерапевтом и Свену, Хенкель, как следует из досье, не разрешал мальчику проходить никаких психологических тестов. «Не при мне! — кричал он. — Если вы все хотите сделать из [Свена] ‘прецедент’, делайте это без меня». (Свен, по-видимому, расстраивался из-за этих вспышек и спрашивал Хенкеля, значит ли это, что он хочет отказаться от него.)
В одном письме Кентлер рекомендовал службе опеки в случае необходимости проведения психологической оценки детей обращаться к нему.
«Вряд ли следует ожидать каких бы то ни было открытий за пределами полученных мной результатов», — писал он. Он признавал, что Хенкель может представляться «резким и склонным к насилию», но «я прошу вас принять во внимание, что человек, имеющий дело с детьми, пережившими столь серьезные травмы, — не „простой человек», — писал он в другом письме. — Со стороны властей господину Хенкелю требуется только доверие и покровительство».
Когда Марко было девять лет, его мать подала прошение в районный берлинский суд о разрешении проводить с сыном больше времени. Отец Марко говорил сотрудникам службы по делам несовершеннолетних, что не понимает, почему Марко растет «в чужой семье» и лишен арабского образования. Он также «выдвигал серьезные обвинения, связанные с поведением приемного отца», — писал сотрудник социальной службы. Однако мать Марко подписала соглашение, где утверждалось, что она «всегда будет руководствоваться соображениями наибольшей пользы для своего ребенка», и этот документ был составлен службой по делам несовершеннолетних.
В марте 1992 года, за месяц до десятилетия Марко, было проведено слушание. Судья попросил разрешения поговорить с Марко наедине, но Хенкель, стоявший прямо у входа в зал заседания, сказал: «Если тебе будут угрожать, зови меня!» Марко отвечал так, словно его научили всему, что нужно говорить. Он сказал судье, что его приемный отец, которого он называл папой, любит его, а родная семья — нет. На вопрос судьи, хочет ли он продолжать встречаться со своей матерью, он ответил: «Нечасто». Он сказал, что достаточно одного раза в год, и настоял на присутствии «папы» на этих встречах. Он объяснил, что боялся своего биологического отца, а теперь, когда стал жить с «папой», перестал испытывать этот страх. «Только иногда, по ночам», — добавил он.
После слушания Кентлер отправил судье письмо со словами: «Руководствуясь интересами этого ребенка, я считаю совершенно необходимым, чтобы контакты с его кровными родственниками — в том числе с матерью — были совершенно приостановлены в ближайшие два года». Кентлер также подчеркивал, что Марко требовалось дистанцироваться от мужчин из его семьи, так как они подают дурной пример. Он указал, что настроение Марко меняется, если завести с ним разговор о его отце. Несмотря на то что Кентлер ни разу не встречал отца Марко, он характеризовал его как авторитарного, склонного к насилию мачо. Он также негативно отзывался о пятнадцатилетнем брате Марко ростом 1,93 метра и весом 102 килограмма. Этот мальчик «формирует (ложное) представление о силе и превосходстве», писал Кентлер, и уже подражает образу отца; он «получает удовольствие от того, что он большой мужчина».
Всю свою карьеру Кентлер выстроил на убежденности во вреде, который наносят властные отцы. Одно из его ранних воспоминаний — как он бежит, пытаясь поспеть за своим отцом во время весенней прогулки по лесу. «Мне хотелось лишь одного: чтобы он взял меня за руку и не отпускал ее», — писал Кентлер в журнале для родителей в 1983 году. Но его отец, лейтенант в Первой мировой войне, верил в «педагогику кнута и пряника», как писал Кентлер. Родители Кентлера следовали наставлениям Даниэля Готтлоба Морица Шребера (Daniel Gottlob Moritz Schreber), популярного авторитетного немецкого специалиста по воспитанию, которого называли «духовным предшественником нацизма».
Шребер настаивал на таких принципах воспитания ребенка, благодаря которым на свет может появиться более выносливая человеческая раса, избавленная от трусости, лени и нежелательных проявлений уязвимости и страстей. «Подавляйте в ребенке все, — писал Шребер в 1858 году. — Эмоции нужно немедленно душить в зародыше». Когда Кентлер шалил, его отец угрожал купить приспособление, изобретенное Шребером для формирования у детей правильной осанки и послушания: ремни для плеч, препятствующие сутулости; ремень, фиксировавший грудь ребенка во время сна; металлический прут, крепившийся к ключицам, чтобы дети прямо сидели за столом. Если Кентлер перебивал беседу, не дожидаясь своей очереди, отец бил кулаком по столу и кричал: «Дети должны молчать, когда отец говорит!»
Кентлеру было десять лет, когда в 1938 году произошла Хрустальная ночь: немецкие штурмовики разгромили еврейские храмы, магазины и дома. Семья Кентлера жила в Дюссельдорфе, и он проснулся от шума бьющегося стекла. Он вышел из спальни и увидел отца в пижаме с телефонной трубкой в руках. «Громким властным голосом отец вызывал наряд полиции, потому что кто-то проник в наш дом, — писал Кентлер в 1989 году в книге о воспитании „Отцы взаймы, детям нужны отцы». — Разговор оказался продолжительным, и за это время отец притих как никогда, а в конце разговора робко повесил трубку, застыл, словно вот-вот потеряет сознание и тихо сказал моей матери: „Они охотятся на евреев!»»
Вскоре раздался звонок в дверь. На пороге стояла еврейская семья, жившая этажом ниже, — мать, отец и трое детей. Их квартиру разгромили, и они спрашивали, нельзя ли переночевать у Кентлеров. «Нет, здесь это никак невозможно», — сказал отец Кентлера и захлопнул дверь. Кентлер мельком увидел только отцовскую ночную сорочку, достававшую едва до колен и обнажавшую его мяклые голые ноги. «Отец вдруг показался мне совершенно нелепым», — писал он.
Прошло некоторое время, и отца вновь призвали на военную службу. Он дослужился до звания полковника и переехал с семьей в Берлин, где служил в Верховном командовании армии нацистской Германии. «Авторитет отца никогда не строился на его собственных достижениях, а на крупных институтах, куда ему удалось проникнуть и которые оказали на него сильное влияние», — писал Кентлер. Ему было 17 лет, когда нацисты потерпели поражение и его отец вернулся домой «сломленным человеком», по словам Кентлера. «Я больше никогда не подчинялся ему и чувствовал себя ужасно одиноко».
Особенностью послевоенного времени в Западной Германии была сильная озабоченность сексуальной благопристойностью, как будто внешние приличия могли справиться с моральным кризисом нации, избавив ее от чувства вины. «Детям приходилось каяться за Освенцим, — писал немецкий поэт Олав Мюнцберг (Olav Münzberg), — в них насильно вбивали этику и мораль». Женщин строго ограничивали в их репродуктивных правах, сохранялся законодательный запрет на гомосексуальные отношения — отличительная черта нацизма; спустя двадцать лет после войны за это преступление уголовному преследованию подверглись около ста тысяч мужчин. Кентлера влекло к мужчинам, он жил с постоянным ощущением, будто он «одной ногой в тюрьме», из-за риска, связанного с воплощением его желаний.
Утешение он обрел в книге Андре Жида (André Gide) «Коридон» («Corydon»), серии сократовских диалогов о естественности гомосексуальной любви. «Эта книга избавила меня от страха, будто я неудачник, что меня отвергнут, что я бракованный биологический вариант», — писал он в эссе 1985 года «Наша гомосексуальность». Но исправить его отношения с родителями не было никакого способа. «Они разлюбили меня», — писал он.
В 1960 году Кентлер защитил диплом по психологии, сфере, позволявшей ему быть «инженером в области… души, способной поддаваться влиянию», — говорил он на одной лекции. Он стал участником студенческого движения, и на одной из встреч «Республиканского клуба», группы интеллектуалов левого толка, он впервые публично признался в своей гомосексуальности. Вскоре после этого, писал он, он решил обратить «свою страсть в профессию (что также полезно для страсти — так она сохраняется под контролем)». Докторскую степень он защитил по социальной педагогике в Ганноверском университете и опубликовал диссертацию, руководство под названием «Родители знакомятся с сексуальным воспитанием» в 1975 году. Вдохновением для него послужил психоаналитик-марксист Вильгельм Райх (Wilhelm Reich), утверждавший, что поток сексуальной энергии является неотъемлемой частью строительства общества нового образца. Диссертация Кентлера призывала родителей учить детей, что они ни в коем случае не должны стыдиться своих желаний. «Едва возникает первое ощущение стыда, оно легко множится и распространяется на все сферы жизни», — писал он.
Как и многие его современники, Кентлер пришел к убеждению, что подавление сексуальных желаний является ключом к пониманию фашистского сознания. В 1977 году социолог Клаус Тевеляйт (Klaus Theweleit) опубликовал двухтомник «Мужские фантазии» («Male Fantasies»), приводивший отрывки из дневников немецких наемников, из которых делался вывод, что их подавленные стимулы — а также страх перед любой липкой, вязкой и пахучей субстанцией — был направлен в новое русло — разрушение. Когда Кентлер прочитал «Мужские фантазии», он увидел «повсюду плоды усилий» Шребера, автора книг по воспитанию, чьих принципов придерживались его родители.
Кентлер утверждал, что идеи, подобные тем, что проповедовал Шребер (его труды пользовались такой популярностью, что одна книга была переиздана 40 раз), отравили жизнь трех поколений немцев, сформировав «властных личностей, которым пришлось отождествлять себя с „великим человеком», находящимся в их окружении, чтобы самим почувствовать себя великими». Цель Кентлера состояла в создании философии воспитания ребенка в контексте нового образа немца. Сексуальное раскрепощение, писал он, — лучший способ «предотвратить появление нового Освенцима».
Судебные процессы двадцати двух бывших офицеров, служивших в Освенциме, выявили общий тип личности: все они были обычными людьми, консервативными, сексуально закомплексованными и озабоченными соблюдением буржуазной морали. «Я действительно считаю, что в обществе, более свободном в сексуальном отношении, Освенцим возникнуть не мог», — говорил немецкий эксперт по праву Герберт Егер (Herbert Jäger). Сексуальная эмансипация была неразрывно связана со студенческими движениями на территории всей Западной Европы, но в Германии, где память о геноциде стала неразрывно — пусть и не вполне точно обоснованно — связана с сексуальным ханжеством, требования были более ожесточенными. В книге «Секс после фашизма» («Sex After Fascism») историк Дагмар Херцог (Dagmar Herzog) описывает, как в Германии сексуальные устои стали «важной точкой в попытке пережить память о нацизме». Но, добавляет она, это был также способ «перенаправить моральный диспут от проблемы причастности к массовым убийствам в русло суженного понимания морали как сферы, касающейся исключительно секса».
Внезапно возникло впечатление, словно все структуры отношений могут — и должны — подвергнуться переосмыслению, если есть хоть какая-то надежда на формирование менее травмированного поколения, чем предыдущее. В конце 1960-х годов педагоги в более чем 30 крупных и малых городах Германии начали устраивать экспериментальные детские сады, где создавались условия для того, чтобы дети обнажались и изучали тела друг друга. «Безусловно, они пытались (в рамках своеобразного отчаянного неоруссовианского авторитарного антиавторитаризма) переделать немецкое/человеческое естество», — пишет Херцог. Кентлер внедрился в движение, срочно пытавшееся уничтожить сексуальное наследие фашизма, но не способное провести границы между разнообразными табу.
В 1976 году в журнале «Дас Блатт» (Das Blatt) утверждалось, что запретное сексуальное влечение, например, к детям, является «революционным элементом, переворачивающим нашу повседневную жизнь с ног на голову, вызывающим выплеск чувств и потрясающим основы нашего мышления». Несколько лет спустя во вновь утвержденной немецкой «Партии зеленых», сплотившей вместе пацифистов, активистов-экологов и ветеранов студенческого движения, пытались поднять вопрос о «подавлении детской сексуальности». Члены партии выступали за упразднение возраста согласия на секс между детьми и взрослыми.
В этой атмосфере — один психоаналитик охарактеризовал ее «отрицание и маниакальное ‘самооправдание’» — Кентлер был звездой. К нему обратились с просьбой возглавить отделение социальной педагогики в Педагогическом центре, международном исследовательском институте в Берлине, членами комитета планирования которого были Вилли Брандт (Willy Brandt), ставший канцлером Германии (и получивший Нобелевскую Премию мира) и Джеймс Б. Конант (James B. Conant), первый посол США в Западной Германии и президент Гарварда.Финансируемый и находившийся под надзором Берлинского сената, центр был основан в 1965 году, чтобы Берлин стал одним из международных лидеров в реформировании образовательных практик. Кентлер работал над проблемой детей, убегавших из дома, героиновых наркоманов и малолетних проституток, многие из которых собирались под арками станции «Зоологический сад», главного транспортного узла Западного Берлина. Эта среда отражена в знаковом фильме о наркомании в 1980-х годах «Я Кристина» («Christiane F. »), под саундтрек Дэвида Боуи (David Bowie) повествующем о подростках, слишком рано столкнувшихся с пустотой современного общества и саморазрушением.
Кентлер подружился с 13-летним мальчиком по имени Ульрих, которого он называл «одной из самых популярных проституток на вокзале». Когда Кентлер спросил Ульриха, где он хочет переночевать, тот рассказал ему о мужчине, которого называл Мать Зима, кормившем мальчиков со станции «Зоологический сад» и бравшем в стирку их одежду. Взамен они с ним спали. «Я сказал себе: если проститутки называют этого мужчину матерью, вряд ли он дурной человек», — писал Кентлер. Далее он отмечал, что «преимущество Ульриха состояло в том, что он был красив и получал удовольствие от секса; поэтому он мог дать что-то взамен присматривавшим за ним мужчинам-педофилам».
Кентлер формализовал договоренности с Ульрихом. «Мне удалось добиться одобрения со стороны ответственного чиновника из Сената», — писал он в работе «Отцы взаймы, детям нужны отцы». Кентлер нашел несколько других живших по соседству педофилов и помог и им тоже организовать приемные семьи для детей. В то время Берлинский сенат, управляющий городом, — одной из 16 земель в стране — был готов к поиску новых решений «жизненных проблем нашего общества», чтобы «утвердить и сохранить репутацию Берлина как аванпоста свободы и гуманности», писал Кентлер.
В 1981 году Кентлера пригласили выступить в парламенте Германии и рассказать, почему необходимо декриминализовать гомосексуальность — что произошло лишь спустя 13 лет — но он сбился с темы, по собственному почину перейдя к обсуждению своего эксперимента. «Мы наблюдали за этими отношениями и настоятельно их рекомендовали», — сообщил он. Он проводил консультации с приемными отцами и их сыновьями, многими из которых пренебрегали до этого до такой степени, что они не учились ни читать, ни писать. «Эти люди уживались с ними только потому, что были в них влюблены», — говорил он законодателям. Его рассказ, похоже, не вызвал никакой обеспокоенности. Возможно, политики были готовы рассматривать этот проект, потому что он представлялся противоположностью нацистских экспериментов в области репродукции с их жестким упором на распространение определенного типа семей, или его идеи не вызвали у них тревоги, потому что, по их мнению, эти мальчики уже были пропащими. В 1960-е и 1970-е политическая элита внезапно заинтересовалась низшим классом, но, очевидно, они обладали на тот момент весьма ограниченными способностями к его выявлению.
Если в городских архивах когда-либо и существовали досье, документировавшие процесс, в результате которого проект Кентлера оказался одобрен, — или как именно он находил людей, выступавших в роли приемных отцов, — то они были утрачены или уничтожены. Когда Кентлер публично обсуждал свой эксперимент, он в подробностях рассказал лишь о трех приемных семьях. Однако в докладе 2020 года, сделанном по заказу Берлинского сената, исследователи Хильдесхаймского университета сделали вывод, что «под надзором Сената находились также приемные семьи и общие квартиры для берлинской молодежи, организованные у педофилов, и в других районах Западной Германии».
Составивший 58 страниц доклад был предварительным и уклончивым; авторы указывали, что в подвале правительственного здания находится около тысячи нерассортированных досье, с которыми им не удалось ознакомиться. Не было обнародовано ни одного имени, однако авторы доклада писали, что «эти приемные семьи находились под руководством некоторых влиятельных мужчин, живших в одиночестве и получивших свою власть благодаря академическим кругам, исследовательским институтам и иной педагогической среде, принимавшей, поддерживавшей и даже разделявшей склонности к педофилии». В докладе заключалось, что некоторые «сотрудники Сената» сами были «членами этой сети», в то время как другие только проявляли терпимость к этим приемным семьям, «потому что ‘звезды’ политики в области реформ образования поддерживали такие условия».
Марко вспоминает, как Кентлер и его приемный отец часами разговаривали по телефону о политике. Его удивляла насыщенность их бесед, потому что дома Хенкель был немногословен и редко использовал в речи полные предложения. Со Свеном Марко тоже не разговаривал. Марко проводил все свое свободное время у себя в комнате за компьютером «Амига», игрой в «СимСити» и «Мега-Ло Манию». Оба мальчика закрывали двери в свои комнаты. Однажды, когда соседи слушали музыку на большой громкости, нарушая тишину в их доме, Хенкель сказал мальчикам, что хочет просверлить дырки в двух микроволновых печах и направить радиоактивные волны навстречу друг другу под правильным углом, чтобы у соседей случился сердечный приступ.
Прошение матери Марко об увеличении количества времени для общения с сыном было отклонено. Разрешение посещать его раз в несколько недель в офисе службы по делам несовершеннолетних осталось в силе, но эти встречи проходили все хуже и хуже. Во время первого визита после слушания в суде Марко сказал матери, что не хочет ее видеть, потому что она не ладит с его приемным отцом. «Когда он говорил эти слова, он не смотрел в глаза матери», — отмечал в своих записях социальный работник. Во время следующего визита три недели спустя он отказался принять от матери подарок — ручки и блокнот — и отвечать на ее вопросы. Он неоднократно просил разрешения уйти, и мать нехотя согласилась. Она была «заметно потрясена и плакала», — писал социальный работник. «Она не знает, что делать». На следующий день Хенкель позвонил в службу опеки и сказал, что он поддерживает Марко «в демонстрации антипатии к матери».
Спустя полтора года отец Марко сообщил в службу по делам несовершеннолетних, что переезжает в Сирию и хочет попрощаться с сыном. Нет никаких записей о том, что он удостоился какого-либо ответа. Мнение Марко о родителях было искажено оскорблениями, которые он слышал от Хенкеля и Кентлера. Он представлял свою мать лентяйкой, целыми днями поглощавшей сосиски, а отца — жестоким и авторитарным главой семьи. Лишь через двадцать лет он осознал, что его родители боролись за право поддерживать с ним отношения.
Иногда по ночам, когда Марко ужинал со Свеном и Хенкелем, его охватывало ощущение, что он находится среди чужих людей. «Кто вы такие?» — спросил он однажды. Хенкель ответил: «Это я, твой отец».
Когда Марко было одиннадцать лет, в дом въехал новый приемный сын Марсель Крамер (Marcel Kramer) — маленький мальчик с ямками на щечках, кривыми зубами и обаятельной открытой улыбкой. Он был на полгода младше Марко, ему поставили диагноз — спастическая квадриплегия, из-за чего он не мог ходить, говорить и самостоятельно есть. Марко и Свен стали ухаживать за Крамером: они кормили его с ложки клубничным молоком, удаляли слизь из легких при помощи отсасывающей трубки. Когда они ездили в дом Хенкеля в Бранденбурге, в западной части Берлина, Марко часами качал Крамера на сделанных из шины качелях. Крамер был первым человеком за много лет, к которому Марко проникся любовью.
В школе у Марко ни с кем не возникало близких отношений. Хенкель поощрял его непослушание, награждая его компьютерными играми, если он плевался, перебивал во время разговора или переворачивал стулья. Он прогуливал уроки и редко выполнял домашнюю работу. В результате Марко семь раз менял школу, что, как он теперь убежден, входило в планы Хенкеля.
В течение многих лет Марко терпел Хенкеля, но, как только он вступил в пубертатный период, рассказывает он, «я начал ненавидеть его».
Он по часу в день уделял поднятию тяжестей, чтобы физически окрепнуть и защитить себя. Однажды ночью, когда Хенкель попытался его погладить, Марко ударил его по руке. Для Хенкеля это было неожиданностью, но он ничего не сказал. И просто ушел.
Хенкель прекратил сексуальные домогательства к Марко, зато перешел к физическим наказаниям. По ночам он запирал дверь на кухню, чтобы Марко не мог поесть. («Легко можно заметить, как он жаден к еде», — написал как-то Хенкель.) Он также стал бить Марко. «Ну же, выпусти пар», — говорил иногда Марко, подначивая Хенкеля. «Он сказал, что бьет не меня — а сидящего во мне дьявола», — рассказал мне Марко.
Когда Марко исполнилось восемнадцать лет, у него появилось законное право покинуть дом Хенкеля, но переехать от него ему в голову не приходило. «Это очень трудно описать, но во мне никогда не воспитывали критическое мышление, — рассказывает он. — В голове у меня была пустота».
Однажды Крамер заболел гриппом. За 48 часов он стал испытывать серьезные трудности с дыханием. В течение многих лет Марко по несколько раз проверял Крамера по ночам, чтобы убедиться, что тот дышит. Теперь же он был настолько встревожен, что лег рядом с ним в кровать. Хенкель всегда всячески старался воздержаться от вызова мальчикам врачей на дом. К тому времени, когда он решился, Крамера уже невозможно было спасти. «Это произошло у меня на глазах, — рассказывает Марко. — Я смотрел ему в глаза, когда он умер».
В досье службы по делам несовершеннолетних содержится лишь краткая записка, где зафиксирована смерть Крамера. «Звонок от господина Хенкеля, сообщившего, что Марсель скоропостижно скончался прошлой ночью, — записал сотрудник службы под делам несовершеннолетних в сентябре 2001 года. — До этого никаких признаков инфекции у него не было». В следующей записке говорится, что Хенкель, которому было 60 лет, намерен взять еще одного ребенка.
После статьи о Кентлере в 2016 году Тереза Нентвиг планировала написать кандидатскую диссертацию, требовавшуюся ей, чтобы сделать карьеру в академических кругах, о жизни и работе Кентлера. Однако она столкнулась на своем пути со множеством препятствий. Важные имевшие отношение к этому делу досье в городских архивах Берлина отсутствовали, не были рассортированы или были закрыты. Друзья и коллеги Кентлера, умершего в 2008 году, говорили Нентвиг, что не хотят давать комментариев. «Некоторые отзывались о Кентлере как о хорошем человеке, творившем лишь благо», — рассказала мне Нентвиг.
Нентвиг производит впечатление методичного и спокойного ученого, человека, никогда не нарушающего рамки дедлайнов. Летом 2020 года, когда состоялся наш первый разговор, она рассказала мне: «Будущее в университете для меня закрыто, потому что с таким предметом очень трудно добиться успеха. Я занимаюсь критикой академического мира». Я сделала вывод, что, как обычно бывает с амбициозными людьми, она мотивировала саму себя таким образом, представляя наихудшие варианты развития событий. Однако к моменту следующей нашей беседы, весной этого года, она уже устроилась на работу в региональное представительство Федеральное ведомство по охране конституции Германии, разведывательного агентства, занимающегося отслеживанием угроз демократии. Ее контракт с университетом не был продлен, и скоропостижное завершение своей академической карьеры она частично связывала со своим решением заниматься изучением эксперимента Кентлера. «Я политолог, — говорит она, — и люди спрашивали: „А какое отношение политика имеет к этой теме?»»
Нентвиг и ее бывший университет теперь делят расходы — около шести тысяч евро, — чтобы немецкая академическая пресса опубликовала материалы, которые должны были войти в ее диссертацию. В книге, которая выйдет в сентябре, Нентвиг рассказывает, что Кентлер, одинокий отец троих усыновленных мальчиков и нескольких приемных детей, по всей видимости, проводил собственную неофициальную версию эксперимента, одобренного Берлинским сенатом. Карин Дезират (Karin Désirat), один из авторов книги «Секс — страсть и жизнь», рассказала Нентвиг, что двое из приемных сыновей Кентлера обращались к ней за психотерапевтической помощью и рассказали, что Кентлер надругался над ними. Дезират «многим была обязана Кентлеру, по ее собственным словам: он помог ей устроиться на первую преподавательскую должность, и она не хотела вмешиваться в его дела. Поэтому она передала мальчиков другому психотерапевту. Мальчики предпочитали воздерживаться от разговоров о сексуальном насилии, рассказала она, потому что «не хотели лишиться плюсов опеки Кентлера: у них было вдоволь еды, о них заботились и тому подобное». Эксперимент Кентлера, похоже, зиждился на представлении, что некоторые дети, по сути своей, являются вторым сортом, их мировоззрение настолько искажено, что любой вид любви воспринимается ими как подарок, утверждение, с которым его коллеги, по-видимому, были солидарны. (Дезират сказала, что в итоге прервала общение с Кентлером, придя к заключению, что его поведение «отвратительно».)
Гунтер Шмидт (Gunter Schmidt), бывший президент Международной академии сексологических исследований, привлекающей ведущих специалистов в этой области, более двадцати лет дружил с Кентлером. «Я относился к нему с подлинным уважением, — рассказал он Нентвиг об эксперименте. — Потому что думал, что эти молодые люди попали в ужасную ситуацию. Вероятно, они пережили какую-то долгую семейную предысторию, несчастное детство, а теперь кто-то о них заботится. И раз этим занимается Кентлер, значит, все будет хорошо».
Он добавил: «И под надзором Берлинского сената». Когда Кентлеру было 57 лет, он написал Шмидту письмо, объясняя, почему он счастливо стареет, а не страдает от одиночества и ненужности: между ним и его двадцатишестилетним сыном возникла «невероятно полноценная история любви», длившаяся 13 лет и до сих пор не терявшая своей новизны. Чтобы понять его расположение духа, писал Кентлер, его друг должен узнать его тайну.
Значительную часть своей карьеры Кентлер называл педофилов благодетелями. Они предлагали безнадзорным детям «возможность исцеления», рассказывал он журналу «Шпигель» (Der Spiegel) в 1980 году. Когда Берлинский сенат обратился к нему с просьбой подготовить доклад на тему «Гомосексуалы как опекуны и воспитатели» в 1988 году, он объяснил, что совершенно не нужно волноваться, что дети пострадают от сексуальной связи со своими опекунами, так как их взаимодействие не будет «насильственным». Последствия могут быть «весьма положительными, особенно, когда сексуальные отношения могут характеризоваться как взаимная любовь», писал он.
Однако в 1991 году он, по-видимому, переосмыслил свою позицию, после того как самый младший из его приемных детей, тот, о котором он так вдохновенно писал в письме Шмидту, покончил жизнь самоубийством. В дальнейшем он прочитал работу «Путаница языков взрослого и ребенка (Язык нежности и страсти)» венгерского психоаналитика, ученика Фрейда Шандора Ференци (Sándor Ferenczi). В труде описывалось, что сексуализированные отношения между взрослыми и детьми всегда асимметричны, имеют эксплуатационную природу и разрушительны. Ференци предупреждал, что в ситуации, когда детям дается «больше любви или любовь иного характера», нежели та, в которой они нуждаются, «всегда возникают такие же патогенные последствия, как и в ситуации, когда им в любви отказывают». Детская «личность недостаточно сформирована, чтобы у них была возможность протестовать», — пишет он. Они будут «подчиняться самостоятельно, автоматически». Они забывают о собственных нуждах и «отождествляют себя с агрессором».
В одном интервью немецкому историку в 1992 году Кентлер, рассказывая, как он скорбит по приемному сыну, отмечал: «К сожалению, я прочитал эссе Ференци только после его смерти». Он не признался в том, что занимался надругательством над сыном, упомянув зато, что он пережил когда-то сексуальное насилие от своей родной матери. «Поэтому он повесился, — рассказал он историку. — Я очень тяжело это пережил, воспринял это очень близко к сердцу, и, конечно, несу на себе часть вины». Он сожалел, что, до того как прочитал труд Ференци, ничего не читал об эмоциональных последствиях сексуального надругательства и не знал, как помочь сыну пережить эту травму.
Он не понимал, что ребенок, оправляющийся после сексуального надругательства, испытывает внутренний разрыв, как описывает это состояние Ференци: он «невинен и виновен в одно и то же время, и его уверенность в правильности собственных чувств нарушена». «Я был слишком глуп», — говорил Кентлер.
К концу 1990-х годов Кентлер перестал навещать приемных сыновей Хенкеля и участвовать в их воспитании. В своем, вероятно, последнем зафиксированном публичном заявлении о педофилии, в интервью 1999 года, он называл ее «сексуальным отклонением» и намекал на невозможность взаимопонимания относительно сексуальной связи между взрослым и ребенком. Проблема, говорил он, состоит в том, что у взрослого всегда будет «монополия на определение».
Когда я только начала общаться с Марко летом 2020 года, посредником между нами выступал человек по имени Кристоф Швеер (Christoph Schweer), называвший себя «другом» Марко. Вначале я полагала, что он адвокат Марко. Когда я навела о нем сведения в интернете, то узнала, что у него докторская степень по философии, он является автором диссертации «Ностальгия, герои, жизнерадостность: путь Ницше к становлению супергероем». Он был консультантом по вопросам воспитания и культурной политики в немецкой партии правого толка «Альтернатива для Германии» (AfD). Недавно внутренняя разведка Германии провела в отношении партии расследование в связи с подозрениями в подрыве демократии, в том числе, помимо прочего, путем умаления значимости преступлений нацистов. Один из лидеров партии назвал нацистскую эпоху «кучкой птичьего дерьма в успешной на протяжении более тысячи лет истории Германии».
В августе прошлого года Марко, Швеер и берлинский журналист и по совместительству переводчик Томас Рогерс (Thomas Rogers) встретились в отеле, прилегающем к берлинскому международному аэропорту, единственном достаточно уединенном месте, которое пришло нам в голову.
Я поговорила с ними по «Зуму» (Zoom). Марко и Швеер сидели на стульях у кровати, я не увидела в их общении никакой особенной фамильярности. У Марко была щетина, как будто он пару дней не брился, одет он был в цветастую гавайскую рубаху. Швеер, в офисной одежде, общался чопорно и деловито. Как агента, помогающего знаменитому клиенту, казалось, его слегка утомляла наша беседа, но время от времени он вступал в нее, побуждая Марко делиться запомнившимися подробностями.
«Когда ты впервые его увидел, ты подумал, какой кривой у него рот», — напомнил Швеер, имея в виду Хенкеля.
«У него не было губ», — уточнил Марко. Он объяснил, что такая же черта была и у Кентлера. Швеер продемонстрировал ее наглядно, сжав губы так, что видны были лишь самые края нижней и верхней губы.
«Знаете людей, у которых нет губ?— спросил Марко. — Это всегда злобные эгоисты, я обратил на это внимание».
Швеер впервые связался с Марко в начале 2018 года, прочитав статью в «Шпигеле» об эксперименте Кентлера, в которой Марко сказал, что его подвел Берлинский сенат. После публикации статьи Нентвиг, Марко обратился в Сенат с просьбой предоставить ему больше информации о том, что с ним произошло, но ему показалось, что Сенат не был особенно внимателен к его обращению.
Швеер «предложил помощь со стороны «Альтернативы для Германии», рассказал мне Марко. «Я тут же ответил: „Только не в политических целях, а лишь потому, что мне требуется помощь»».
С точки зрения политика партии «Альтернатива для Германии», история жизни Марко была подручным средством, наглядным примером того, как немецкие левые ошиблись в вопросе сексуальной политики. На встречах немецкого парламента члены «Альтернативы для Германии» (получившей более 12% голосов на последних национальных выборах, став третьей по численности в стране партией) схватились за дело Кентлера как за способ заставить политиков левого толка поднять исторические вопросы, которые пролили дурной свет на их партии, а также как за плохо замаскированный довод в борьбе против гомосексуальности. Связанная с «Альтернативой для Германии» правозащитная группа проводила митинги «Прекратите сексуальное образование Кентлера», протестуя против нынешнего способа преподавания сексуального воспитания школах Германии. «Преступный дух педофилии Кентлера до сих пор сохраняется в современном сексуальном воспитании», — говорилось в брошюре, изданной этой организацией.
История, казалось, вернулась в прежнюю точку. Политики правого толка призывали к возвращению к «ужасно опасному воспитанию», против которого восстал когда-то Кентлер. В своем манифесте партия утверждает, что она предана «традиционной семье как ключевому принципу», идее, ассоциирующейся с культурной идентичностью и могуществом Германии. Чтобы противодействовать наплыву иммигрантов в Германию, «единственное среднесрочное и долгосрочное решение», как говорится в программе, «состоит в достижении более высокого уровня рождаемости среди коренного населения».
На слушании в феврале 2018 года представитель «Альтернативы для Германии» Торстен Вайсс (Thorsten Weiß) пожаловался, что Сенат не взял на себя ответственности за преступления Кентлера. «Это дело политической важности, требующее политических действий, — сказал он. — Сенат предает жертв, и это возмутительно».
На другом слушании, состоявшемся через семь месяцев, Вайсс раскритиковал Сенат за медлительность при сборе информации об эксперименте Кентлера. «Мы не позволим существующей за государственный счет педерастии замести следы преступлений под ковер», — заявил он.
Двое политиков из «Партии зеленых», отстаивавшей права сексуальных меньшинств, обвинили «Альтернативу для Германии» в манипулировании жертвами. «То, чего пытается добиться „Альтернатива для Германии» — это воспользоваться этим преступлением в собственных целях, и это неприемлемо», — заявил представитель партии.
Швеер, консультант «Альтернативы для Германии», пытался найти адвоката, который представлял бы интересы Марко в гражданском иске.
«Я выступаю в защиту друга, жертвы так называемого эксперимента Кентлера», — написал он в имейле, адресованном крупной берлинской адвокатской компании. Марко уже подавал ранее иск об уголовном преступлении, но расследование было ограничено, потому что Хенкель умер в 2015 году. Ключевой сотрудник социальной службы, уволившийся, проработав на своем месте более 40 лет, воспользовался своим правом не давать показаний, когда с ним связалась полиция. Прокурор Норберт Винклер (Norbert Winkler) вынес заключение, что Хенкель был причастен к «серьезным сексуальным домогательствам, в том числе к регулярным анальным сношениям», но не нашел никаких доказательств причастности кого-либо из сотрудников службы по делам несовершеннолетних. Дилемма, как он мне рассказал, состояла в том, что всякий раз при возникновении подозрений сотрудники службы «полагались на заявления господина Кентлера, пользовавшегося в то время значительным авторитетом».
Марко и Свен пытались подавать гражданские иски против федеральной земли Берлин и округа Темпельхоф-Шёнеберг, где был расположен офис по делам несовершеннолетних, за нарушение официальных полномочий. Но в рамках гражданского права уже прошло слишком много времени. «Альтернатива для Германии» попросила эксперта проанализировать, применим ли к данному делу статут о сроках давности.
Сенатор Берлина по вопросам образования Сандра Шеерес (Sandra Scheeres), член Социально-демократической партии, хотела узнать, не согласятся ли Марко и Свен на компенсацию, вместо того чтобы подавать, как казалось, обреченный на провал иск. Она считала, что «Альтернатива для Германии» дает им плохие рекомендации и без надобности тянет с их попыткой получить деньги. Она рассказала мне: «Мне показалось странным, как „Альтернатива для Германии» работает с жертвами: насколько тесные у них установились отношения, то, что они консультировали их по юридическим вопросам. Разумеется, это нормально, если „Альтернатива для Германии» привлекает внимание к несправедливости, но то, что происходило здесь, было из ряда вон. Я никогда ничего подобного не наблюдала». (Вайсс, представитель «Альтернативы для Германии», сказал мне: «Я был бы удивлен, если бы она сказала о нас что-то приятное». Он считает, что в Германии до сих пор действует сеть педофилов, и те, кто с ней связаны, «используют свое политическое влияние, чтобы гарантировать, что сеть остается вне поля видимости.)
Марко отправился к одному из приемных сыновей Хенкеля из «первого поколения», как он сам выразился, он хотел узнать, не хочет ли тот принять участие в их со Свеном иске. Этот сын, которого я буду называть Самир, жил в квартире Хенкеля в Бранденбурге, где мальчики проводили летние каникулы. Дом, где была всего одна комната, был сделан из бежевого кирпича и, казалось, построен слишком небрежно — все трещины были залиты неровными слоями раствора. На фотографиях 1990-х годов здесь царит полный хаос: на столе лежит полиэтиленовый пакет и недоеденный хлеб; у дома валяется старый тостер, рядом, на разваливающемся комоде, остался воланчик от бадминтона.
Самиру 57 лет, он наполовину алжирец, уже более 40 лет не контактировавший со своими биологическими родственниками. Он сменил свою фамилию на Хенкель и взял новое немецкое имя. Его сводная сестра, живущая в Алжире, рассказала мне, что они неоднократно пытались связаться с ним, но безуспешно. Он был одним из приемных сыновей, чей контакт с Хенкелем послужил поводом для уголовного расследования в 1979 году, когда мальчику было 15 лет. Тогда психолог дал Самиру тест на выявление особенностей личности, и Самир нарисовал плодовое дерево зимой, «не имеющее никакого контакта с почвой, которая должна его питать». Психолог опросил и Хенкеля и отметил, что тот с трудом пытается сдержать «мощные агрессивные импульсы» и через своих приемных сыновей стремится «компенсировать что-то, чего ему не хватало в собственном прошлом».
Марко подъехал к старому владению Хенкеля и подошел к дому. Теперь он был окружен изгородью почти в человеческий рост. Окна были завешены одеялами. Марко сказал: «Я хотел предложить ему возможность разобраться во всем, как и в случае со Свеном, но увидев это — нет, нет, нет». Другой брат по приемной семье, первый, кто въехал в дом Хенкеля, жил всего в нескольких километрах, но Марко решил, что и к нему визит будет бесполезен. Он вернулся к своей машине и уехал домой.
Прокурор Винклер отправил следователей в дом Самира, назвав его «мусорной свалкой». Там не было ни водопровода, ни электричества.
Едва хватало места, чтобы пройти. И тем не менее один угол дома содержался в чистоте и порядке. Там был создан своеобразный алтарь, где в окружении свежих цветов стояла урна с прахом Хенкеля.
Хенкель в течение 30 лет руководил своим семейным детским домом. Закрыл он его в 2003 году, не получив опеку над новым приемным ребенком. Марко был тогда 21 год. Ему было негде жить. Три ночи он проспал на скамейках в парке. При помощи благотворительной организации, помогающей бездомной молодежи, он впоследствии переехал в социальное жилье. Иногда он воровал продукты в магазинах.«Я не знал, как устроен мир, — сказал он мне. — Я не знал даже, что нужно платить за электричество, поступающее из розетки».
Он просыпался по несколько раз посреди ночи — привычка, оставшаяся у него после нескольких лет заботы о Марселе Крамере. Только вместо того чтобы заглядывать в комнату приемного брата, он проверял собственное тело, как он сказал, чтобы удостовериться, «что оно на своем положенном месте и что я все еще существую». Он проводил в одиночестве столько времени, что ему было трудно формулировать фразы.
Свен тоже жил один в маленькой квартирке в Берлине, но, в отличие от Марко, он сохранил контакт с Хенкелем. «Я всегда считал, что обязан чем-то этому человеку», — рассказал он журналу «Шпигель» в 2017 году. Марко и Свен жили так же, как и когда они были подростками: они весь день играли в компьютерные игры или смотрели телевизор, редко общались с другими людьми. Свен, переживавший периоды тяжелой депрессии еще со времен своего детства, до сих пор существует, по его собственным словам, в «крепости одиночества», и не хотел говорить о своем прошлом. «У меня больше нет никаких сил, — сказал он мне. — Но могу заверить вас, что все, что мой брат рассказал вам о нашей жизни в приемной семье, — это один к одному, полнейшая правда».
Марко тоже существовал в состоянии какой-то спячки. Но спустя пять лет ему стало казаться, будто он превращается в «монстра», рассказал он. «До каких-либо преступных действий не доходило, но была какая-то тяга к разрушению, отсутствие эмпатии». Когда ему было 26 лет, в поезде на пути в Берлин он заметил трех пристально смотревших на него мужчин. Даже не осознавая своего решения, Марко избил их. «Надо было сказать: „Чего уставились?» — говорит он. — А вместо этого я тут же бросился на них с кулаками. Я почувствовал, что на самом деле хочу убить их». Один из этих мужчин оказался в отделении скорой помощи. Марко понял, насколько его поведение похоже на поведение его приемного отца. «Это была реакция Хенкеля, — говорит он. — Я был продуктом. Я превращался в творение его рук».
Примерно в тот же период, когда он шел по улице, девушка-фотограф сделала комплимент его внешности и спросила, не хочет ли он заняться, как говорит Марко, «модельным хобби». Он согласился и позировал ей на нескольких фотосессиях: где-то он выглядел как направлявшийся на работу адвокат с точеным лицом, на других — сдержан и старомоден. Никаких заказов за этими фотосессиями не последовало, но он начал общаться с девушкой-фотографом и ее друзьями. Он сравнил этот опыт с ситуацией, когда иностранец путешествует по экзотической стране и наконец встречает людей, которые готовы обучить его своему языку. «Я научился нормальному общению», — рассказывает он.
Работа моделью вдохновила его пойти постричься, и в парикмахерской стрижку ему сделала энергичная, веселая гламурная женщина — назовем ее Эммой. Марко связывает ключевые события своей жизни со своей внешностью: он считает, что она стала причиной, по которой выбор Хенкеля пал на него (у многих приемных сыновей Хенкеля были темные волосы и глаза), а через двадцать лет — благодаря ей у него появились первые серьезные отношения. «Я был красавчиком, и она не ушла», — рассказал он мне об Эмме. И добавил, шутя лишь отчасти: «Некоторые женщины очень увлекаются м…ми, а я и был одним из таких м…ов».
Поначалу он сопротивлялся отношениям, но постепенно преданность Эммы расположила его. Она не раз ночевала у дверей его квартиры. «Я заметил, что она действительно любит меня, и что в жизни, наверное, бывает только один человек, который по-настоящему готов бороться за тебя», — говорит он. Он пытался подавить антисоциальные импульсы, вспоминая, что они присущи ему не от природы, а обусловлены воспитанием. «Я перепрограммировал себя, можно сказать, — рассказывает он. — Я пытался перевоспитать себя».
Когда я заходила к Марко, в мае, они с Эммой только переехали из Берлина к новый район на окраине города, который он просил не называть и не описывать, так как не хотел, чтобы соседи знали о его прошлом. Теперь у него двое детей, и они играли с Эммой в большом дворе их дома. В доме Марко слушал медитативную лаундж-музыку и пил воду из огромнейшей кружки для кофе, которую мне доводилось видеть за всю свою жизнь. У меня было ощущение, что, будь у него другое детство, Марко мог со временем стать довольно жизнерадостным мужчиной средних лет. Он был бодр и серьезен, поэтично рассказывал о своем представлении о загробной жизни. Он с гордостью и подробно рассказывал о вехах развития своих детей. В порыве гостеприимства он спросил, не хочу ли я, чтобы Эмма меня подстригла, но сразу же стал извиняться и сказал, что моя прическа выглядит прекрасно.
За несколько дней до моего визита Берлинский сенат объявил, что закажет ученым из Хильдесхаймского университета, опубликовавшим предварительный доклад в 2020 году, сделать дальнейший доклад о приемных семьях под руководством педофилов, созданных в других областях Германии. Сандра Шеерас, сенатор по вопросам образования, извинилась перед Марко и Свеном, а Сенат предложил им более 50 тысяч евро — в Германии, где компенсация за нанесенный ущерб гораздо ниже по сравнению с Соединенными Штатами, эта сумма была расценена как существенная.
Кристоф Швеер, консультант «Альтернативы для Германии», призывал Марко и Свена продолжать бороться, но Марко не понимал зачем.
«Мы добились своих целей, и нет смысла дальше раздражать или осаждать Сенат», — рассказал он мне. Однако Швеер продолжал давить на него, говорит Марко. (Швеер это отрицает.) «Тогда у меня постепенно закрались подозрения. Я спросил себя: что мне еще нужно? И тогда у меня возникло ощущение, что „Альтернатива для Германии» хочет просто использовать меня, разыграть мою карту. И я сказал: „Я не хочу быть политическим инструментом. Я не хочу, чтобы меня втягивали в избирательную кампанию»». Он отказался от своего иска и принял предложение Сената. Единственная цель, которой он добивается, чтобы в готовящемся докладе были обнародованы имена всех людей, участвовавших в эксперименте Кентлера. (Швеер сказал, что поддерживал Марко как «частное лицо», а не от имени «Альтернативы для Германии». Он также сообщил мне: «У меня появились новые соображения, но с [Марко] покончено».)
Свадьба Марко и Эммы была назначена на конец месяца, и он не был настроен говорить о своем прошлом. «Я лишь хотел, чтобы все кончилось, хотел перелистнуть эту страницу», — сказал он. Он планировал взять фамилию Эммы. Он не разговаривал со своими биологическими родителями и братом с тех пор, как ему было десять лет, и теперь его почти невозможно будет разыскать. Он пытался найти однажды своего брата через Гугл (Google), но решил, что встреча обернется лишь тратой эмоциональных ресурсов, которыми он мог поделиться со своими детьми. «Это в любом случае ничего бы не мне дало, — говорит он. — Тот период, когда я воспитывался матерью, закончился».
В конце моего визита почтой доставили обручальное кольцо Марко. Эмма завизжала от радости, а Марко бесстрастно держал кольцо в руке и шутил, что в конце концов он должен жениться, и с тем же успехом он может сделать это сейчас. Он скрывал очевидную нежность к Эмме за внешним безразличием, которое Эмма очевидно не воспринимала всерьез. «Это просто мои недостатки, — отметил он, имея в виду нехватку эмоций. — Я преодолею это. Это не важно».
Через три недели, накануне свадьбы, он прислал мне имейл. «Через час, около десяти утра, мы поедем в ЗАГС, — написал он. — Это символично, начинается новая жизнь».
После того как Марко покинул дом Хенкеля, он контактировал с ним всего дважды. Впервые, когда Марко было около 25 лет и ему неожиданно позвонил Хенкель. Он, по-видимому, впал в деменцию и спрашивал Марко, не забыл ли он покормить кроликов.
А второй раз — в 2015 году, когда Эмма была беременна их первым ребенком. Марко подъехал к клинике в Бранденбурге, где, как он слышал, Хенкель лежал в хосписе, умирая от рака. Марко открыл дверь в палату Хенкеля. Увидел его в кровати, стонущего от боли. У него была длинная борода, как у волшебника, и он смотрел на Марко взглядом одержимого. Марко смотрел на него меньше пяти секунд, которых ему хватило, чтобы убедиться, что бывший опекун действительно умирает. После этого он развернулся, закрыл дверь и вышел из больницы.
Когда Марко вернулся домой, на кухне у него играло радио, хотя он не помнил, чтобы включал его. Певец все повторял одну и ту же фразу: «Мне жаль». Марко казалось, что это Хенкель пытается до него достучаться. «Я был чуть не в себе, — сказал он. — Я думал, Хенкель — призрак, который меня преследует. Это точно был он: он пытался попросить прощения».
Хенкель умер на следующий день. Марко погрузился в столь глубокое и всеобъемлющее состояние скорби, что впервые заплакал из-за смерти своего приемного брата Марселя Крамера. Он пролежал в кровати Крамера еще час после его смерти, это было своеобразное бдение, потом отрезал локон брата, чтобы оставить себе о нем хоть какое-то воспоминание. Но он никогда как следует не оплакивал его. Внезапно «этот блок прорвало», рассказал он. Он осознал, почему не уехал из дома Хенкеля после своего восемнадцатилетия. «Меня связывал с семьей Марсель Крамер, — поделился он. — Я бы никогда его не бросил».
Через несколько недель после смерти Хенкеля ощущение, что его одолевают призраки, начало отступать. «Свобода появлялась постепенно, — рассказал мне Марко. — Она была как голод, который становится сильнее и сильнее. Не знаю, как это сказать, но я впервые понял, что живу жизнь, в которой есть миллиард разных возможностей. Я мог стать кем угодно. Мой внутренний голос окреп, я почувствовал, что не должен жить так, как учил меня он, что я могу продолжать двигаться дальше».
Chechenews.com
02. 08.21.