Три недели назад, когда город впервые охватила волна масштабных антиправительственных протестов, некоторые комментаторы попытались погрузиться в глубины истории, где цари и народ сталкивались друг с другом, сверкая саблями и секирами, а кавалерия шла в наступление на толпы простолюдинов, держащих в руках иконы.
В этих исторических повествованиях толпа представляла собой грубую, стихийную силу, и потому неудивительно, что российские правители старались подавить ее. Эти события превратились в часть коллективной памяти Кремля, и воспоминания о них по сей день нависают над протестным движением.
Петр Великий в возрасте 10 лет, будучи уже провозглашенным царем, вместе со своей матерью сжимался от страха, пока его взбунтовавшиеся гвардейцы пронзали копьями его родственников. Когда царь Алексей вышел к просителям, чтобы обратиться к ним с речью, его схватили за пуговицы его кафтана.
Однако самой поучительной историей, вероятнее всего, стала история царя Николая II, чьи войска открыли огонь по 8 тысячам рабочих, пришедших к Зимнему дворцу в 1905 году просить об улучшении условий труда.
Эта стрельба по рабочим так возмутила людей, окружавших Николая, что он вынужден был провести реформы, которых требовали протестующие, такие как, например, создание парламента. Когда новая волна протестов охватила Россию 12 лет спустя, он решил следовать иной тактике, разрешив женщинам и детям выйти на мирные демонстрации против нехватки черного хлеба. Но эти протесты быстро разрастались, перекидываясь на бастующих рабочих и войска, которые отказывались в них стрелять. Через неделю после первого разрешенного митинга Николай был вынужден отречься от трона.
Главы и генеральные секретари Советского Союза, пришедшие к власти после Николая, хорошо усвоили его опыт: они пришли к выводу, что лучший способ справиться с массовыми демонстрациями – это не давать им происходить вовсе. Владимир Путин, который встал во главе страны после окончания массовых демонстраций эпохи перестройки, следовал тому же самому принципу пресечения в корне, хотя, по большей части, ему удавалось избегать применения насилия.
Ричард Пайпс (Richard E. Pipes), ученый, длительное время занимавшийся историей России в Гарварде, считает, что г-н Путин хорошо усвоил уроки истории. Если в России демонстрации все-таки начинаются, рано или поздно они выйдут из-под контроля.
«Если бы я был главой государства, я в первую очередь провел бы реформу правительства, — сказал г-н Пайпс.- Если бы я не хотел этого делать, я бы запретил демонстрации, просто запретил бы их и приказал арестовывать всех, кто не подчинится».
Отголоски этой теории можно было ясно различить после парламентских выборов 4 декабря, когда стало очевидным, что молодые россияне готовы протестовать и что их численность возросла по сравнению с прежними временами, начиная с 2000 года, когда г-н Путин пришел к власти. Еще до начала демонстрации на Болотной площади официальные лица страны вспомнили пушкинские строки: «Не приведи Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
Сочувствующий Кремлю писатель Сергей Минаев предупредил протестующих о том, что если бы они погибли там, то даже их близкие друзья забыли бы настоящую причину, по которой они там расстались с жизнью. «Если бы я верил в Бога, — написал либеральный политик Леонид Гозман накануне митинга, — я молил бы Его вразумить наших генералов и, главное, тех, кто отдает им приказы».
То, что произошло, конечно, было совершенно качественно иным.
Для всех, кто жил в путинской России, вид развернувшейся на Болотной площади демонстрации 10 декабря стал практически физическим шоком. Прошло слишком много времени с того момента, когда россияне в последний раз массово выходили на улицы, требуя политических перемен, поэтому толпа, по некоторым оценкам, достигшая 50 тысяч человек, за которой спокойно наблюдала полиция, напоминала чудо природы, такое как, например, северное сияние.
Люди в толпе, вместо того, чтобы слушать ораторов, большинство из которых своим азартом напоминали партийных агитаторов, просто разглядывали друг друга. Присутствующие не были ни обезумевшими, ни подавленными. Над ними не витал дух агрессии или страха. Критическая масса специалистов из среднего класса, которая годами существовала на просторах интернета, вдруг неожиданно превратилась в явление внешнего мира, оказавшееся настолько близко, что можно было почувствовать его тепло. Казалось, на свет появилось новое существо.
В тот день не произошло ничего ужасного, ничего также не случилось и на повторной демонстрации 24 декабря, когда толпа собравшихся оказалась значительно больше, чем в предыдущий раз. Евгений Гонтмахер, экономист, консультировавший правительство по вопросам социальных волнений, отметил, что у российской власти нет формулы разрешения ситуации с протестующими, чьи требования нельзя решить деньгами, поскольку таких групп людей до сих пор, как правило, не существовало. То, что такие люди появились сейчас, является «признаком превращения России в западную страну своим особым способом».
«Это публичная политика, — утверждает г-н Гонтмахер. — Участие в публичной политике перестало быть второстепенным. Я думаю, такое впервые происходит в России. Это предполагает, что России придется выбрать европейский путь развития. Говорят, Россия – это не Европа. Нет, Россия – это Европа».
Возможно, недавние протесты ознаменовали собой изменения в отношениях между Кремлем и народом.
После первоначальной вспышки язвительной враждебности г-н Путин и его подчиненные начали говорить о протестующих с некоторой долей уважения, вероятно, потому что стало очевидным, что эти люди представляют собой широкий срез медийной и деловой элиты столицы. На прошлой неделе Владислав Сурков, член кремлевской команды, главной задачей которого на протяжении 10 лет было душить любые проявления уличной политики, являющиеся потенциальной угрозой для г-на Путина, заявил, что протестующие на Болотной площади представляли «лучшую часть нашего общества или, если вернее, наиболее продуктивную его часть». (Г-на Суркова перевели на должность, не имеющую отношения к политике, через несколько дней после публикации его высказываний.)
Тем не менее, история прочно осела в стенах Кремля, чьи укрепления из красного кирпича восходят к средним векам. Некоторые утверждают, что за это время базовая структура российского общества мало изменилась. Владимир Сорокин, написавший роман, в котором проводятся параллели между Кремлем Путина и Кремлем Ивана Грозного, охарактеризовал это следующим образом: «Как правило, в России власти боятся народ, а народ боится властей».
Однако этот тезис подвергся сомнениям благодаря событиям декабря. Сейчас народ взял паузу, чтобы глубоко вздохнуть, а Москва вступает в новый год, гораздо менее предсказуемый, чем предшествующие. Ясно одно: россияне стремительно направляются к чему-то – чему-то, настолько же старому, как конфронтация, и настолько же новому, как диалог.
(«The New York Times«, США)
02/01/2012