В Доме правительства Республики Дагестан пугающе тихо. По коридорам неслышно передвигаются сотрудники разных уровней, ковровые дорожки поглощают звуки их шагов. Двенадцать часов дня. Последняя спецоперация проведена в Махачкале пару дней назад. В приемной президента Магомедова в глаза бросается тканый портрет президента Медведева, который ткачам явно не удался.
Вхожу в кабинет президента. Он поднимается навстречу и идет вдоль длинного полированного стола пожать мне руку. Высокий. В костюме, как все чиновники. Впрочем, этого человека вообще сложно представить в чем-то другом — кажется, он так и родился в костюме: Магомедсалам Магомедалиевич Магомедов, президент и сын президента.
— Когда ваш отец руководил республикой, вы могли себе представить, что займете его место? — спрашиваю я, уже сидя напротив.
— Тогда, откровенно говоря, я так не думал, — отвечает он. — Я вырос в семье политика, но не могу сказать, что отец активно вовлекал нас в происходящее. И тем не менее к политической деятельности я приобщился рано: наблюдал, видел, знал. Был депутатом Народного собрания трех созывов.
— Вы пошли в депутаты, чтобы стать президентом?
— Я пошел туда потому, что избиратели выдвинули мою кандидатуру. Я считал, что, будучи депутатом, могу оказаться полезным своим землякам. Я старался решать социальные вопросы — строительство школ, больниц, спортивных залов, газификация района. Естественно, это дает большой опыт: ты учишься понимать нужды своих избирателей и ориентироваться в коридорах власти. В тот период я даже не думал, что могу стать президентом республики. Когда уходил мой отец, депутаты избрали меня председателем Народного собрания, но и тогда мне казалось, что нужно еще много работать…
— Почему?
— Не потому, что у меня не было амбиций, идей или планов, а потому, что существует какая-то динамика развития событий. Я думал, какое-то время мне нужно поработать в Народном собрании. Когда я ушел с поста председателя, то в течение двух лет занимался другим делом: в активной политике меня не было, но я оставался депутатом. За несколько месяцев до избрания мою кандидатуру начала рассматривать «Единая Россия». Наверное, с этого момента все и стало реальным, — говорит он, и я вижу, что мои вопросы его удивляют: договариваясь о встрече, я обещала спрашивать лишь об экономике и «социальных аспектах». Я его обманула. Но он все равно отвечает.
— А вам, как сыну президента, не казалось, что власть — тяжелое бремя? — Пока в каждом вопросе я напоминаю ему о том, что он сын президента.
— Я знал, что руководство республикой — огромный напряженный труд, и человек многое теряет. Он теряет свою личную свободу, возможность общаться с семьей и друзьями. Особенно когда руководишь таким регионом, как Дагестан, где много нерешенных проблем. Для меня это было очевидно, еще когда республикой руководил мой отец: мы с ним не так часто общались, все время он проводил на работе. Время тогда было напряженное, да и сейчас не лучше.
— Вы работали преподавателем и знаете несколько поколений дагестанской молодежи. Чем нынешние юноши и девушки отличаются от своих сверстников, учившихся, скажем, пятнадцать лет назад?
— Молодежь во все времена одинаковая, — быстро отвечает он.
— Но сейчас среди них так много максималистов-радикалов…
— Проблема не столько в молодежи, сколько в условиях, в которых эта молодежь растет. К сожалению, у нас мало возможностей для получения хорошего образования, еще меньше — для достойной работы.
— Это из-за коррупции в вузах? Я два года назад готовила репортаж из вашего университета — студенты во время сессии стояли по коридорам с пачками денег…
— Прямо в коридоре с пачками вряд ли стояли, — усмехается президент. — Коррупция в вузах существует, и с этим надо бороться, поскольку, во-первых, снижается качество образования, — говорит он, а я думаю о том, что в этой республике подобные слова произносятся постоянно и без каких-либо последствий. — А во-вторых, ухудшается отношение к человеку, который имеет научную степень. А молодежь… Она действительно стремится к лучшему, строит планы. И если мы не можем предоставить ей нормальные условия, их энергия уходит в ненужное русло. Раньше велась какая-то целенаправленная работа — идеологическая, воспитательная. Сейчас ее нет, и этим пользуются те, кто хочет внушить нашей молодежи экстремистские идеи.
— А какую идею можно предложить дагестанской молодежи, чтобы объединить ее и направить в… хорошее русло?
— Национальную?
— Не знаю.
— Объединительную?
— Да.
— Это вечная тема — поиск национальных объединительных идей. Но я же говорю: надо не столько идею искать, сколько создавать условия для нормального развития. У нас самая молодая республика: молодежь составляет больше тридцати процентов жителей, средний возраст дагестанца не достигает двадцати восьми лет. Прирост населения у нас за последние двадцать лет увеличился в полтора раза, и каждый год в трудоспособный возраст вступают тридцать — шестьдесят тысяч молодых людей. Им нужно предоставлять условия…
— Так почему не предоставляют?
— Потому что не хватает инвестиций. Нужно больше школ, больше больниц, спортивных учреждений. Наша республика небогатая, бюджет дотационный, поэтому своих собственных возможностей недостаточно.
— Распространено мнение, что дотации, выделяемые республике, разворовываются чиновниками. Это, конечно, неприятно — то, что я говорю…
— Ничего, ничего… — успокаивает Магомедсалам Магомедалиевич. — Да, это распространенное представление, но оно несколько утрировано. Никто тут лопатами федеральные деньги не гребет. Почти семьдесят процентов нашего бюджета — это зарплата учителей, врачей, государственных служащих и так далее. Эти деньги невозможно украсть. Но могут быть хищения инвестиционных денег, которые идут на какие-то проекты, строительные подряды. Вот здесь нужен жесткий контроль.
— И он есть?
— Мы активно боремся с коррупцией. Я считаю, что коррупция — один из элементов, мешающих развитию, но это не чисто дагестанская проблема. Коррупция — проблема всей страны. Есть мнение, что на Северном Кавказе коррупция выше, чем в остальной части России, но тут можно поспорить. Нужно сделать так, чтобы правоохранительная система и общественность жестче контролировали ситуацию. Я ни одного человека не буду ни прикрывать, ни защищать. Я в своей команде ни одного такого терпеть не собираюсь, — говорит президент то, чему очень хотелось бы верить. — Но нужно кроме пустых разговоров иметь какие-то конкретные факты…
— Я была потрясена всеобщей ненавистью к мэру Махачкалы Саиду Амирову… — это я о человеке, с которым отец Магомедсалама работал в связке на протяжении всего своего президентства.
— Почему? — спокойно спрашивает мой собеседник.
— Дословно говорят: его давно пора убрать, он продал весь город. И все те, с кем я общалась, признавались в ненависти к нему. И они просили меня это вам передать.
— Да нет… Вы же не со всеми общались. Есть и другие мнения. Большинство считает, что он много сделал и город развивается. Если бы он имел такую репутацию, как вы говорите, наверное, люди не выбрали бы его мэром.
— А может, они просто никак не могут повлиять на ситуацию?
— Для этого существуют выборы. Если за него проголосуют, он останется, если будут против — уйдет. Конечно, ко всем руководителям городов и районов у населения есть претензии. Но нужно принимать в расчет и возможности, которые есть у этих руководителей. Республика на самом деле небогатая. Невозможно своими силами поднять экономику и улучшить социальную инфраструктуру. Правда, Махачкала большую часть расходов покрывает самостоятельно — за счет своих доходов. Это и понятно: здесь финансовый центр и основные промышленные предприятия. Но многое еще предстоит сделать.
— Десять лет назад город был другим. Были деревья, цветы… А сейчас участок, где стоит Дом правительства, самый симпатичный, а вокруг — чахлые деревья и самовольные пристройки практически к каждому дому.
— Зато посмотрите, сколько построено новых домов, — возражает президент. — Это ведь тоже показатель.
— Когда говоришь с людьми, готовыми уйти в лес, и просишь их описать рай, который им за это обещают, они говорят: в раю красиво — природа, цветы, деревья… Они описывают то, что и здесь могло бы быть.
— В лес они уходят не потому, что там хороший воздух. Не потому, что там зелени много,— усмехается он.
— И тем не менее они говорят о красивой природе в раю.
— Согласен с вами. Зеленые зоны должны быть. Сейчас мы пересматриваем генеральный план развития Махачкалы. Надо активнее использовать морское побережье, это огромный ресурс… В Москве ведь людям тоже не все нравится.
— На днях я была на спецоперации, — говорю я, и лицо президента становится очень серьезным.
— Да… — кивает головой он, и я понимаю, что все эти вопросы ему крайне неприятны, но, в отличие от своего соседа — президента Чечни — он не позволит себе это показать.
— А потом я видела трупы… тех людей, которые были там убиты, — продолжаю я. — И я поняла, вот честно: с этим ничего нельзя сделать.
— С трупами?
— С ситуацией в Дагестане. С трупами — понятное дело, они уже не оживут. И мне кажется, что вы, как президент, сейчас в очень странной и трудной ситуации.
— Такое ощущение у вас возникло после того, как вы побывали на спецоперации? — напряженно спрашивает он.
— Конечно. Пока я была в городе прошло три спецоперации — на двух я была. И я понимаю: поставь меня президентом, простите за сравнение, я бы ничего не смогла сделать. Решить эту проблему невозможно. Все будет только хуже.
— К сожалению, это необходимая часть работы. Никому не нравится проводить спецоперации. В них, хотим мы этого или нет, гибнут люди. Гибнут наши, дагестанцы. Но… ситуация такова, что, к сожалению, сформировалось террористическое бандподполье, которое прикрывается совершенно чуждыми идеями, ничего общего не имеющими с реальной религией, реальным исламом. Они не слушают и не слышат призывов к диалогу. Я неоднократно пытался его вести. Мы готовы с ними разговаривать.
— Разве вы сами можете с ними разговаривать?
— Почему нет? Могу.
— А как? Что вы можете им сказать?
— Выходите из леса. Складывайте оружие. Прекратите эту совершенно несправедливую войну. Не стреляйте в мирных граждан, не стреляйте в работников правоохранительных органов. И мы вас адаптируем к нормальной жизни. Но они этого не хотят, у них совершенно другие базовые ценности и установки. Они хотят жить в другом государстве.
— В шариатском?
— В шариатском или другом каком. Они хотят жить вне России. Но абсолютное большинство дагестанцев свой исторический выбор сделали и видят свою судьбу только в составе России. И мы считаем, что это наиболее перспективный путь развития. А та часть населения, которая с этим не согласна, — ее немного, но она активна. И если они становятся террористами и начинают убивать людей, другого пути, кроме как противопоставить им силу, нет. Другое дело — чтобы люди их не поддерживали. Для этого надо работать, разъяснять. То, что они проповедуют, не имеет ничего общего ни с нашими традиционными ценностями, ни с нашей культурой, ни с нашей религией, — негромко, но жестко говорит он, и я, вспоминая, что когда-то он работал преподавателем, думаю, что наверняка вот таким голосом он повергал в трепет нерадивых студентов. — Они убивают женщин, учителей, на их минах подрываются дети, совершенно маленькие дети, на пляже гибнут совершенно ни в чем не повинные люди, — продолжает он, и я отмечаю про себя: любимое слово Магомедова — «совершенно». — Люди, которые зашли в кафе выпить чаю или перекусить, могут пасть их жертвой. Какое здесь может быть объяснение? Никакого.
— Но на месте одного убитого тут же появляются трое живых…
— Не обязательно. Почему они должны появляться?
— Потому что у всех есть братья, родственники.
— Многие братья и родители осуждают их, пытаются переубедить. Мы через семьи с ними разговариваем. Но они же ничего общего не имеют с семьей. Один из них своего родного отца заказал.
— Это единичный случай.
— Это их идеология, это не единичный случай! Они все такие.
— Они молодые и хотят лучшей жизни.
— Они хотят другой жизни. Не лучшей. Другой. Они хотят загнать Дагестан в средневековье!
— Юноша, которому восемнадцать лет, никуда не может загнать Дагестан. Он хочет, чтобы его не унижал гаишник на дороге. Он хочет какого-то финансового минимума, на который можно содержать себя, свою семью, хочет уважать себя.
— Так… И что, в лесу ему это дают? — спрашивает он, а я хочу сказать, что ему здесь этого не дают, но не говорю, потому что и так перегибаю палку. — И что, надо взять автомат и стрелять?
— Но вы же педагог, вы знаете, как легко молодые попадают под чужое влияние.
— Это другая часть задачи — сделать так, чтобы они не попадали. Для этого не нужно долго разговаривать — для этого нужно создать нормальные рабочие места, учебные места. Чтобы этот молодой человек получил достойное образование, работу. Это вы правильно говорите. Конечно, силовыми методами эту проблему не решить. Силовые методы только против тех, кого невозможно переубедить. А остальная молодежь — она нуждается именно в заботе, и именно мы, власть, должны создать для нее условия.
— А как сделать так, чтобы она поверила власти?
— Мы будем не только проводить спецоперации, но и строить заводы, фабрики.
— Вам наверняка звонят — докладывают о начале спецоперации?
— Да, — отвечает Магомедов.
— Что вы чувствуете в этот момент?
Он выдыхает шумно и долго. Какое-то время молчит.
— Ну… двойственные чувства, вы правильный вопрос задаете. Естественно, мне не может нравиться то, что идет спецоперация. Но я считаю, что самое страшное — если в ней страдают невинные люди. От этого мы, слава богу, отошли. И я правоохранительным органам на это жестко указываю. Когда идет точечная ликвидация террористов — это нормально. За это я правоохранительные органы хвалю.
— А вы смогли бы своими глазами посмотреть на результаты спецоперации?
— Я смотрел… Смотрел неоднократно.
— Я понимаю, что вы президент, а я всего лишь журналист, и я не должна вам такое говорить. Но вы все же представитель золотой молодежи, сын президента, а они…
— Я уже не молодежь… и не золотая, — останавливает он меня.
— Но вы были ею… В материальном плане горя не знали. А они совсем другие!
— Я вас понимаю, — соглашается президент, но я вижу, что ему трудно говорить о себе. — Но и у меня в жизни было не все, как вы думаете. Отец не воспитывал нас в каком-то закрытом мире, где нет никаких проблем. Наоборот, я вырос на улице, много общался с ровесниками — как все. У меня не было охраны, я не жил в изоляции, учился в нормальной школе, в нормальном вузе, жил в общежитии. Я все это знаю и сейчас стараюсь объективно смотреть на происходящее. Но среди тех, кто сегодня встал против государства, далеко не все из бедных семей. Это обманутые люди. Люди, которые поверили в ошибочную идеологию. Это печально. Они говорят: власть порочна, коррумпирована, погрязла в чем-то аморальном… Сейчас какие к нам могут быть претензии? Мы боремся с наркоманией, проституцией, азартными заведениями, притонами. Что, разве это неправильные поступки? В том, что вы говорите, есть правда. Просто нужно время, чтобы люди поверили и поняли: власть меняется.
— Вы любите живопись?
— Любил.
— Почему «любил»?
— Потому что сейчас нет времени посещать галереи, выставки, смотреть альбомы, каталоги.
— Вам нравится Ван Гог?
— Нет, но не буду сейчас о своих художественных предпочтениях. Просто скажу, что, когда я не занимал такие ответственные посты, я старался помогать галереям, поддерживал наших дагестанских художников.
— Образованное население — гарантия выживания республики. Но дагестанские дипломы совершенно не гарантируют приемлемый уровень образования.
— Только здесь у нас?
— Да.
— А в других регионах? — снова усмехается он.
— Не в таких масштабах.
— Почему вы так решили? Часто бываете в Дагестане?
— Я на Кавказе бываю регулярно.
— Но как часто? У вас представление о Дагестане совершенно постороннее. Вы формируете его не из того, что есть реально, а из общей медийной картины.
— Два года назад я сама готовила репортаж из дагестанского университета.
— И что, там с пачками денег ходят? Ну, неправда…
— Ходят. И студенты демонстрировали мне деньги, которые собирались уплатить за экзамен.
— Вам еще не то покажут! Что, прямо деньги? Какой вуз?
— ДГУ.
— Какой факультет?
— Юридический.
— Сейчас происходят большие изменения. У вас эпизодические представления о вузе, и вы все рисуете черными мазками: все студенты с пачками денег… Нельзя так. Я сам там преподаю. И ни разу в своей жизни не брал взятку!
— Ну… вам-то зачем?
— А тем преподавателям зачем? Они что, родились сволочами или взяточниками?
— Денег хотят. Деньги все любят.
— Почему?
— Потому что можно купить очередной банкетный зал…
— Потому что труд преподавателя, профессора недостаточно оценен. Он должен строить свою жизнь. Большинство из них берут деньги не потому, что они патологически жадные коррупционеры, а потому, что такая, к сожалению, система образования. И учителя в школе берут деньги не потому, что они такие плохие, а потому, что на их зарплату невозможно нормально существовать.
— Не надо идти в учителя. Когда я поняла, что если стану учителем, то буду жить бедно, я пошла в журналистику…
— Вот видите! А есть люди, которые хотят быть преподавателями, хотят учить детей.
— А как их учить, если ты с них деньги взял? В глаза им смотреть как?
— Во всем мире учат за деньги, чтоб вы знали.
— Но не за взятки.
— Если преподаватели будут получать нормальные деньги, большинство из них не будут брать. В этом все дело. Сегодня нормальный учитель, который не берет деньги, это человек небогатый. Ему трудно. Корни коррупции не в природе человека, а в системе.
— А уважение к себе?
— Можно ничего не делать, уважать себя и умереть с голоду. Коррупцию нужно пресекать в корне, то есть искоренять ее причины, а потом уж карать тех, кто ею занимается.
— Вы экономист. А экономика, как я понимаю, в регионе не развита.
— У вас на все такой взгляд… Почему вы так решили? Разве у нас хуже, чем в русских деревнях?
— Но мы говорим о вашей экономике. В Дагестане природа богаче.
— В Черноземье природа гораздо продуктивнее, чем у нас.
— То есть там сельское хозяйство лучше поставлено?
— Почему вы решили, что у нас плохо?
— Потому что главный показатель плохо работающей экономики — это бедное население. Ведь так?
— Уровнем жизни это называется. Да, согласен с вами. Средняя зарплата у нас ниже. Производимая продукция — валовый региональный продукт на одного человека — меньше, согласен. Но по сельскому хозяйству у нас есть показатели, которыми мы можем гордиться. У нас самое большое в России поголовье мелкого рогатого скота. Мы также производим больше всех винограда — Краснодарский край и Дагестан. Овощей мы выращиваем больше всех в стране. И это в основном за счет личных подсобных хозяйств. Большинство населения живет в сельской местности и занимается разведением скота, садоводством. К сожалению, этот путь экстенсивный. Количество людей, работающих в этом секторе, растет, а вот производительность труда, продуктивность у нас невысокие. Мы планируем создавать агропромышленные холдинги, основная цель которых — закупать продукцию у этих производителей, хранить ее, перерабатывать и доставлять уже в готовом виде в другие регионы России. Это серьезно улучшит рынок: люди будут знать, что у них есть гарантированное место сбыта. Вообще же у нас около двухсот восемнадцати инвестиционных проектов, которые входят в стратегию социально-экономического развития Северо-Кавказского округа. Проблема в том, что нам нужно привлекать средства, а банки требуют залог, который в нашей республике трудно обеспечить. Поэтому поддержка, которая будет оказана Министерством финансов, — серьезный инструмент. Я думаю, он даст нам возможность в ближайшее время начать осуществлять эти проекты. А потом уже сделать так, чтобы Дагестан стал местом привлекательным для инвесторов.
— А богатые выходцы из Дагестана вам не помогают?
— Помогают. Им небезразлично то, что происходит в республике. Могу назвать наиболее известного дагестанца: Сулейман Керимов. Один из его проектов — завод по производству листового стекла, он даст большой экономический эффект. Есть еще одна социальная нагрузка — строительство Дворца молодежи. Бизнесмены — наш резерв. Мы обеспечиваем им защиту инвестиций, льготное налогообложение — все вместе это должно сработать.
— Вы ни разу не пожалели о том, что стали президентом?
— Вы какие-то личные вопросы задаете.
— Вы президент Дагестана. Не все в нашей стране вообще имеют представление об этой республике. Пусть наши читатели знают, что за человек президент Дагестана, — объясняю я, и Магомедов держит паузу, взвешивая мои слова.
— Нельзя сказать, что пожалел… хотя я знал, куда иду, — наконец говорит он, — но реальность оказалась жестче. Бывают минуты, когда… не то что разочарование, а, как бы это вам сказать, сожаление… не хватает возможностей. Я вижу, что надо сделать, и знаю как, но реальных возможностей у меня не хватает. Ни финансовых, ни организационных. Вот в такие минуты и бывает ощущение, что вроде ты руководитель и от тебя столько зависит, но…
— Вы человек суровый?
— В меру, — отвечает он, и я киваю головой — хоть он и смирился с моими «личными» вопросами, его дипломатичность меня не обманула: он человек суровый.
— А преподаватель строгий?
— Преподаватель тоже достаточно либеральный, — отвечает, подавив вздох.
— Вы чувствуете в себе какие-то изменения, случившиеся с тех пор, как вы заняли президентский пост?
— Ну, тут, наверное, легче судить другим, тем, кто наблюдает за мной… Естественно, образ жизни поменялся — теперь я уже не тот, какой был до президентства. Уровень ответственности такой, что становишься гораздо более сдержанным, ведь от твоих решений зависит не твоя личная судьба, а судьба дагестанцев.
— Почему вам неприятно отвечать на личные вопросы?
— Я не говорю, что неприятно. Приятно, может быть… Но как-то, думаю, не стоит, может, мои личные ощущения на публику выносить?
— Как вы думаете: война начнется?
— Где?
— В Дагестане.
— Нет, я думаю, не начнется. Почему она должна начаться?
— На мой взгляд, тут уже идет гражданская война. Если одни убивают других, то есть одни братья убивают других… Можно ли их назвать братьями?
— Мы все тут братья.
— Ну и вот, если брат убивает брата…
— Это не с нас началось. А с Авеля и Каина. — Наверное, так же он говорит с подающими надежду студентами. — Это во-первых. А во-вторых, мы не убиваем друг друга — мы убиваем бандитов и преступников, а это очень большая разница. Если наши земляки становятся преступниками и бандитами, они уже не братья нам.
— Вы играли в футбол?
— Уже третий раз о себе это слышу. Нет, не играл, но занимался боксом.
— И как, похоже президентство на бокс?
— Конечно. Постоянно чувствуешь себя как на ринге. Тебя пытаются ударить…
— Ударить? Вы же тут самый главный.
— А наша жизнь — постоянная борьба, и это не зависит от занимаемой должности.
— У вас, президента, друзей прибавилось?
— Нет. Не прибавилось. Но я их сохранил. На этом посту приобрести новых друзей трудно: они не приобретаются в кабинетах. Есть, наоборот, люди, в которых я разочаровался — в их профессиональных и даже человеческих качествах. Но никто не мешает мне производить изменения в команде.
— Сила — она в демократии или в жестких методах вроде спецопераций?
— Сила в гармонии. Должна быть и демократия, но государство должно быть сильным. Если есть враги, они должны получать отпор. Но если власть держится только на силе, она недолговечна и непродуктивна.
Интервью окончено. Президент Дагестана встает с места, чтобы проводить меня. Он не так давно вступил в должность, и мы, журналисты, еще не успели ему надоесть.
За Домом правительства начинается Каспийское море, и оттуда на площадь, где я стою, обрушивается порывистый ветер. В городе пятые сутки идет дождь. В городе пятые сутки идут спецоперации по уничтожению боевиков. Под вечер я встречусь с местным оппозиционером, который скажет о новом президенте Дагестана так: «Надо признать, что он состоявшийся бизнесмен. Воровать не будет. Наоборот, он захочет, чтобы его имя было вписано золотыми буквами в историю Дагестана».
http://newsland.ru/news/detail/id/736134/cat/94/
10.07.11.