Максим Шевченко: «Танцуют, гады, несмотря на запреты и протесты! Хоть КТО вводи»
Зажигательный кавказский танец – лезгинка – стараниями разного рода пропагандистов в СМИ превратился чуть ли не в зримое воплощение «вселенского зла». И уж как минимум – в усиленно навязываемый обывателю символ кавказской агрессии и экспансии. «Досталось» танцу и в рейтинговой передаче Аркадия Мамонтова «Специальный корреспондент». Причем совершенно не по делу. Подробности – в материале «Кавказской политики».
Ночные танцы на Ставрополье были поданы каналом «Россия» в программе Аркадия Мамонтова «Специальный корреспондент» как элемент кавказской агрессии и экспансии.
Ансамбль “Лезгинка”. Фото: yaran-suvar.ucoz.ru
Озабоченность журналиста Евгения Попова, ведущего тяжелые идеологические бои с американским империализмом в самих же США, происходящим на Кавказе понятна.
Происходящее – ужасно. Танцуют, гады, несмотря на запреты и протесты! Танцуют и хоть ты им кол на голове теши! А еще платки одевают и книги читают мусульманские.
Хоть КТО вводи против этих танцев. А платки и книги – в костер!
В фильме Попова о том, как русских вытесняют со Ставрополья, жуткая кавказская лезгинка задала в начале фильма настроение – зрителю очевидно, что так танцевать могут только звери!
Вот в московских дорогих клубах – там да, танцуют цивилизованные люди!
Не важно, что в поповско-мамонтовском обличении зла первыми кадрами этого танцевального ужаса на Ставрополье был танец кубанцов с шашками!
Корреспонденту в Америке – что кубанцы, что кавказцы – один черт – страшно!
Ужас телеканала «Россия»
Вот и десятого февраля в Ставрополе ночью опять танцевали.
Могуче и громко, невзирая на запреты местных властей танцевать после определенного вечернего часа.
Танцевали казаки, и при взгляде на их лихой танец сердце почему-то не гневалось, а умилялось.
«Казаки запели – хороший признак»
Вспоминались воспоминания атамана Шкуро из его бессмертных «Записок белого партизана».
Действие происходит в разгар Гражданской войны как раз в этих местах – между Ставрополем и Баталпашинской (ныне Черкеском):
“Я начал просить генерала Ляхова дать мне с собой мою дивизию или по крайней мере какой-либо отряд, но он отказал дать хотя бы сотню, ссылаясь на трудность обстановки и, наоборот, требовал, чтобы я прислал ему подкрепление для укомплектования его пластунских бригад.
Ляхов приказал мне вступить в командование казачьей конницей и пластунами, находящимися под Баталпашинской; у Султан-Келеч-Гирея должна была остаться черкесская конница. Я стал настаивать, чтобы мне была предоставлена полная самостоятельность, — в противном случае не могу ручаться за успех. Он упирался было, но в это время вошедший адъютант доложил, что телеграфная связь с Баталпашинской прервана. Полагая, что это означает уже взятие Баталпашинской красными, Ляхов согласился с моими доводами и тотчас же написал приказ о назначении меня командиром правого боевого участка корпуса, с полным подчинением мне всех находящихся там сил.
Часов в пять утра, опять со своей Волчьей сотней и трубачами, я выехал со станции Киян в направлении на станицу Новогеоргиевскую (верст 35), приказав своим казакам распускать по дороге слухи, что вся моя дивизия идет за нами. В Новогеоргиевскую вошел с музыкой. Там нашел обозы пластунской бригады Слащова и множество дезертиров-черкесов и казаков. Позвав к себе станичного атамана-коменданта, я жестоко распушил их обоих и приказал немедленно привести станицу в порядок. Затем обошел находившихся в станице раненых, расспросил их и роздал несколько крестов. В станице уже находилось много беженцев из Баталпашинской, приехавших со своим скарбом и пригнавших громадные отары скота.
Собрав стариков на сход, я подбодрил их, нарисовав положение дел в более розовом цвете, чем это было на самом деле, роздал пособия вдовам убитых казаков и, закусив чем Бог послал, тронулся с песнями в дальнейший путь. Ко времени моего отъезда местное начальство уже проявило должную энергию и разогнало дезертиров по своим полкам. Командир моей Волчьей сотни, есаул Колков тоже не терял времени даром, — несколько десятков волонтеров было им присоединено к сотне. Доблестный Колков, командовавший впоследствии Волчьим полком, пал смертью храбрых во время десанта из Крыма в Тамань.
Уже темнело, когда мы подходили к Баталпашинской. Навстречу попадались толпы беженцев со скотом и вереницами телег. Я выслал вперед офицерские разъезды; вскоре было получено донесение, что станица почти покинута жителями, но атаман отдела — полковник Косякин еще в ней и что наши войска просачиваются партиями с того берега по мосту через реку Кубань. Приказав музыкантам играть войсковой марш, а «волкам» петь песни, я часов в десять вечера въехал в станицу. Это произвело переполох в войсках, вообразивших, что красные зашли им в тыл. Многие бросились по мосту на левый берег Кубани. Мои разъезды были обстреляны нашими. Когда мы ехали по улицам станицы, то отовсюду слышались крики: «Кто идет?» Узнав, что это генерал Шкуро прибыл на помощь, станичники приветствовали меня восторженными криками, и «ура» неслось по станице. По прибытии моем на станичную площадь полковник Косякин подошел ко мне с рапортом; он уже собирался уезжать и его вещи были уложены. Атаман обрадовался.
Генерал Андрей Шкуро. Фото: Рernach.narod.ru
— Теперь не сдадим станицы, — сказал он.
Я тотчас написал приказ о вступлении моем в командование, о том, чтобы войска вновь заняли позиции и что завтра я буду их смотреть. Своих «волков» разослал по войскам, приказав разглашать всюду о моем приезде. Однако войска туго верили этой новости. Тогда я сам поехал к мосту и начал драть плетью уходивших с позиций черкесов и казаков, осыпая их бранью. Слышу в темноте один голос:
— Верно, це батько Шкуро приихав, раз ругается и бьеться.
Я выставил у моста посты, приказывая возвращать дезертиров. Переночевав в станице, утром съездил в Дударуковский аул, куда перешел со своим штабом Султан-Келеч-Гирей.
Генерал разъяснил мне обстановку, причем выяснилось, что красные в значительно превосходных силах, а казаки и особенно черкесы уже сильно деморализованы. Вернувшись, я приказал Косякину немедленно принять меры для возвращения дезертиров и объявить всеобщую мобилизацию в окрестных станицах.
Энергичный Косякин горячо принялся за работу: в первом же ауле, куда он приехал, повесил одного дезертира. В следующем ему уже не пришлось этого делать — конные черкесы и казаки ехали со всех сторон по своим полкам, не ожидая дальнейших «напоминаний». Целый день 23 декабря без перерыва шли возвращавшиеся дезертиры и волонтеры.
Я объехал фронт и показался войскам. Несмотря на холод, у многих людей не было обуви, — особенно у терцев, — одежда плохая, пища неважная. Я отрешил за нераспорядительность двух командиров полков, предал суду одного заведующего хозяйством за злоупотребления и… пища улучшилась в количестве и качестве. Вездесущий Косякин распорядился насчет обуви и одежды.
Разосланные им казаки обходили хаты и собирали эти предметы, не стесняясь разувать тех, кто не мог участвовать в бою: «Не можешь драться — давай сапоги». Скоро казаки запели песни — хороший признак.”
Что ж, повторим и мы вслед за легендарным кубанским-ставропольским кавказским атаманом: казаки запели – хороший признак!
Уверен, что те мрачные силы, которые стравливают казаков с горцами, чтобы разделять и властвовать, с равной мерой ненависти относятся как к казачьей лезгинке, так и к горской.
Источник: kavpolit.com
12.02.13.