30 ноября 1939 года началась так называемая Зимняя война. В результате трех с половиной месяцев кровопролитных боев упорно сопротивлявшейся Финляндии удалось сохранить государственный суверенитет – ценой потери севера Карельского перешейка, северного Приладожья и части Карелии, которые отошли к Советскому Союзу. Летом 1941 года боевые действия возобновились – Финляндия начала войну за возвращение утраченных территорий, выступив союзником Германии. В сентябре 1944 года она вышла из войны, а тремя годами позже был заключен мирный договор, по которому была окончательно закреплена передача территорий с городами Выборг, Сортавала и Кексгольм.
Из районов, отошедших к СССР, согласно условиям договора были эвакуированы более 400 тысяч финских. Эта территория полностью обезлюдела, на ней не осталось никого из прежнего населения. В то же время постройки, жилые и административные, и инфраструктура оставались нетронутыми, — если, конечно, не были разрушены в ходе боевых действий.
На место финского населения в первые послевоенные годы переехали около 250 тысяч переселенцев из разных областей России и других республик Советского Союза.
Люди, приезжавшие в бывшую финскую Карелию (часть этих земель была административно присоединена к Ленинградской области, а часть – к бывшей Карело-Финской союзной республике), были очень разными. Среди них были и крестьяне, например, жители нескольких колхозов Вологодской области, оказавшихся затопленными водами Рыбинского водохранилища, и демобилизованные красноармейцы, и специалисты, направлявшиеся туда по государственному распределению. Но у них с самого начала было одно, что объединяло их. Это была необходимость выстраивать свою новую идентичность, соотнося ее с историей прежде чужого края, ставшего их новым местом жительства, Именно сам факт переселенчества – и именно на эту землю – на долгие годы оказал воздействие на идентичность вновь созданного здесь сообщества. Говорит этнограф, сотрудник Европейского университета в Петербурге Екатерина Мельникова:
Зимняя война — финские пулеметчики
Общая идентичность для них, по большому счету – это идентичность переселенцев. Такая вот идея, что мы все здесь переселенцы. Она очень важна для них для всех. Когда с ними пытаешься поговорить о том, что можно назвать какой-то этнической идентичностью, они все впадают в какие-то рассуждения и начинают говорить, что мы не то и мы не это, а мы – переселенцы.
Екатерина Мельникова и ее коллеги – финские и российские историки, социологи и этнографы – в последние годы совершили несколько экспедиций, в ходе которых опрашивали прежде всего представителей старшего поколения, первых переселенцев, переехавших на Карельский перешеек и в северное Приладожье в 1940-е годы. Главный вывод, к которому они пришли – то, что материей для формирования «коллективной памяти» новых жителей Приладожья стало предвоенное, то есть финское, прошлое этих территорий, а сама новая идентичность сообщества русских переселенцев оказалась тесно связанной именно с ощущаемой ими «финскостью» здешних мест:
Для людей, которые приехали в 40-50-е годы – для них это так и есть, безусловно. Причем в разных районах, для них очень важная вещь – то, что они живут на этой финской земле, и вопросы о том – на чьей земле, рассуждения о том, что мы не на своей земле, и для кого здесь родина – для них для всех это очень важно.
Как отмечает Мельникова, «довоенная история этого края безусловно актуальна для всех нынешних ее жителей. «Финскость» этой территории постоянно всплывает не только в рассказах собственно о прошлом, но и в отвлеченных описаниях местной жизни. Финские дома, другие постройки, финские вещи – все это предметы, на которые наши собеседники обращали внимание, рассказывая об особенностях своего быта и взаимоотношений с финской традицией».
О том, что переселенцы практически сразу стали группой, объединенной некой общей идентичностью, свидетельствует и то, что у них появился свой «фольклор» — блуждающие сюжеты, передающиеся от человека к человеку в устной традиции. Разумеется, главными героями этих историй стали финны – таинственные бывшие и истинные хозяева здешних мест, которые (хотя внешне реалистичность повествования не нарушалась) превращались в глазах переселенцев в некое подобие леших, домовых и духов, то добрых, то злых, но так или иначе испытывающих новых жителей на прочность. В первые послевоенные годы бытовали «рассказы-страшилки» о финнах-мстителях, врывавшихся в свои оставленные дома и вырезавших советских людей целыми семьями. При этом, как отмечает Мельникова, упоминания об этих мстителях «всегда включаются рассказчиками в такую повествовательную рамку, которая низводит описываемую угрозу до статуса шутки, курьеза, ложной сплетни или сознательного обмана». С другой стороны, переселенцы подсознательно понимают естественность того, что финны могут стремиться вновь увидеть свои дома, вернуться в дорогие им места – и невольно «перестают быть таинственными безликими «врагами» и приобретают человеческие черты, в которых переселенцы начинают узнавать самих себя» — ведь переселенцы сами теперь в положении хозяев, которые боятся утратить свою новую родину.
И так в коллективном сознании появляются более человечные сюжеты, объединенные темой сопереживания. Наиболее распространенный из них – о финне, вернувшемся в свой дом для того, чтобы умереть.
На хуторе жила женщина — красноармейская семья. Муж у нее был в армии. И трое детей-малышей было. Финн перешел границу. Да приходит к ней и говорит: “Я пришел умирать” — “Как умирать?” — “Да, я пришел умирать”. Вот, сел, говорит, на кухне на лавку. Я, говорит, напугалась. Дело было к вечеру. Вот… дети вокруг меня. Вот, никого поблизости нету. Он пошел, щит открыл на кухне — в погреб туда под домом-то. Открыл, там покопошился чего-то. И говорит: “Иди сюда, спускайся сюда!” А я, — говорит, — боюсь. Вот. спустилась. Думаю: “А будь, что будет”. Вот. Финн высокий, здоровый… но уже пожилой. Пожилой очень. Ну, и вот. Спустилась туда. А там — он открыл еще другой люк, и там был склад продуктов. Там — мука, крупа, масло, консервы разные. И говорит: “Это будет все твое…” […] Да, спустился в подполье. Открыл… кладовую комнату. У нее глаза разбежались. Столько было продуктов! […] И он и говорит: “Это будет все твое. Только ты похорони меня так, как я тебе скажу”. Ну, и вот, достали там немножко на завтрак. Теперь говорит: “Я пойду в сарай”. Ну, поужинали: “Пойду в сарай, в дровяник”. Он ушел в дровяник. “Ты до утра не выходи из из дому. Утром выйдешь, посмотри — я буду мертвый. Похорони меня — вот, эта аллея березовая. Вот, тут похорони меня на этой аллее”. Они так… и до утра не выходила. Уже глаз не сомкнула. Какой там сон! Вот. Утром открывает — а он, вот, так сидит. Тронула — руки холодные. Пошла к председателю сельского совета — с которой женщиной мы лежали в больнице. “Рая, у меня, говорит, финн умер. Что делать?” А что делать? Похороним вместе. И, вот, похоронили этого финна.
Так эта история, которая бытует в разных интерпретациях по всему бывшему финскому Приладожью, была записана Екатериной Мельниковой. В ней можно выделить не только мотив тоски финна по родине и сострадания, проявленного к нему русским переселенцами, но и еще одну важную для общей идентичности для новых жителей этих мест тему – тему территории как дара, оставленного прежними хозяевами. В легенде финн отдает русской женщине дефицитные продукты питания, но, безусловно, это метафора всей этой земли, воспринимаемой переселенцами не как нечто завоеванное ими, и не как украденное, а словно полученное ими по наследству.
Речь идет о фольклорном сюжете, первоисточник которого определить затруднительно. Но вот – реальный случай, произошедший, впрочем, не в бывшей финской Карелии, а в Судетах – пограничной области Чехии, откуда после Второй мировой войны были насильственно выселены в Германию более трех миллионов бывших граждан Чехословакии немецкой национальности – так называемых «судетских немцев», на место которых пришли чешские переселенцы:
Есть очень интересный опыт. Например, недавно один немец рассказывал мне, о том, как лет 20 назад впервые вернулся в свой дом, и его нынешний владелец-чех отвел его на чердак, открыл там комнатку и сказал – здесь хранятся все вещи, которые остались в доме от вас и которые мы нашли, возьмите их, они ваши, у меня нет на них права. Эти вещи здесь хранилось и ждали того, что вы приедете. На этого немца это произвело большое впечатление – в шкафу висела одежда, оставшаяся от его родителей, от времен его молодости… Вот такой был чех, которому странным показалось забрать себе эти вещи, он въехал в этот дом, но личные вещи не взял.
Эту историю рассказал Ондржей Матейка – директор чешской неправительственной организации «Антикомплекс», которая изучает прошлое Судет и организует различные мероприятия, помогающие нынешним и бывшим жителям этого края (и их потомкам) понять друг друга.
Масштабы переселения в Судетах были иными, на порядок большими, чем в финском пограничье:
За первые два года более трех миллионов человек должны были покинуть Чехословакию, а около двух с половиной миллионов переселились в пограничные районы.
Говорит Ондржей Матейка. Кроме того, изгнание немцев сопровождалось насилием со стороны чехов, число жертв которого оценивается в десятки тысяч. Многие судетские немцы же в предвоенные годы активно выступали за присоединение этих территорий к Германии, большое их число симпатизировало нацизму. Исторический контекст здесь, как мы видим, сушественно отличается от российско-финского, однако судьбы людей схожи: одни недобровольно были вынуждены покинуть родные дома, другие – заселили их и стали обживать прежде чужую территорию. Тем интереснее сравнить, как формировалась общая идентичность чешских и советских переселенцев, в чем похожи и чем отличается их отношение к прошлому территорий, ставших их новым домом, и к прежним жителям этих мест.
Как отмечает Екатерина Мельникова, воспоминания переселенцев о первых впечатлениях после приезда на бывшую финскую территорию «практически всегда начинались с эмоциональных сообщений о том, как здесь было красиво. Красота, ухоженность этих мест так же иногда воспринимаются как дар». При этом освоение новых земель осмысляется ими в терминах умелого или неумелого, правильного или неправильного употребления «подарка». И метафора хорошего хозяина, сменившегося на плохого, доминирует в воспоминаниях переселенцев старшего поколения, которые были свидетелями того, как прежние пахотные земли и пастбища забрасывались, хутора – разорялись, финские церкви и другие постройки – ветшали:
«Мы, ведь, не удобряем, да все только… только бы изломать! Чего же закрывать глаза! Уж русский Иван только ломать».
Подобные жесткие оценки звучат в устах 70-80-летних жителей Приладожья, опрошенных Екатериной Мельниковой. Интересно, однако, что они перекликаются и с оценкой многими чешскими жителями Судет результатов своего хозяйствования на территориях, где раньше жили немцы:
Тот мотив, что, когда тут жили немцы, было лучше, а мы все испортили, у нас очень силен, есть и мотив того, что изгнание немцев после войны было ошибкой, и сопровождалось большой жестокостью.
По словам Ондржея Матейки, в последние 20 лет экономическая ситуация пограничных чешских территорий изменилась в лучшую сторону – что привело и к улучшению отношений между нынешними и бывшими жителями Судет:
У нас очень важную роль играло стремление к повышению самооценки. Если чех, живущий в доме, ранее принадлежавшим немцу, отремонтирует этот дом, ему гораздо проще потом завязать хорошие отношения с этим немцем, чем если бы дом был в плохом состоянии. В 70-х годах при развитом социализме, когда деревни были в плачевном состоянии, не раз случалось, что в деревню приезжал бывший судетский немец, допустим, на Мерседесе, и фотографировал разруху – и это, конечно, было унизительно для чехов. Но сейчас многое изменилось, дома отремонтированы, и для чехов теперь гораздо проще общаться с немцами, потому что они могут сказать, что тоже что-то сделали для этой территории, не просто пользуются чужим добром, но и заботятся о нем по=хозяйски. Для нас это очень важный момент.
Мы видим, что метафора «дара», «наследства» и необходимости хорошо распоряжаться этим наследством – важна и для многих жителей чешского Пограничья.
Конечно, нельзя утверждать, что отношения между чехами и судетскими немцами совершенно безоблачны. С обеих сторон границы существуют радикальные организации, прибегающие к жесткой националистической риторике. Однако, по словам Матейки, в коллективном сознании жителей Судет преобладают иные чувства:
Очень сильно стремление к тому, чтобы приобщиться к культурному наследнию судетских немцев, поскольку, если переселенцы принимают эту историю как свою, то и их собственная история становится намного богаче, в ней множество знаменитых личностей, культурных достижений, которые становятся при таком подходе как бы своими. Многие люди именно так воспринимают историю, возрождают, например, какие-то традиции, которые раньше существовали на этой территории, и так далее.
Как отмечает директор «Антикомплекса», дружеские чувства по отношению к немцам испытывает главным образом младшее поколение «судетских чехов», которое заново открывает для себя историю этих мест. Однако традиции примирения и понимания были заложены еще в прежние времена:
Изгнанные судетские немцы начали ездить в Чехословакию еще до падения железного занавеса. Контакты местного населения с ними не поощрялись, но не были и запрещены. С конца 50-х годов и жители Западной Германии относительно свободно могли приезжать. Конечно, после революции в 1989 году их число заметно возросло. Не все, конечно, отважились позвонить в дверь своего бывшего дома, и завязать какие-то отношения с новыми хозяевами, но многие так сделали, и довольно часто это приводило к тому, что люди знакомились, становились друзьями, — говорит Ондржей Матейка.
Здесь ситуация, увы, довольно существенно отличается от финско-российской. Бывшие финские территории до самого конца 1980-х годов были для прежних жителей этих мест запретной зоной (в фольклорных легендах финны пробираются сюда непременно тайно).
Как отмечает Мельникова, с тех пор ситуация, конечно, изменилась, и «посещения финнов стали здесь обычным явлением. Как правило, те, кто живет в финских домах, знают об их бывших хозяевах и очень часто знакомы лично с ними или их детьми». Изменилось и отношение местных жителей к финским кладбищам и памятным местам. Метафору «дара» многие местные жители переосмыслили – так же, как и в Судетах, теперь владельцы доставшихся от прежних хозяев домов могут предъявить им результаты своего бережного обращения с их наследием.
Однако – и в этом существенное отличие от Чехии – молодое поколение жителей бывшей финской Карелии утрачивает сформированную ранее идентичность, а на место теплых чувств к финнам и осознания себя наследниками этой земли приходит чистый прагматизм или вовсе – агрессивно-негативное отношение.
Но следующее поколение – а там уже два поколения родилось людей, они уже смотрят на эти вещи немножко по-другому. Они уже считают себя полностью местными, и даже называют себя старожилами – хотя речь идет о первом поколении родившихся здесь. Для многих из них финны это чужаки, которые чего-то хотят, хотят что-то забрать или отнять, что совсем не характерно для первого, старшего поколения переселенцев. Для них – это такое вот важное наследие этого региона, они считают себя хранителями его, для них важно сохранить эту финскость, как-то ее пронести и показать по возможности. Для следующих поколений это видимо не так.
Старшее поколение гораздо более лояльно к финнам, потому что они стали частью коллективной памяти этих людей. Хотя, казалось бы, финны – это те, с кем воевали, ведь многие переселенцы участвовали еще в Зимней войне. Но все равно они к финнам относятся с большим пониманием и теплотой, чем следующие поколения, для которых финны – в лучшем случае партнеры, по бизнесу или каким-то проектам, а в худшем – чужаки, которые хотят забрать себе территорию. И в этом году я слышала от людей, живущих на приграничных территориях, по адресу финнов: «Пусть катятся к себе, пусть уходят», — отмечает Екатерина Мельникова.
Хотя в пограничье приходили разные люди, постепенно они приобрели некую общую идентичность, и она была связана с прошлым этих мест, с отношением к тем людям, которые раньше здесь жили и в чьи дома вселились новые хозяева. Возможно, наиболее интересное наблюдение, к которому приходят и исследователи, и просто люди, много общающиеся с жителями пограничья, заключается в том, что эта идентичность изначально не строилась на злобе, агрессии, осознании себя как победителей, а изгнанных людей – как побежденных. Напротив, важный элемент этой идентичности – отношение к земле как к дару и наследству, а к прежним ее жителям – как, возможно, таинственным (как в случае с финнами), но великодушным «дарителям».
Это характерно и для советских жителей бывших финских территорий, и для чехов, заселивших Судеты после изгнания немцев. Разумеется, такая трактовка исторических событий подразумевает «вытеснение» в подсознание темы обстоятельств, при которых «дар» был приобретен – то есть аннексии территории в случае с Финляндией и этнической чистки, сопровождаемой многочисленными жестокостями – в случае с Чехословакией. Сам мотив – если не вины перед прежними хозяевами, то, во всяком случае, долга перед ними – однако, присутствует в коллективном сознании жителей как бывшего финского, так и судетского пограничья. Именно благодаря этому во много стало возможным завязывание дружеских отношений между многими режними и нынешними жителями одних и тех же домов – как в Судетах, так и в Приладожье.
Разницу же в подходах молодого поколения, увы, можно объяснить – помимо прочих причин и естественных различий между Россией и Чехией – доминирующим в государстве и обществе отношением к истории. Впрочем, это уже несколько другая тема.
Источник: www.svoboda.org
30.11.12.