Массовое и публичное убийство беременных и многодетных женщин в Дагестане силовыми структурами Российской Федерации заставило нас обратиться к Толстому. А именно к XVII главе повести “Хаджи-Мурат”, в которой Лев Николаевич описывает последствия карательного похода русского отряда против чеченского аула.
Упоминающийся в тексте Садо – чеченец, оказавший помощь Хаджи-Мурату в деле его перехода к русским. Эти строки не нуждаются в особых комментариях. Они показывают нам, что кавказская политика России как была постыдна и отвратительна 150 лет назад, так не шибко изменилась и сегодня.
Не нужен никакой ибн Таймия, Абд аль-Ваххаб или кто бы то ни было еще для того, чтобы увидеть то, что увидел Толстой. Очевидно, что нужно просто быть честным русским по отношению к кавказцам, относиться к ним как к людям и видеть их боль так же, как ее видел величайший писатель нашего народа.
Однако сегодня этот отрывок могут расценить уже, как разжигание ненависти, экстремизм и дело, за которое повесть Толстого “Хаджи-Мурат” надо сжечь, а самого его запретить к упоминанию. И пусть убедят меня генералы МВД, ФСБ, силантьевы, чудиновы и амелины, что они русские, а Лев Толстой – не русский и пособник ваххабитов.
Лев Толстой “Хаджи-Мурат”
XVII глава
Аул, разоренный набегом, был тот самый, в котором Хаджи-Мурат провел ночь перед выходом своим к русским.
Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с семьей в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена.
Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину.
Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла.
Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами.
Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших.
Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее. Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти.
Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им.
Старики помолились и единогласно решили послать к Шамилю послов, прося его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного…
Максим Шевченко