Темные окна на проспекте Путина

Восстановленный современный Грозный стал удивительным феноменом. Это город устраненной истории, в котором есть все, кроме памяти о войне.

195-я годовщина основания крепости Грозной прошла в середине июня как-то незаметно. Что вполне символично для города с такой нетривиальной подоплекой.

Грозный – город устраненной истории. Приехавшие впервые поражаются тому, как то, о чем они так много слышали, превратилось в то, что они видят своими глазами. Чудо превосходит ожидания. Те, кто здесь не был с войны, не сразу понимают, где была площадь Минутка, и где высился дудаевский дворец.

В этом месте город — символ российского возрождения — перепланирован так, что этой памяти нет. Здесь иногда говорится о каких-то боевых действиях, в которых погибли люди, и город сметался с лица земли, но с кем, по какому поводу – не говорится. И не в правилах этой новой жизни об этом вспоминать.

Война кого-то с кем-то, продолжавшаяся десять лет, уже и не война, а что-то вроде предания о всемирном потопе, в котором никто не виноват, и нулевой цикл для того счастья, от вида которого у приезжих учащается дыхание.

И выросло поколение, для которого Рамзан Кадыров – человек-успех. И адресат искренней благодарности. «У нас благодаря Рамзану есть уже футбольная команда, есть волейбольная, и, иншалла, будет хоккейная!» — сказал мне пару лет назад грозненский тинейджер.

Грозный – это действующая модель идеальной России. Центральный проспект имени Путина, прежде Победы и Авторханова, на котором между войнами останавливались любопытные, чтобы посмотреть на первый после крушения города светофор, по вечерам пустынен.

Попытку соединить былой грозненский уют с фешенебельностью богатого европейского города нельзя назвать совсем уж провальной. Но в этой роскоши по московским ценам не живут. Живут во дворах, в которые и не протягивалась рука Строителя, где, как могли, без государственной программы убрались, залатали выбоины и трещины, которые скрывать не от кого и незачем, потому что на самом деле все знают, откуда они здесь взялись и почему никогда не исчезнут.

Все новое, как искусственные органы, еще не прижилось к телу, травмы которого казались несовместимыми с жизнью. Но, будто сопоставив то, что появилось, с тем, что было прежде, грозненцы принялись жить так, будто это и есть их город. Проспект Путина, окрестные дворы, предместья, в которых живут так, как жили до войны, только рядом с руинами, у которых больше нет хозяев.

Город — автопортрет Рамзана Кадырова. Есть же еще стадион, «Ахмат-Арена», осененный, как все в Чечне, портретами неправдоподобно молодого Путина и Ахмата Кадырова. Помпезный шедевр стадионной эклектики, налет провинциализма которого будто планировался еще на стадии технического задания. Здесь рекламируют «Бентли» и шаровые опоры от местного производителя. Все, на что можно что-нибудь наклеить, как на рынке или доске объявлений, заклеено все теми же портретами. Это – продолжение пирамиды, которой стал Грозный, в котором не было никакой войны.

Не то чтобы чеченцы не понимали, когда иные свободолюбивые гости спрашивают, как они позволили себя согнуть? Просто как объяснить это человеку, который эти десять лет здесь не жил? Не надо путать с конформизмом память — не просто о трагедии, а о трагедии, которая была бессмысленной.

Она не имела никакого отношения к тому, результатом чего считается – независимости, празднику непослушания, который никто не воспринимал всерьез. Только когда все случилось, оно обрело самостоятельный политический смысл. Это не конформизм.

В соседней Ингушетии один из все понимающих политиков объяснил формулу нынешнего федерализма с предельной ясностью: не нужны прямые выборы, нам будет самим лучше, если у лидера, каким бы он ни был, есть поддержка Москвы. А выбирать того, кто ей не понравится, себе дороже. А что тогда говорить о Чечне?

Именно в этом, а не в деньгах или беспощадности, суть чеченской модели как торжества нынешнего федерализма. Пусть кто угодно. Лишь бы в том конституционном поле, в котором не летают бомбардировщики. Пусть плохо, но как у всех.

Так примерно и вышло. Хуже. Но в пределах общероссийских отклонений. И с городом-чудом, который Кадыров так и построил, будто мобилизовав все имеющиеся к этому времени наработки в области бюджетно-откатных отношений и социального партнерства власти и бизнеса.

Все, что есть везде, только с нещадно поднятыми ставками, и неимоверной, звериной энергией и страстью. Железной рукой выстраивая все и всех, по оптовым ценам, безо всяких норм и правил, но предъявляя смету, расписанную по всем законам, то есть на порядок дороже. И когда ему возвращали половину, можно было праздновать очередной успех и возводить пирамиду дальше.

Пожалуй, никто другой и в самом деле бы не справился. Но теперь с продолжением пирамиды, похоже, начинаются некоторые перебои.

Грозный выстроен. По крайней мере, в той степени, в которой больше уже ничего не будет выглядеть чудом. И уже уходит аура успеха, воплощением которой Кадыров был для того поколения, которое только чудо и видело. Чечня становится обычной, без крайностей, и даже чувство туркменизации естественно, солидарно и почти привычно.

Даже чеченская модель даже с таким лидером становится естественной. И для тех, кто должен сеять страх, и для тех, кто должен бояться. Это обратная сторона того, что принимается за конформизм. Хочешь – не хочешь, какие бы чувства ни питали к Кадырову, к нему приходилось идти работать, и Кадыров не слишком вспоминал людям, кому они сочувствовали во время войны и как они относились к семье Кадыровых.

Тем более, что спрашивать бессмысленно, ответ известен, и семье Кадыровых он неприятен. Эти люди шли работать, они делали карьеру.

И теперь средний и даже немного выше среднего уровень чиновников и профессионалов – глухая фронда, у которой, правда, выбор по-советски узок: кухня или отъезд. И им остается только радоваться, что удалось не войти в ближний круг Кадырова, где сытно ровной той же мере, в какой по-настоящему страшно.

Хотя страшно ошибиться и вне ближнего круга, потому что в таких режимах выпасть из общепринятости значит потерять все. И это все знают, и это, а не полицейский режим, на самом деле – основа общественного договора.

Необузданная система обретает черты нормальной автократии, несколько более жесткой, чем по стране в среднем, но из общего ряда уже если и выделяющейся, то лишь своеобразием истории. У бывшего рынка в центре города, где прежде, в войну и до нее, была биржа, и всех барыг с толстыми пачками долларов весь город будто бы знал в лицо, снова ходят люди с теми же, кажется, пачками. И, кажется, те же люди.

Кадыров перестает быть воплощением чего бы то ни было – лютости или успеха. Кадыров, построивший город и Чечню, отбил себе удивительное право не только жить по правилам, которые он сам объявляет законом, но и публично на этом своем праве настаивать. И никто не возражает против того, чтобы он его получил.

А строить больше нечего. И, главное, не на что. Федеральная целевая программа закончилась в прошлом году. На этот еще, говорят, остатков хватит, в следующем что-то надо придумывать, и рассчитывать на милость Москвы не приходится.

И, возможно, этим и объясняется все – и причуды, и московское молчание в ответ на эти причуды. И, говорят, Рамзан Кадыров стал говорить то, что в прежние годы звучало бы в его устах анекдотом: надо прекратить доить бизнес.

Тот бизнес, который является основным вкладчиком в его фонд имени Ахмата Кадырова, грандиозную черную кассу чеченской власти и олицетворяющего ее одного человека. И все догадываются, что кончится это ровно наоборот: бизнесмену, чью социальную ответственность перед Чечней никто не отменял, ни в Грозном, ни в Москве, останется крепить режим с еще более обреченным энтузиазмом.

Но при нынешнем стиле федерализма, все, скорее, всего, согласятся. Включая бизнесмена. Его страх – это налог на очень большую роскошь. На проспекте Путина, на котором не живут, в любой пиццерии уже сегодня вполне московские цены.

Источник gazeta.ru