Это уцелевший остров солженицынского архипелага ГУЛАГ, имя ему было – ДубравЛАГ. Здесь тянули сроки Гинзбург, Даниэль, Синявский, Анатолий Марченко. Сегодня здесь 15 исправительных колоний. В одной из них томится Надежда Толоконникова. В другой, по соседству, отбыла срок – «до звонка» – чеченская девушка Зара Муртазалиева. Восемь с половиной лет. В прошлом году срок наказания истек.
Она приехала в Берлин из Парижа. Франция дала ей статус политического беженца. Диссиденткой Зара себя не считает. Скорее, несправедливо осужденной. Свою историю она рассказала в берлинском клубе «Авиатор». Вот эта история.
Арест
Как говорится, ничто не предвещало беды. Двадцатилетняя Зара Муртазалиева приехала в Москву из Чечни. Поступила в институт. Снимала комнату на паях с двумя русскими девушками. Познакомилась с земляком – очень приличным взрослым мужчиной по имени, допустим, Ахмад. Он помогал ей советами, покровительствовал. Отношения были братскими, «без глупостей». На дворе – 2004 г. Однажды в квартиру вошли рослые ребята в униформе: проверка паспортного режима. «Время неспокойное, теракты. Вы уж нас поймите, проводится спецоперация. А вы всё-таки из Чечни… И отпечатки пальчиков снимем, обычная формальность, пройдемте в соседнюю комнату». Зара подчинилась. Оставила свою сумку и пошла «на пианино играть», как это там называется. Вернулась. «Предъявите, пожалуйста, личные вещи для досмотра!» Стала выкладывать из сумочки помаду, тушь, что там еще бывает. Вдруг – два брикета, похожие на мыло. «Это не мое!» – «Разберемся. Собирайтесь на Петровку, 38». Разобрались: 196 г тротила. Преступный умысел, терроризм. Следственная тюрьма. Дальше – больше. На допросе Заре предъявили свидетельские показания девушек, с которыми она делила кров. Из показаний явствует: агитировала за джихад, готовилась к теракту. Адвокаты требовали экспертизы вещественных доказательств, но брикеты, похожие на мыло, из дела пропали. Их уничтожили.
Суд
На суде обвинитель продемонстрировал другие улики. А именно: включил старенький кассетный магнитофон. Зал затих, ожидая призывов к «священной войне с неверными», но из динамика раздался голос Владимира Высоцкого. Публика хохотала, топала ногами, материлась в голос… Обвинитель невозмутимо перемотал пленку и дал послушать запись чеченского барда. Песня называлась «Иерусалим». И тоже ни слова о джихаде… Две русские девушки, которые свидетельствовали против Зары, на суде от своих показаний решительно отказались. Заявили, что их вынудили ее оклеветать, запугав. На женщину-судью это заявление не произвело никакого впечатления. Приговор изобиловал мрачными формулировками: принимала участие в первой чеченской войне, потом во второй, обучалась террористическим навыкам на специальной базе где-то под Баку… «Я понимала, что дело „сшито“ плохо, что оно разваливается, – говорит Зара, увлекаясь всё больше. – Но почему им не пришло в голову просто взглянуть на календарь? Во время первой чеченской войны я училась в начальной школе, во время второй – в седьмом классе! По поводу террористической базы адвокаты сделали запрос, из Баку пришел удивленный ответ: по этому адресу всегда был и есть детский оздоровительный лагерь». Государственный обвинитель требовал 12 лет лишения свободы. Суд «скостил» – восемь с половиной. Позже ее спросили: «Догадываешься, кто тебя „под монастырь“ подвел?» Зара не знала. «А земляка своего, чеченца Ахмада, помнишь?» – «Конечно! Это прекрасный человек!» – «Ну так знай, что этот прекрасный человек – наш оперативный работник. Это он тебя посадил. Это он руководил операцией».
Здесь я не выдержал:
– Послушайте, Зара, но ведь ваши и его родственники живут в Чечне. Он что, не понимал, что рискует жизнью, творя такую подлость?
– Когда это случилось, мои родители поехали к нему домой. Их встретили очень пожилые люди – отец и мать Ахмада. И сказали буквально следующее: «Если можете, убейте его. Убейте, как бешеную собаку. Вы не первые, кто пострадал от этого подонка…» Понимаете, в моем роду мало мужчин. Некому отомстить…
Поэтому он ее и выбрал, понял я.
Этап
«Столыпинский» вагонзак. К нему подвозят на специальной машине. Выстраивается «коридор» из охранников с автоматами и бешено лающих собак. Зэки, сцепив ладони на затылке, бегом преодолевают это пространство под окрики и матерщину. Мужчин заставляли передвигаться на корточках, «гусиным шагом». Тех, кто падал, били. Внутри вагона железные клетки. Их набивают людьми так, что можно только сидеть в страшной тесноте. А дорога длинная. На оправку в туалет не допросишься. Воду для питья не дают. Кормят кое-как. В мужских клетках заключенные возмущаются, но самых дерзких выводят в тамбур, избивают резиновыми дубинками. Вот так и доехали. Здравствуй, Мордовия, страна чудес!
Зона
«То, что рассказала всему миру Надя Толоконникова, правда. Только не вся. И даже то, что она рассказала, подтвердят не все. Потому что Надю не тронут, побоятся – за нее вон сколько людей вступилось. А тех женщин, которые ее поддержат, накажут. Изувечат. Изуродуют. И ни один доктор эти побои в зоне не зафиксирует. Скажут, типа, со шконки упала. Или того хуже: сердечная недостаточность. На больничке врачи человечнее, они сами предлагают: напишите заяву, мы дадим заключение, что вас избили. Но мало кто соглашается. Боятся люди. Молчат. Скрывают побои. Аборты. Изнасилования. Половина охранников-то мужчины. Пользуются. Но женщины-надзирательницы еще страшнее. В нашем отряде была одна – потомственная стражница. В шестом поколении уже. Как-то спросила ее: у вас есть дети? Сын, отвечает. А если с ним беда стрясется, попадет сюда случайно, что будете делать? Она подумала и говорит: случайно не бывает. Раз осудили, значит виноват. Отрекусь от него…
…В промзоне мы, считай, жили. Швейный цех. Военную форму строчили. План не выполним – стоять на плацу заставят несколько часов. Потом опять в цех. На лицевой счет перечисляли зарплату – гроши. Триста рублей, пятьсот, редко тысячу. За месяц работы. Зато вокруг лагеря дорогущие иномарки стоят. Зимой начальство в отпуск – на Кипр, в Италию, в Египет. Возвращаются загорелые, холеные. Откуда доходы? Очень просто. Сначала шьем для заказчика, по договору. Привозят материал, ткань. Какая-то часть бракованная. Мы этот брак в сторону сваливали. А под это дело актировали гораздо больше ткани, из которой делали „левую“ продукцию. Представитель заказчика приезжал – ему показывали сваленный в углу брак. Он же не будет считать, сколько там метров. Ему это надо? Подпишет все бумаги и уедет. А „левой“ продукцией распоряжается начальство. Кому-то продает по дешевке…
…Мужчинам на зоне гораздо хуже. Особенно чеченцам. Сколько было заключенных-чеченцев – точно не знаю, но, по некоторым источникам, тысяч тридцать. Конечно, не все они были невинно осужденными. Были среди них и настоящие террористы. Но приходилось им тяжко. Дело в том, что охранниками служили и те, кто был на чеченской войне. Кто-то был ранен, кто-то в плену, кто-то потерял друзей. Вот они нас открыто ненавидели…
…Чего боится лагерное начальство? Огласки. Шума в прессе боится. О проверках их, как правило, предупреждают. Начинают зону прихорашивать. С раковин в умывальниках снимают чехлы. Комиссии показывают, говорят, что новые, только-только поставили. А им уже сто лет в обед. Комиссия уедет – их снова зачехляют. И так во всём. Но однажды комиссия приехала без предупреждения. Причем европейская комиссия, с переводчиками. Оперативники сновали между нами, шипели сквозь зубы: помалкивайте, суки, в шизо сгноим! Потом махнули рукой, потому что комиссия эта не отвлекалась ни на обеды, ни на концерты. Спрашивают: вас, правда, бьют? И все в один голос, хором – да, бьют! Те растерялись. А как можете это доказать? И тут все стали раздеваться. Спины, груди, бедра, плечи – все черное от побоев. Вот после этой комиссии около года мы жили по-человечески. Два выходных дня, где это видано? А потом снова стали прижимать…
…Меня мой отряд от смерти спас. Избили меня сильно. Открытая черепно-мозговая травма была. За что? Отказывалась „сотрудничать со следствием“, так у них это называется. Трое здоровых мужчин пинали ногами, пока не потеряла сознание. Бросили в барак на шконку, прошло часов пять-шесть. И тогда весь отряд поднялся и пошел прямо к начальнику колонии. Это вообще неслыханно! Пришли и сказали: если она умрет, мы все как один напишем на вас заявление. После этого меня отправили на больничку, там выходили…
…Как можно выжить в таких условиях? Ну не знаю. Не все выживают. Вскрывают вены, вешаются. Если замкнешься, уйдешь в себя – пропадешь. Держались вместе, помогали друг другу. Даже спектакли ставили, воровали свое же время, отведенное на сон. Да вы бы видели наших бабушек! Был у нас такой отряд – все пожилые женщины. Так они даже на Новый год концерты устраивали, костюмы шили. Мы их называли „карателями“. Почему? Да потому, что они почти все сидели за убийство: дедушек своих на тот свет отправили. Я с одной дружила, чай приходила пить. Спрашиваю: „Баб Валя, ну как ты на это решилась? Не жалко тебе деда?“ Она отвечает: „Шо? Жалко? Он мне всю жизнь покурочил, ирод, – пил, буянил, дрался, а под старость лет еще и гулять вздумал. Застукала с соседкой! Ну в сердцах стукнула сковородником по голове. Он и помер. Теперь вот лежит в могиле, отдыхает, а я за него тут парюсь“. В общем, и смех, и грех…»
Зара Муртазалиева вернулась в жизнь, которую не сразу узнала. За это время появились «Твиттер», «Фейсбук», айпэд, айфон – слова и предметы для нее марсианские. Там, где она оставила восемь лет жизни, время не летит, не идет. Оно кое-как движется на корточках, «гусиным шагом», с руками, сцепленными на затылке, под бешеный лай собак, под матюки автоматчиков.
В Париже ее пригласили в гости старые политзэки, диссиденты шестидесятых. И она легко нашла с ними общий язык. Кто-то начинал тему, а Зара ее тут же подхватывала. Всё совпадало. Один из них не выдержал: «…твою мать! – воскликнул он. – У них там вообще ничего не меняется, что ли?»
Вопрос хороший. Но ответа нет. Может быть, его можно будет отыскать в книге, которую уже написала Зара Муртазалиева?
Владимир РЕРИХ. Журнал «Европа Экспресс»
Источник: pinzza.livejournal.com
01.11.13.